Вальтер Клеммер вот уже полчаса видит только спину своей учительницы. Он узнал бы ее со спины, которую Эрика считает не самой сильной своей стороной, среди тысячи других! Он разбирается в женщинах, знает их и с той, и с другой стороны. Он видит не слишком туго набитую подушку ее ягодиц, возлежащую на плотно сбитых столбиках ног. Он мысленно представляет себе, как будет обращаться с этим телом, он — специалист, которого не собьют с толку никакие отказы и сбои в системе. Клеммера охватывает чувство радостного ожидания, к которому примешивается некоторый страх. Эрика пока еще мирно идет по лестнице, но скоро она изойдет в страстном крике! Страсть сотворит он, Клеммер, сотворит единоличными усилиями. Это тело пока еще совершенно беззаботно движется в разных режимах, однако скоро Клеммер переключит его на режим «кипячение». Клеммер не столь сильно вожделеет эту женщину, она не слишком его распаляет, ему непонятно, что препятствует его желанию — ее возраст или утраченная ею юность. Однако Клеммер целенаправленно стремится к тому, чтобы выставить напоказ ее чистую плоть. До сих пор она была известна ему только в одном качестве — как учительница. Он извлечет из нее другое качество — любовницу, он посмотрит, сгодится ли она на что‑нибудь. Если нет, то нет. Он решительно намерен содрать с нее тщательно наложенные слои модных, а порой и устаревших убеждений, а также многочисленные оболочки и скорлупу, удерживаемые ее слабой волей к форме, и пестрые, прячущие ее тело тряпки и шкуры, которые к ней прилипли! Она и не подозревает, но скоро поймет, как на самом деле должна украшать себя женщина: красиво, но в первую очередь практично, чтобы не сковывать себя в движениях. Клеммеру не столько хочется обладать Эрикой, сколько наконец вскрыть этот заботливо украшенный красками и тканями пакет из костей и кожи! Оберточную бумагу он скомкает и выбросит. Клеммер хочет открыть себе доступ к столь долго считавшейся недоступной женщине, которая носит разноцветные юбки и шарфики, открыть, прежде чем ее коснется распад и тлен. Почему она носит все эти вещи? Ведь существуют одежды красивые, практичные и недорогие! — сдержанно упрекнет он ее, пока она объясняет, как исполнять задержание, играя Баха. Клеммер хочет увидеть обнаженную плоть, пусть это и будет стоить ему труда. Он просто хочет обладать тем, что спрятано ПОД. Если он вылущит эту женщину из ее оболочек, то перед его взором должна предстать Эрика, человек со всеми его недостатками, которые меня давно интересуют, думает Клеммер. Каждая из этих тканевых оболочек предстает более ороговевшей и стертой, чем предыдущие.

И Клеммер хочет воспользоваться лишь самой лучшей частью этой Эрики, маленьким ядрышком внутри, телом, которое, вероятно, приятно на вкус. Воспользоваться для себя. Если нужно будет, то с применением силы. Ее душу он теперь знает. Да, когда Клеммер сомневается, он всегда прислушивается к своему телу, которое его никогда не обманывает и которое говорит с ним и с другими людьми языком тела. У маньяков или у больных людей тело говорит языком обмана из‑за слабости или всяческих чрезмерностей, однако тело Клеммера, слава Богу, вполне здоровое. «Чур, не сглазить! Плюнь через иное плечо!» Во время занятий спортом тело всегда говорит Клеммеру, когда он должен остановиться, а когда у него еще есть в запасе силы. Пока он полностью не выложится. После этого Клеммер чувствует себя просто превосходно! Не поддается описанию, — радостно и воодушевленно описывает свое состояние Вальтер Клеммер. Он намерен дать выход собственной плоти на глазах у униженной им учительницы. Он слишком долго этого дожидался. Прошло несколько месяцев, и он получил на это право, проявив выдержку. По всем признакам очевидно, что Эрика в последнее время заметно прихорашивается ради Клеммера, носит цепочки, манжеты, пояса, шнуровки, туфли‑лодочки на высоком каблуке, платочки, отстегиваемые меховые воротники, новый пластмассовый браслет, мешающий ей при игре на фортепьяно, использует новые духи. Женщина прихорашивается для одного — единственного мужчины. Мужчину так и подмывает превратить в крошево все эти дурацкие нездоровые побрякушки, потому что он жаждет вытряхнуть из упаковки последние остатки свежести, которые еще сохранились в женщине. Он хочет получить все! При этом вовсе ее не вожделея. Эти побрякушки приводят прямолинейного Клеммера в слепую ярость Ведь животные в природе не расфуфыриваются, когда наступает время спаривания. Лишь не которые мужские особи среди птиц украшены завлекательным оперением, но это их обычное обличье.

Клеммер, несущийся вслед за своей будущей возлюбленной, еще верит, что его слепая ярость направлена против ее тщательных, хотя и не ловких стараний быть ухоженной и аккуратной. Все украшения, всю мишуру, которая, как кажется Клеммеру, сильно ее уродует, надо без промедления отбросить прочь! Ради него! Он даст Эрике понять, что, если уж на то пошло, подчеркнутая чистота есть единственное украшение, которое он признает на симпатичном лице, вовсе ему не противном. Эрика выставляет себя в смешном свете, что совершенно излишне. Два раза в день принимать душ — именно так Клеммер понимает уход за телом, и этого совершенно достаточно. Волосы должны быть чистыми, потому что грязная прическа вызывает у Клеммера отвращение, Эрика на самом деле наряжается и последнее время как цирковая лошадь. С недавних пор она опустошает свои давние неиспользованные запасы одежды, чтобы еще сильнее понравиться своему ученику. От этого платья он потеряет голову, и вот от этого тоже! Все давно уже заметили и дивятся тому, как она изощряется в одежде и слишком глубоко запускает руку в косметичку. С ней происходит метаморфоза. Она не только носит платья из своего многообразного запаса, но и килограммами покупает соответствующие аксессуары: пояски, сумочки, туфли, перчатки, модные украшения. Она желает как можно сильнее вскружить мужчине голову и пробуждает в нем самые дурные наклонности. Ей не стоило будить этого спящего тигра, чтобы он не слопал ее целиком, — дает ей совет Клеммер, имея в виду свою драгоценную персону. Эрика вышагивает, словно хорошо подгулявший театральный костюм: в сапогах со шпорами, под Маской и панцирем, разукрашенная и экзальтированная. Почему она раньше не догадалась совершить набег на свои платяные шкафы, чтобы ускорить развитие их сложных любовных отношений? На свет Божий появляются все новые великолепные вещи! Она отважилась вломиться в кладовую, наполненную разноцветными шелковыми вещами, и радуется неприкрыто зазывным взглядам, которых на самом деле нет, и не замечает неприкрытой издевки со стороны людей, которые знают Эрику уже давно и испытывают серьезную озабоченность по поводу ее изменившейся внешности. Эрика смешна, но упакована она добротно и перевязана туго. Любому продавцу известно: все дело в упаковке! Десять слоев упаковки, обеспечивающих защиту и привлекающих внимание. И все они, вполне возможно, подходят друг другу! Это большое достижение. Мать ругает Эрику, которая к своему костюму прикупила новую ковбойскую шляпу с лентой и с небольшим ремешком из того же материала, что и шляпа, — с его помощью шляпа закрепляется под подбородком, чтобы не слетала с головы при порывах ветра. Мать громко жалуется на мотовство и обвиняет ребенка в болезненной тяге к переодеваниям, к тяге, которая, несомненно, направлена против кого‑то и, что очевидно, против нее, против матери, а также наверняка направлена на кого‑то, явно на мужчину. Если это какой‑то конкретный мужчина, то уж мать ему покажет! Он узнает ее с самой неприятной стороны. Мать издевается над нарядами, подобранными со вкусом. Бледным соком издевки она отравляет оболочки, одеяния, наряды, которые дочь сознательно напяливает на себя. Она так и сыплет ядовитыми насмешками, и дочь вскоре догадывается, что мать так кипятится из ревности.

За этим украшенным роскошным чепраком животным, равного которому не встретишь в природе, устремляется Вальтер Клеммер, естественный враг этого животного. Цель его — по возможности быстро отучить учительницу от такой неестественности. Джинсы и майка вполне удовлетворяют самым высоким требованиям Клеммера. За раскрытой дверью парадной взору предстает пустынное пространство, в котором долгое время неприметно произрастало редкое растение. Здесь гаснут и умирают все краски, которые только что цвели на улице. На середине Лестничного марша Эрика и Клеммер налетают друг на друга, — возможности уклониться и спрягаться нет. Ни гаража, ни каретного сарая, ни стоянки.

Мужчина и женщина сталкиваются друг с другом, но это не случайная встреча. И кто‑то третий, невидимый, принявший облик материнской заботы, ждет наверху, чтобы подать свою реплику. Эрика советует ученику сейчас же исчезнуть подобру‑поздорову. Она наслаждается своим величием. Ученик оказывает серьезное сопротивление, хотя вовсе не желает сталкиваться с матерью. Он предлагает ей пойти куда‑нибудь вдвоем, где они могли бы поговорить без свидетелей. Он хочет поразвлечься! Эрика панически топает ногами; мужчина намерен проникнуть в ее замкнутое пространство. Что скажет мать, которая приманивает ее ужином на двоих? Еда заранее предназначена для матери и ребенка.

Клеммер хватает Эрику руками, а она пытает его, успел ли он прочесть письмо. «Вы уже прочитали мое письмо, господин Клеммер?» — «К чему нам какие‑то письма», — говорит Клеммер, ощупывая любимую женщину, которая облегченно вздыхает, поняв, что письмо он еще не читал. С другой стороны, она опасается, что он не будет следовать правилам игры, которые она изложила в своем письме. Два человека, сошедшиеся в любовном клинче, еще до начала боевых действий ошибаются в том, чего они хотят друг от друга, и в том, что они друг от друга получат. Недоразумение приобретает твердость гранита. Она не ошибается по поводу матери, которая резко отреагирует и немедленно вышвырнет вон лишний элемент (Клеммера). Элемент, который является ее полной собственностью, ее единственной радостью (Эрику), она оставит у себя. Эрику тянет то в одну, то в другую сторону. Она проявляет крайнюю нерешительность. Клеммер решает, что причиной нерешительности является он, и этим очень гордится. Он слегка подсобит ей принять решение. Он осторожно снимает с головы своей добычи ковбойскую шляпу. Какая неблагодарность по отношению к шляпе, которая в любой толпе служила привычным дорожным указателем, была путеводной звездой для трех волхвов, к шляпе, мимо которой никто не мог пройти, не отпустив язвительного замечания. Шляпу замечали сразу и сразу приходили в дурное настроение, хотя дурное настроение не всегда относили на счет шляпы.

«Здесь, на лестнице, мы одни, и мы играем теперь с огнем», — взывает Клеммер к женщине. Клеммер предостерегает Эрику: нельзя постоянно пробуждать в нем желание и потом удаляться на недосягаемое расстояние. Эрика смотрит на мужчину, который должен уйти, потому что ему нужно остаться. Женщина незаметно расцветает под слоями подарочной упаковки. Этот цветок не приспособлен к суровому климату страсти, он не пригоден для долгого нахождения на лестничной клетке, ведь растению нужен свет, нужно солнце. Лучшее для него место — рядом с матерью перед телевизором. Эрика бесстыдно выныривает из‑под новой шляпы, снятой с ее головы, и лицо существа, которое обрело своего хозяина, пылает нездоровым румянцем.

Клеммер не чувствует вожделения по отношению к этой женщине, однако он уже давно намеревается в нее войти. Игра стоит свеч, стоит натраченных на нее слов любви. Эрика любит молодого человека и ждет, чтобы он ее вызволил. Она не подает знаков любви, чтобы не потерпеть поражение. Эрика хочет проявить слабость, но намерена сама определять степень своего поражения. Она все описала в письме. Она хочет, чтобы мужчина буквально высосал ее всю, пока она совсем не исчезнет. Под ковбойской шляпой соединяются жажда невинности и страстного прикосновения. Женщина намерена смягчить в себе то, что за долгие годы окаменело, и если мужчина поглотит ее целиком, ей это только на руку. Она хочет полностью раствориться в мужчине, но так, чтобы он этого не заметил. «Разве ты не замечаешь, что мы одни на целом свете?» — беззвучно спрашивает она мужчину. Мать уже ждет наверху. Дверь вот‑вот откроется. Дверь не открывается, мать пока еще не ждет.

Мать не чувствует, как ребенок пытается разорвать домашние путы, пройдет еще полчаса, прежде чем она это увидит и почувствует. Эрика и Клеммер могут спокойно выяснять, кто кого любит больше и кто в этой паре занимает более слабую позицию. Эрика, ссылаясь на свой возраст, делает вид, что любит меньше, потому что в прошлом она уже знала любовь. Клеммер любит ее больше, чем она его. Эрику и нужно любить больше. Клеммер загнал Эрику в угол, для бегства остался только один лаз, который ведет прямо в осиное гнездо на втором этаже; дверь туда видно с лестницы. Старая оса за дверью гремит кастрюлями и сковородками, им ее слышно, виден и ее силуэт в освещенном окне кухни, выходящем на площадку. Клеммер приказывает. Эрика подчиняется приказу. Она устремляется навстречу катастрофе, это ее главная и самая притягательная цель. Эрика смиряет характер. Она подчиняет свою волю, которой до сих пор всегда распоряжалась мать, передает себя, словно эстафетную палочку, Вальтеру Клеммеру. Она прислоняется к перилам и ждет, какое решение примут по ее поводу. Она отдает свою свободу, выдвигая условие: все усилия любви Эрика Кохут употребит на то, чтобы этот юноша стал ее повелителем. Чем больше власти он над ней получит, тем в большей степени он станет ей послушным. Клеммер будет ее полным рабом, когда они, например, поедут в Рамсау, чтобы совершить там прогулку в горах. При этом он будет считать себя ее господином. Так Эрика распорядится своей любовью. Это единственный путь, чтобы любовь не сошла на нет раньше времени. Он должен быть уверен: эта женщина полностью отдалась в его руки, и при этом он переходит в ее владение. Так она себе все это представляет. Из этого ничего не выйдет, если Клеммер прочитает письмо и отнесется к ее затее отрицательно. Из отвращения, стыда или страха, в зависимости от того, какое чувство в нем возобладает. «Все мы люди‑человеки, а потому далеки от совершенства», — говорит Эрика утешительные слова, глядя в обращенное к ней лицо мужчины, в лицо, на котором она как раз собирается запечатлеть поцелуй, в лицо, которое смягчается, почти тает под взглядом учительницы. «Иногда мы терпим в наших делах неудачу, и я почти верю в то, что эта принципиальная неудача и есть наша последняя цель», — завершает фразу Эрика. Она не целует его, а звонит в дверь, из‑за которой почти мгновенно появляется расцветшая физиономия матери, демонстрирующая и ожидание, и злость на того, кто позволил себе нарушить ее покой. Лицо ее мгновенно увядает, когда она замечает довесок, повисший на дочери. Довесок знает свой аэропорт назначения: квартира Кохут. Самолет заходит на посадку. Мать застывает в неподвижности. Ее грубо извлекли из‑под теплого одеяла, и вот она в ночной рубашке стоит перед огромной гогочущей толпой. Мать глазами спрашивает дочь, что здесь делает незнакомый молодой человек. Этим же взглядом мать требует, чтобы молодой человек удалился, ведь он пришел не за тем, чтобы списать показания с электросчетчика или со счетчика воды, и просто так его со счетов не спишешь. Дочь отвечает: ей нужно кое‑что обсудить со своим учеником, и ей, вероятно, лучше всего пройти с ним в свою комнату. Мать подчеркивает, что у дочери нет своей комнаты, ведь то, что она в своей мании величия называет собственной комнатой, на самом деле тоже принадлежит матери. «В этой квартире, пока она еще моя, мы все решаем вместе», — говорит мать. А потом мать озвучивает принятое решение. Эрика Кохут запрещает матери войти в комнату вслед за дочерью и ее учеником, иначе ей будет худо! Дамы обходятся друг с другом враждебно и кричат друг на друга. Клеммер ликует, мать артачится. Мать сбавляет тон и говорит почти беззвучно, что в доме мало еды, ее хватит на двух скромно питающихся женщин, но ее недостаточно, если к ним прибавится прожорливый едок. Клеммер принципиально отказывается от угощения: «Спасибо, не хочу. Я уже ужинал». Мать теряет выдержку, застывая на месте перед лицом неприятных фактов. Она теряет остойчивость. Любой порыв ветра может сейчас запросто опрокинуть эту шикарную даму, которая обычно бросает вызов любой буре и способна выстоять под самым сильным ливнем, соответственно экипировавшись. Мать стоит на месте, а надежды ее уносятся прочь.

Процессия, состоящая из дочери и незнакомого мужчины, — мать познакомилась с ним лишь бегло, но впечатление осталось неизгладимое, — проследовала в комнату дочери. Эрика на прощанье говорит несколько ничего не значащих слов, но это не отменяет факта, что прощается она с матерью. Не с учеником, который без всяких на то оснований проник в их жилище. Это явный заговор с целью посрамления святого материнского имени. Мать обращается с молитвой к Иисусу, но молитву не слышит никто, в том числе и тот, кому она адресована. Дверь неумолимо захлопывается. Мать не подозревает, что произойдет в комнате Эрики между молодыми людьми, однако ей будет легко за ними проследить, ведь комната в соответствии с мудрой материнской предосторожностью не запирается на замок. Мать неслышно подкрадывается к детской, чтобы выведать, на каком инструменте там собираются играть. Явно не на фортепьяно, потому что оно горделиво красуется в салоне. Мать считала, что ее ребенок — олицетворение невинности, и вдруг появляется кто‑то, кто намерен платить за аренду, чтобы позаботиться о ребенке наравне с ней, с матерью. От такой платы мать, в любом случае, возмущенно откажется. Такие доходы ей не нужны. Этот парень наверняка предложит в качестве платы свою мимолетную, угарную влюбленность, у которой нет будущего.

Мать тянется к дверной ручке и отчетливо слышит, как по другую сторону дверь подпирают чем‑то тяжелым, скорее всего, бабушкиным сервантом, доверху набитым недавно купленными запасными побрякушками и всякими причиндалами, дополняющими коллекцию совершенно излишних платьев дочери. Сервант с силой сдвигают с того места, на котором он простоял много лет, и перемещают по комнате. Огорошенная мать стоит перед дверью в комнату дочери, которая прямо на ее глазах возводит баррикаду. Мать собирается с последними силами и бессмысленно колотит в дверь. Она использует каблук домашних туфель из верблюжьей шерсти, слишком мягких для подобных ударов. У матери начинают ныть пальцы на ногах, но она еще не чувствует боли, потому что слишком взволнована. С кухни несет подгорелой пищей. Ее не перемешивает сердобольная рука. До матери не снизошли даже на уровне формального приветствия. Ей не дали никаких объяснений, хотя мать у себя дома и она обеспечивает дочери прекрасный домашний уют. В конце концов, квартира принадлежит не только дочери, мать еще жива и намерена еще пожить на белом свете. Сегодня же вечером, когда неприятный гость их оставит, мать понарошку и в шутку объявит дочери, что съезжает. Переселяется в дом для престарелых. Разумеется, она никуда не поедет, если дочь вдруг поддержит это решение. Куда ей деваться? В угрюмой материнской душе возникают неприятные картины, связанные с перераспределением властных полномочий и сменой караула. В кухне мать расшвыривает вокруг себя недоваренный ужин. Ею движет скорее злоба, чем отчаяние. Когда‑нибудь старость передаст эстафету молодости. Мать видит в дочери ядовитый зародыш конфликта поколений, который может их миновать, если только дитя задумается, сколь многим оно обязано матери. И том возрасте, которого достигла сама Эрика, мать уже не берет в расчет свою возможную отставку. Она вообразила себе, что будет держать все под контролем до своего последнего часа. До того момента, когда прозвучит последний удар гонга. Вероятнее всего, она не переживет свою дочь, но пока она жива, ребенок будет жить под ее началом. Дочь уже вышла из возраста, в котором еще возможны неприятные сюрпризы, доставляемые мужчиной. И вдруг он здесь, мужчина собственной персоной, а ведь все были уверены, что дочь выбила эту дурь из своей головы. Прежде удавалось успешно отвлечь ребенка от всяких глупостей, и вот неожиданно, как ни в чем не бывало, появляется мужчина, живой и невредимый, новехонький, да еще прямо в их собственном гнездышке.

Мать, с трудом переводя дыхание, опускается на стул. По всей кухне разбросаны остатки пищи. Наводить порядок придется ей самолично, ее это несколько отвлекает. Сегодня вечером за телевизором она не проронит с Эрикой ни слова. А если и скажет что, то попытается объяснить Эрике: все, что делает мать, продиктовано любовью. Мать признается Эрике в своей любви и извинит этой любовью свои возможные ошибки. Она процитирует Господа Бога и других начальников, которые всегда ставили любовь очень высоко, но никогда — ту эгоистическую любовь, которая зародилась в этом молодом человеке. В наказание мать не скажет о фильме ни дурного, ни хорошего слова. Сегодня не произойдет привычного обмена мнениями, потому что мать решила отказаться от него. Дочери придется сегодня приспосабливаться к тому, чего желает мать. Сама с собой дочь разговаривать не сможет. «Никаких разговоров, ты знаешь почему».

Мать, так и не поев, идет в комнату и включает цветной телевизор, постоянную приманку, на полную громкость, чтобы дочь, надувшая губы, раскаялась, ведь из двух удовольствий она выбрала самое пустое. Мать отчаянно ищет, чем бы утешиться, и находит утешение в мысли, что дочь привела мужчину домой, а не куда‑нибудь в другое место. Мать опасается, что там, за забаррикадированной дверью, в полный голос звучит их плоть. Мать боится, как бы молодой человек не позарился заодно и на их денежки. Нетрудно себе представить, что он не прочь получить деньги, даже если умело прикидывается, что хочет заполучить дочь. Он может получить все, а вот денежки — никогда, принимает решение семейный министр финансов и собирается завтра же поменять кодовое слово в сберкнижке. От кодового слова «Эрика» придется отказаться. Дочь ожидает большое разочарование, когда она в банке попытается вручить молодому человеку их сбережения.

Мать опасается, что там, за дверью, дочь прислушивается только к голосу своего тела, которое, возможно, уже расцветает под чужими ласками. Она включает телевизор так громко, что его уже слышно соседям. Стены квартиры дрожат под звуками фанфар Страшного суда, возвещающих о начале программы вечерних новостей. Соседи скоро примутся стучать швабрами в пол и в потолок или появятся на пороге, чтобы лично предъявить жалобу. Так Эрике и надо, главной причиной нарушения тишины в доме мать объявит именно ее, и в будущем Эрика не сможет посмотреть в глаза никому из соседей.

Из комнаты дочери, где происходит вредное для здоровья возбуждение нервных клеток, не доносится ни звука. Ни щебетания, ни кваканья, ни раскатов грома. Даже если дочь примется громко кричать, мать при всем желании не услышит. Мать уменьшает громкость телевизора, сокрушающегося о плохих новостях. Ей хочется услышать, что происходит в комнате дочери. По‑прежнему ничего не слышно, потому что сервант у двери заглушает все звуки, все движения и шаги. Мать выключает звук, но из‑за двери не доносится ни шороха. Мать вновь включает звук, чтобы под шум телевизора на цыпочках прокрасться к двери и подслушивать. Какие звуки услышит сейчас мать: звуки страсти, звуки боли, или те и другие сразу? Мать прикладывает ухо к двери, как жаль, что у нее нет стетоскопа. Какое счастье, они просто разговаривают. Но о чем они разговаривают? И чем они при этом занимаются? Говорят ли они о матери? Мать утратила всякий интерес к телепрограмме, хотя она всегда внушает дочери, что ничто не сравнится с телевизором, когда закончится длинный трудовой день. Трудится только дочь, но матери всегда позволено смотреть телевизор с нею вместе. Вся соль смотрения для матери заключается в установлении общности с ребенком. Теперь вся соль испарилась, и у матери нет никакого аппетита к телевизору. Это скучно и ни о чем ей не говорит.

Мать идет к запретному шкафчику в гостиной. Она наливает себе рюмочку ликера, потом еще и еще одну. В ней разливаются усталость и тяжесть. Она опускается на софу, потом наливает еще рюмочку. За дверью дочери что‑то растет и множится, словно раковая опухоль, продолжающая свой рост даже тогда, когда ее обладатель давно умер. Мать продолжает пить ликер.

Вальтер Клеммер готов уступить своему желанию и наброситься на Эрику Кохут теперь, когда закончены подготовительные работы и двери заперты. Никто не войдет, но и никто не выйдет без его помощи. Он своей мускульной силой переместил сервант к двери. Женщина находится рядом с ним, а сервант защищает их обоих от внешнего вторжения. Клеммер расписывает Эрике фантастическую близость, хорошо приправленную любовными чувствами. Как прекрасна любовь, когда наслаждаешься ею с тем, кто тебе действительно подходит. Эрика говорит, что хочет быть любимой лишь после долгих блужданий и исканий, пройдя сложные пути и перепутья. Она с головой погружается в свое намерение быть лишь предметом и гонит свои чувства прочь. Она суетливо укрывается за сервантом стыда и за комодом неловкости, и Клеммеру придется отодвинуть мебель, чтобы добраться до Эрики. Она будет лишь инструментом, на котором сама научит его играть. Он будет свободен, а она — в цепях. Однако решать, какие это будут цепи, надлежит самой Эрике. Она сама превратит себя в предмет, в инструмент; Клеммеру предстоит решиться на то, чтобы воспользоваться этим предметом. Эрика требует вслух, чтобы Клеммер прочитал письмо, и мысленно заклинает его, чтобы он поднялся над содержанием написанного, как только с ним ознакомится. И пусть это будет связано с единственной причиной, с тем, что его чувство — это настоящая любовь, а не только ее слабый отблеск, отбрасываемый на луга. Эрика будет совершенно недоступна Клеммеру, если он спасует перед ее стремлением к насилию. Однако она будет счастлива, зная о его сердечной склонности, которая исключает насилие по отношению к своей избраннице. И при этом все же ему позволено овладеть Эрикой лишь путем насилия. Он должен любить Эрику до полного самозабвения, тогда и она станет любить его до полного самоуничижения. Они предъявляют друг другу надежные доказательства своей привязанности и верности. Эрика ждет, чтобы Клеммер из любви к ней поклялся в отказе от применения силы. Эрика из любви к нему поклянется в отказе от отказа и потребует, чтобы он поступил с ней так, как это до мельчайших деталей описано в письме, причем она страстно надеется, что ей удастся избежать того, чего она требует в письме.

Клеммер смотрит на Эрику с любовью и уважением, словно кто‑то наблюдает за тем, как он смотрит на Эрику с уважением и преданностью. Невидимый зритель стоит у Клеммера за спиной. Что касается Эрики, за спиной у нее маячит спасение, на которое она страстно надеется. Она вверяет себя в руки Клеммеру и надеется на спасение благодаря абсолютному доверию. От себя она ждет послушания, а от Клеммера — приказов, дополняющих ее послушание. Она смеется: «Для этого требуются двое!» — Клеммер смеется вместе с ней. Он говорит, что им не нужно обмениваться письмами, достаточно простого обмена поцелуями. Клеммер заверяет свою будущую возлюбленную, что она может говорить ему все, ну абсолютно все, и нет необходимости специально писать письма. Женщине, умеющей играть на рояле, нечего бояться стыда!

Сексуальную привлекательность для мужчин, убиваемую разумом, она может возместить красивым внешним видом. Клеммеру не терпится вознестись на крыльях любви высоко в небо, не обращая внимания на путевые указатели, установленные в письме. Вот ее письмо, почему он его не вскрывает? Эрика смущенно возится со своей свободой и волей, которые могут спокойно уйти в отставку; мужчина совершенно не понимает этой жертвы. Она ощущает, как от этого состояния безвольности веет на нее загадочным волшебством, очень сильно возбуждающим. Клеммер легкомысленно шутит: «Я уже потихоньку теряю желание». Он угрожает, что это мягкое, мясистое и пассивное тело, что подвижность, ограниченная игрой на рояле, не вызовет в нем сильного желания, если Эрика будет громоздить постоянные препятствия. «Мы наконец‑то одни, так давай же начнем!» В ситуации, в которой они оказались, нет пути назад и не будет пощады. Прибегнув к многочисленным обходным маневрам, он наконец достиг того, что проник сюда. Он съест свою порцию и жадно попросит добавки, и гарнир он себе положит большой ложкой. Клеммер отводит ее руку с письмом и говорит, что заставит ее быть счастливой. Он расписывает счастье, которое она почувствует с ним, рассказывает о своих преимуществах и сильных сторонах, говорит о недостатках безжизненного листа бумаги: ведь перед ней — живой человек! И она это скоро почувствует, ведь она тоже живой человек. Вальтер Клеммер с глухой угрозой намекает на то, как быстро некоторые мужчины пресыщаются некоторыми женщинами. Женщине тоже надо уметь подавать себя разнообразно. Эрике, опережающей его на шаг, подобное уже известно, поэтому она требует вскрыть письмо, в котором пишет, как можно при случае удлинить платье их отношений. Эрика говорит; «Да, но сначала прочти письмо». Клеммеру не остается ничего другого, как взять конверт, иначе письмо оказалось бы на полу и он тем самым нанес бы женщине оскорбление. Он страстно покрывает Эрику поцелуями, радуясь, что она наконец‑то ведет себя разумно и отзывается на его любовь. За это он одарит ее несказанными любовными благодеяниями, которые так и прут из него, из Клеммера. Эрика приказывает прочитать письмо. Клеммер с неохотой выпускает Эрику из объятий и вскрывает конверт. Он с удивлением читает послание, а потом вслух цитирует отдельные отрывки. Если все, что ею написано, соответствует действительности, то ему придется плохо, а Эрике — еще хуже, он это гарантирует. Как бы он ни старался, он теперь не сможет смотреть на нее как на нормального человека. К той вещи, которую она теперь собой представляет, можно прикасаться только в перчатках. Эрика достает коробку из‑под обуви и выкладывает оттуда все накопленные припасы. Она не уверена, на чем он остановит свой выбор, в любом случае ей хочется полностью быть лишенной возможности двигаться. Она хотела бы, чтобы все средства, которые он применит к ней, сняли с нее всякую ответственность. Она хочет ему довериться, но довериться на ее условиях. Она бросает ему вызов!

Клеммер заявляет: порой требуется большое мужество, чтобы отклонить вызов и решить дело в пользу нормы. Клеммер — сама норма. Клеммер читает письмо, читает и спрашивает себя, что воображает о себе эта женщина. Он гадает, действительно ли она пишет всерьез. Что касается его самого, то он совершенно серьезен. Он научился этому, плавая по бурным рекам, где приходилось переживать серьезные опасности и справляться с серьезными ситуациями.

Эрика просит господина Клеммера приблизиться к ней, когда на ней останется только черное нейлоновое белье и чулки! Ей так нравится.

«Мое самое сокровенное желание, — продолжает читать адресат, — чтобы ты подверг меня наказанию». Она хочет, чтобы Клеммер постоянно преследовал ее, как неизбежное наказание, как кара. Она наложит на себя Клеммера как кару и наказание. И пусть он со вкусом и с желанием свяжет, обовьет и прикует ее прочно, плотно, основательно, умело, жестоко, болезненно, утонченно, — опутает всеми веревками, которые она собрала, всеми ремнями и цепями, которые она приготовила. Пусть он сделает все, что в его силах. Пусть он при этом сильно упирается в ее тело коленом: «Пожалуйста, будь добр, сделай так».

Клеммер потешается во все горло. Он считает нелепой шуткой требование изо всех сил двинуть ей кулаком в живот и так навалиться на нее, что она будет лежать неподвижно, словно доска, и не сможет пошевелиться в этих ужасных и сладких путах. Эта женщина демонстрирует себя с новой стороны и, со своей стороны, сильнее привязывает к себе мужчину. Она ищет приключений и не боится никаких вариантов. К примеру, она пишет в своем письме, что будет извиваться в его ужасных путах, словно червяк. «Ты оставишь меня в таком положении на долгие часы и будешь бить меня куда попало, пинать ногами и даже исполосуешь плеткой!» Эрика письменно уведомляет его, что она хочет полностью известись под ним, быть изничтоженной им. Хорошо усвоенные ею навыки послушания требуют роста. И одна мать — это еще не все, если у тебя только одна мать. Она есть и останется в первую очередь матерью, а мужчине нужны свершения, далеко выходящие за эти рамки. Клеммер спрашивает, что она, собственно, вбила себе в голову. Кто она такая, в конце концов, хотелось бы ему знать. Складывается впечатление, что у нее напрочь отсутствует чувство стыда.

Клеммер хочет выбраться из квартиры, более напоминающей западню. Он и не догадывался, во что впутывается. Он надеялся на лучшее. Байдарочник оказался на опасной воде. Он и сам себе еще не признаётся, куда заплыл, а уж другим не признается и подавно. «Чего эта женщина от меня хочет?» — вопрошает он со страхом. Правильно ли он понял, что, став ее повелителем, он никогда не сможет повелевать? Она будет решать, как ему поступать с нею, и она никогда не будет доступна ему без остатка. Как легко в любящем человеке возникает иллюзия, будто он проник в самые глубинные слои и что нет больше тайн, оставшихся нераскрытыми. Эрика считает, что у нее в ее возрасте еще есть выбор, но ведь он намного моложе ее, а значит, обладает правом выбирать первым и сам принадлежит к отборным образцам. Эрика письменно требует, чтобы он обращался с ней как с рабыней и отдавал ей распоряжения. Он думает про себя, что это бы еще куда ни шло, но наказывать ее он никогда не станет, он, незлобливый молодой человек, которому подобное далось бы слишком тяжело. Есть определенная точка, дальше которой он в своих милых привычках никогда не пойдет. Надо знать свои пределы, и пределы начинаются там, где возникает боль. Это не значит, что он не уверен в себе. Он просто не хочет. Она уведомляет его письменно, что всегда будет обращаться к нему письменно или по телефону, и никогда — устно. Она не решается произнести это вслух! Не решается, когда глядит в его голубые глаза.

Клеммер в приступе смеха хлопает себя по бокам: она собирается давать указания ЕМУ! И он к тому же обязан немедленно подчиняться. А еще она пишет, говори, мол, всегда вслух, что ты со мной в этот момент делаешь, и громко угрожай мне тем, что последует дальше, если я тебя ослушаюсь. Все надо расписывать детально. Надо подробно рассказывать и о каждой новой ступени ощущения. Клеммер вновь насмешливо спрашивает застывшую в молчании Эрику, что‑де она себе вообразила и кто она такая?! В его насмешке таится и убеждение в том, что она — никто или что она — не Бог весть что. Он говорит о других пределах, которые известны только ему одному, потому что он сам вбил на этом рубеже пограничные столбы. «Граница начинается там, где меня заставляют делать что‑то против моей воли», — иронически прохаживается Вальтер Клеммер по поводу серьезного положения дел. Он продолжает читать, но только так, для смеха. Он читает вслух громким голосом, но это доставляет веселье только ему одному: никто не вынесет того, о чем она просит, и это рано или поздно закончится смертью. Он читает инвентарный перечень болей и пыток. «Стало быть, мне нужно обращаться с тобой как с вещью». На уроки музыки это не должно никак повлиять, важно лишь, чтобы никто ничего не заметил. Клеммер спрашивает, не чокнулась ли она вовсе. Если она думает, что никто не заметит, она ошибается. Она сильно ошибается.

Эрика не произносит ни слова. Она пишет, что ее молчаливое стадо учеников по классу фортепьяно, вероятно, потребует объяснений, однако не получит ничего. Эрика самым грубым образом пренебрегает своими учениками, — возражает ей Клеммер. Уж он‑то не станет обнажаться перед людьми, которые, все вместе взятые, глупее его, Клеммера. «Я не ждал такого от наших отношений, Эрика». Клеммер читает в письме, которое он при всем желании не может воспринимать всерьез, что он не должен откликаться ни на одну ее просьбу. «Если я, любимый, стану умолять тебя, чтобы ты ослабил путы, и если ты соблаговолишь последовать моей просьбе, мне, возможно, удастся освободиться. Посему не потакай никакому из моих заклинаний, это очень важный момент! Напротив, если я тебя об этом молю, сделай вид, что удовлетворяешь мою просьбу, а сам еще сильнее затяни на мне узлы, еще туже затяни путы. И ремни затяни еще на две‑три дырочки туже. Чем сильнее, тем лучше. Кроме того, сунь мне в рот кляп из старых нейлоновых чулок, которые я заранее приготовлю. И заткни мне рот так, чтобы я не смогла издать ни звука».

Клеммер говорит: «Нет! Теперь все кончено». Он спрашивает Эрику, не хочет ли она схлопотать пощечину. Эрика не произносит ни слова. Клеммер с угрозой говорит ей, что если он и будет читать дальше, то только из интереса к тому клиническому случаю, каковой она собой представляет. Он говорит: «Такая женщина, как ты, во всем этом не нуждается». Она ведь вовсе не уродина. Тело ее не имеет недостатков, которые бросались бы в глаза. Разве что возраст. Зубы у нее все свои.

Здесь написано: «Затяни кляп резиновым жгутом, я покажу тебе как, затяни со всей силой, чтобы я не могла вытолкнуть его языком. Жгут уже подготовлен! Обмотай мою голову, прошу тебя, чтобы доставить мне еще большее удовольствие, обмотай голову комбинашкой, завяжи ее на моем лице так прочно и искусно, чтобы я не могла стянуть ее. И оставь меня в этом мучительном положении, оставь томиться на долгие часы, чтобы я не могла пошевелиться, оставаясь только с собой и только в самой себе». «А что же достанется мне?» — насмешливо спрашивает Клеммер. Он спрашивает ее, потому что боль, причиняемая другим, не доставляет ему радости, а боль, возникающая во время занятий спортом, — это совсем другое, он добровольно согласен ее терпеть: страдает при этом только он сам. Или когда по‑сибирски обливаешься в сауне ледяной водой из горного источника. «Я принимаю решение, и я должен тебе объяснить, что я понимаю под экстремальными условиями».

«Издевайся надо мной и называй меня тупой рабыней, называй самыми последними словами, — просит Эрика в своем письме. — Рассказывай мне, пожалуйста, что ты сейчас делаешь со мной, описывай все степени муки, которую ты мне причинишь, не доходя в своей жестокости до этого на самом деле. Говори об этом, но свои действия только обозначай. Угрожай мне, но не выходи из берегов». Клеммер размышляет о тех многочисленных берегах, которые ему довелось уже исследовать, но вот такая женщина под него еще не попадала! «С ней, с этой старой скважиной, не отправишься к новым берегам», — говорит он про себя без особой радости. Он осыпает ее насмешками, но не вслух, а про себя. Он смотрит на женщину, которая желает достичь такого состояния, чтобы себя не помнить от блаженства, и спрашивает себя: разве поймешь этих женщин? Она думает только о себе. После всего, что произойдет, она из благодарности будет целовать ему ноги, читает он. В письме об этом сказано отчетливо. Письмо предлагает заняться чайными делами, укрытыми от взора общественности. Занятия музыкой представляют собой идеальную питательную почву для бродильного элемента всякой таинственности и скрытности, но они идеальны и для того, чтобы блистать на людях. Клеммер замечает, что письмо и дальше бесконечно продолжается в том же духе. То, о чем он читает, он может рассматривать только как курьез. «Я хотел бы как можно быстрее покинуть это помещение» — такова его конечная цель. Его удерживает только любопытство, как далеко может зайти человек, который мог бы касаться звезд рукой! Клеммер, эта шустрая и далекая звездочка, уже давно приблизился к ней. Универсум музыки простирается вдаль и вширь, этой женщине нужно лишь протянуть руку, однако она удовлетворяется малым! Клеммера подмывает дать Эрике хороший пинок.

Эрика смотрит на мужчину. Когда‑то она была ребенком и никогда им больше не будет.

Клеммер отпускает шутку по поводу того, что незаслуженные побои несправедливы. Эта женщина считает, что заслужила побои уже тем, что она существует, но этого недостаточно. Эрика вспоминает о старых эскалаторах в универмагах ее детства. Клеммер посмеивается, что у него разок‑другой может не сдержаться рука, он вовсе не спорит, но что чересчур, то чересчур. Когда дело доходит до интима, то баловство ни к чему. Она испытывает его на предмет любви, это и слепому видно. Она экзаменует его, как далеко он может зайти в своей любви к ней. Она проверяет его на вечную верность и хочет получить доказательства еще до того, как они приступили к делу. Это ей свойственно. Она, вероятно, пытается выяснить, насколько может положиться на его преданность и насколько сильно он может стучаться в двери ее податливости. Ее способность отдаваться абсолютна. Способности обращаются в опыт.

Клеммер считает, и твердо стоит на том, что женщине на этой стадии отношений нужно обещать все, не выполняя ничего. Раскаленное железо страсти мгновенно охлаждается, если ковать его слишком робко. Обрушь на него свой молот. Мужчина оправдывает ослабление своего интереса к соответствующей модели женской конструкции. Перетрудившись, мужчина теряет силу. Его гложет потребность остаться совершенно одному.

Из письма Клеммер узнает: эта женщина хочет, чтобы он проглотил ее. Он с благодарностью отказывается, ссылаясь на отсутствие аппетита. Клеммер обосновывает свой отказ: он не хочет поступать с кем‑нибудь так, как не хочет, чтобы с ним поступил кто‑нибудь другой. Ему бы не очень хотелось оказаться связанным и с кляпом во рту. «Я люблю тебя так сильно, — говорит Клеммер, — что никогда не причиню тебе боли, даже если ты сама этого пожелаешь». Ведь, в конце концов, каждому хочется делать только то, что ему самому нравится. Клеммеру совершенно очевидно, что он не сделает из этого письма никаких далеко идущих выводов.

Из‑за двери доносится приглушенное бормотание телевизора: какой‑то мужчина угрожает женщине. Сериал, который показывают сегодня, болезненно задевает душу Эрики, открытую и восприимчивую. В домашних стенах душа разворачивается во всю ширь, потому что ей не угрожает никакая конкуренция. Сближению с матерью способствуют непревзойденные способности Эрики‑пианистки. Мать говорит, что Эрика самая лучшая. Это лассо, которым она улавливает дочь.

Клеммер читает фразу, в которой ему позволяют наказывать Эрику по своему усмотрению. Он спрашивает: «Почему ты сразу не написала, о каких наказаниях может идти речь?» Его вопрос рикошетом отлетает от Эрики‑броненосца. Здесь написано, что она только предлагает. Она предлагает себя, предлагает купить еще два замка, которые она наверняка не сможет открыть. «А на мою мать ты можешь вообще не обращать внимания, прошу тебя». Мать, напротив, обращает на нее внимание и колотит в дверь снаружи. Ее почти не слышно благодаря серванту, который подставляет свою терпеливую спину. Мать кричит, телевизор бубнит. В его утробе заключены крохотные фигурки, которыми можно распоряжаться по своему усмотрению, включая и выключая их. Карликовой телевизионной жизни противопоставлена большая настоящая жизнь, и настоящая жизнь побеждает, поскольку она свободно владеет всей картиной. Жизнь выстраивается в соответствии с реальностью телевизора, а телевизионная реальность списана с жизни. Фигуры с прическами, болезненно вспучившимися от жаркого ветра, испуганно смотрят друг на друга, однако по‑настоящему могут что‑то видеть лишь фигуры по эту сторону экрана, другие же, смотрящие с экрана, ничего не видят и ничего не понимают.

«Мы должны врезать замок или, по меньшей мере, поставить задвижку на дверь! — дополняет Эрика свои предложения. — Доверь это мне, любимый. Я хочу, чтобы ты превратил меня в плотно увязанный пакет, совершенно беззащитный и полностью отданный тебе на произвол».

Клеммер нервно облизывает губы, живо представляя себе всю полноту властных полномочий. Перед ним, словно в телевизоре, проносятся картинки. Некуда ногой ступить. Эта маленькая фигурка топчется в его мозгу. Женщина, стоящая перед ним, скукоживается до миниатюрных размеров. Ее можно подбросить, как мяч, и не поймать. Из нее, как из мяча, можно выпустить воздух. Она намеренно стремится стать маленькой, хотя ей это вовсе не нужно. Ведь он и так признает ее способности. Она не хочет быть выше других, потому что ей не встретился никто, кто бы мог чувствовать себя выше ее. Эрика высказывает желание прикупить впоследствии еще кое‑какие детали, чтобы дополнить их маленький набор пыток. «На этом домашнем органе мы будем играть вдвоем. Наружу не должно доноситься ни звука». Эрика озабочена тем, чтобы ее ученики ничего не заметили. Перед дверью, кипя злобой, тихо всхлипывает мать. И в телевизоре невидимая женщина всхлипывает почти беззвучно, потому что громкость уменьшена до минимума. Мать вполне созрела для того, чтобы дать этой женщине из телевизионной семьи всхлипнуть так громко, что задрожат стены квартиры. Уж если ей, самой матери, не удается помешать им, то наверняка это получится у телевизионной имитации женщины из Техаса, голова которой украшена перманентной завивкой. Это нетрудно, если нажать на соответствующую кнопку дистанционного пульта.

Эрика хочет вознестись, совершив проступок, за который она мгновенно понесет наказание. Ей не добиться этого. Мать об этом не узнает, и все же Эрика пренебрежет одной из своих обязанностей. «Никоим образом не обращай внимания на мою мать». Вальтер Клеммер вполне может не обращать внимания на мать, однако мать никак не может не дать выход своим горестям в громких звуках телевизора. «Твоя мать мне мешает», — плаксиво жалуется мужчина. Ему как раз предлагают нарядить Эрику во что‑то вроде передничка из прочной черной пленки или нейлона, вырезав в нем дырки, через которые можно рассматривать половые органы. Клеммер спрашивает, откуда ему взять такой фартучек, разве что украсть или сшить самому. Она доверяет мужчине лишь дырки и фрагменты, такова глубина ее мудрости, — издевается над ней мужчина. Это она тоже по телевизору увидела? Там никогда не видно всего в целом, а всегда лишь небольшие фрагменты, каждый из которых предстает как целый мир. Соответствующий фрагмент создает режиссер, а все остальное дорисовывает собственная голова. Эрика ненавидит людей, которые бездумно смотрят телевизор. Можно извлечь пользу из всего, если открыться навстречу. Телевизор дает нам нечто, заранее установленное, голова производит для этого внешнюю оболочку. Она произвольно тасует жизненные обстоятельства, продолжает показанные события или изменяет их. Она разъединяет любящих и сводит воедино тех, кто, по замыслу автора сериала, должен пребывать в одиночестве. Голова изменяет все так, как ее это устраивает.

Эрика желает, чтобы Вальтер Клеммер доставлял ей муки. Клеммер Эрику мукам подвергать не намерен, он говорит: «Мы так не договаривались, Эрика». Эрика просит, чтобы он завязал все петли и веревки так прочно, чтобы ей самой не удалось ослабить узлы. «Не щади меня нисколечко, наоборот, приложи всю свою силу! Во всех местах». — «Что тебе известно о моей силе? — риторически вопрошает Вальтер Клеммер. — Ты никогда не видела меня на байдарке». Она слишком низко оценивает его силу. Она даже не подозревает, во что он ее может превратить. Поэтому она ему пишет: «Известно ли тебе, что можно усилить эффект, предварительно как следует вымочив веревки в воде? Делай это, пожалуйста, всегда, когда мне этого захочется, и наслаждайся этим как следует. Застань меня однажды врасплох, в тот день, который я сама назову тебе в письме, и свяжи меня хорошо вымоченными в воде веревками, которые будут стягиваться, когда начнут высыхать. Покарай за прегрешения!» Клеммер пытается объяснить, как Эрика, которая по‑прежнему молчит, совершает тем самым прегрешение против простейших правил приличия. Эрика продолжает молчать, но не падает духом. Она считает, что находится на верном пути, и она хочет, чтобы он хорошенько спрятал все ключи от замков, на которые ее запрет! «Только не потеряй! На мою мать не обращай внимания, потребуй у нее все запасные ключи, а их в доме немало! Запри меня вместе с моей матерью! Я жду, чтобы ты уже сегодня ушел, оставив меня связанной, спутанной, пристегнутой и выгнутой в дугу, вместе с моей матерью, но так, чтобы она окончательно не смогла проникнуть в мою комнату, оставь все так до завтрашнего дня. Не обращай внимания на мою мать, ведь моя мать — целиком моя забота. Забери с собой все ключи от квартиры и комнаты, не оставляй здесь ни одного!»

Клеммер снова спрашивает, а что он‑то с этого будет иметь. Клеммер смеется. Мать скребется в дверь. Телевизор гремит. Дверь заперта. Эрика молчит. Мать смеется. Клеммер скребется в дверь. Дверь скрипит. Телевизор выключен. Эрика здесь.

«Чтобы я не визжала от боли, вставь мне, пожалуйста, кляп из нейлона, колготок и т. п., вставь, доставляя огромное удовольствие. Завяжи кляп с помощью резинового шланга (продается в специализированных магазинах) и нейлонового чулка (доставляя огромное удовольствие), завяжи так искусно, чтобы мне не удалось от него избавиться. Надень на себя треугольник маленьких черных плавок, которые больше открывают, чем скрывают. Никто не узнает даже малой толики!»

«Снизойди до меня и заговори со мной по‑человечески, скажи мне: „Ты увидишь, какой красивый пакет я из тебя смастерю и как прекрасно ты себя почувствуешь после того, как я все это с тобой проделаю". Польсти мне, сказав, что кляп мне очень к лицу и что ты продержишь меня в таком виде часов пять или шесть, никак не меньше. Свяжи мне прочной веревкой щиколотки, обтянутые нейлоновыми чулками, свяжи их прочно, как запястья, прошу тебя, обмотай мои бедра веревкой до самого верха и выше, как бы я ни противилась. Мы испытаем все это вместе. Я каждый раз буду объяснять, как мне хочется, именно так, как ты это однажды уже совершил. Прошу тебя, нельзя ли сделать так, чтобы ты меня, связанную и с кляпом во рту, поставил перед собой? Благодарю тебя сердечно. Кожаным ремнем притяни мои руки к телу так сильно, как только можешь. В конце концов все должно получиться так, чтобы я не могла стоять прямо».

Вальтер Клеммер спрашивает: «Что‑что?» И сам на это отвечает: «Вот что!» Он прижимается к женщине, но она ведь ему не мать, и она демонстративно отказывается заключить мужчину, словно сына, в свои объятия. Она невозмутимо и подчеркнуто отводит руки в сторону. Молодой человек ждет от нее нежного трепета и, со своей стороны, нежно содрогается, плотно к ней прижимаясь. Он молит ее откликнуться лаской на ласку, ведь после такого потрясения отказать ему в этом может только абсолютное чудовище. Эрика Кохут способна приласкать только себя саму, и никого больше. «Прошу, прошу тебя», — монотонно заклинает ученик, но учительница не проявляет вежливой уступчивости. Она словно одергивает его, позволяя ему пастись на ней, но, со своей стороны, не принося ему в дар алых губ. «Одним чтением сыт не будешь», — огрызается молодой человек. Женщина предлагает ему читать дальше. Клеммер осыпает ее упреками: «Больше тебе нечего предложить! Тебе нет прощения. Нельзя все время только брать». Клеммер добровольно вызывается открыть ей вселенную, о которой она вообще понятия не имеет! Эрика ничего не дает и ничего не берет.

В письме она угрожает, что проявит непослушание. «Если ты станешь свидетелем подобного проступка, — советует она Вальтеру Клеммеру, — ударь меня наотмашь тыльной стороной ладони по лицу, когда мы будем одни. Спроси меня, почему я не жалуюсь матери или не даю тебе сдачи. В любом случае, прошу тебя, говори мне все эти слова, чтобы я полностью ощутила свою беззащитность. Прошу тебя, обходись со мной так во всех случаях, о которых я тебе написала. А высшей точки, о которой я пока не отваживаюсь даже подумать, мы достигнем, когда ты, подбодренный моим прилежанием, усядешься на меня верхом. Прошу тебя, надави на мое лицо всем весом своего тела, зажми мне бедрами голову с такой силой, чтобы я не смогла пошевелиться. Опиши вслух то время, которое мы потратим на это, и пообещай: у нас достаточно времени! Угрожай мне, что будешь держать меня в такой позе несколько часов подряд, если я не выполню как следует то, что от меня требуется. Ты можешь заставить меня часами томиться, придавив мне лицо всем своим телом! Не оставляй своих усилий, пока я не почернею. Я письменно требую от тебя упоения. Ты легко догадаешься, каких еще более острых утех я жажду. Я не осмеливаюсь написать здесь о них. Письмо не должно попасть в чужие руки. Влепи мне несколько пощечин наотмашь! Не обращай внимания на мой крик: „Нет!" Не следуй моему призыву. Не слушай мои мольбы. Что касается моей матери: не смотри в ее сторону!»