В Антиуниверситете открылась Мастерская имени Герберта Маркузе — семинар, посвященный художественной и общественной критике. Мастерская соединяет в себе ридинг-группу и практические занятия. После двух месяцев работы участники напишут статьи, которые опубликуют в российских медиа, а ещё они вместе ведут свой телеграм-канал. Канал переходит от одной пары участников к другой раз в три дня, и каждая пара автономна в том, что она будет с ним делать и о чём писать.

Специально для телеграм-канала первая пара участников, Алла Гутникова и Элла Россман, обсудили, зачем они пишут тексты. Почему важна эта практика? Как работает текст? Что он может и что не может? И как понять, что текст хороший? Беседа вышла длиннее, чем задумывалось изначально. Мы делимся с вами её отредактированной расшифровкой и призываем вас рассказать, зачем вы пишете или почему хотите писать.

Элла: Давай поговорим вот о чём. Наша мастерская — про тексты в первую очередь. Это я объявляла в опен колле, во всех анонсах. Получается, что люди в мастерскую пришли писать тексты. Для них это важный процесс, они в этом видят какой-то смысл. Давай обсудим, собственно, что мы с тобой видим в текстах. Что это за практика, почему она важна? Текстов много в интернете, и не только в интернете, так зачем плодить новые?

Вообще, ты хочешь писать, Алла?

Алла: Ну, мне нравится пока что быть в какой-то метапозиции. Это дает свободу. Очевидная мысль из «Господина Никто»: пока ты не сделал выбор, всё возможно.

Э.: Подожди, то есть ты пришла в мастерскую, чтобы НЕ писать?

А.: Так, ставим на паузу?

Э.: Нет, не надо, это интересно. Можно я съем твою корочку от пиццы?

А.: Да, конечно. Надо оставить это в расшифровке.

<хруст>

А.: Я не знаю, просто мне кажется, что написание текста во многом романтизировано и героизировано. Наверное, в каждой из областей искусства есть что-то подобное: в поэзии, прозе, театре, кино. Они всегда про такие истории в духе «мне было шесть лет, я увидел облако и понял, что стану писателем». И это какой-то героический нарратив. При этом понятно, что даже если ты не поэт или поэтесса (или поэтка?), но занимаешься гуманитарной областью, ты все равно неизбежно работаешь с текстом. Это может быть текст курсовой или магистерской работы, это может быть журналистская заметка, но ты все равно работаешь со словами.

Э.: Блин, Алла, я настаиваю, чтобы ты писала в мастерской, честно говоря. Мне кажется, что… можно это не записывать, но… нет, я не буду делать совсем оценочные суждения, но короче, надо писать. Это полезно.

Вообще я делала эту мастерскую по следующей причине. Одно время я пыталась писать тексты в духе критической теории и арт-критики, я читала много таких текстов — у Александры Новожёновой, Глеба Напреенко, Андрея Шенталя. И эти тексты мне помогали как-то очень стремительно познавать мир, охватывать реальность вокруг себя, провоцировать инсайты об этой реальности. Это, с одной стороны, очень захватывающее развитие, с другой, ты чувствуешь, что реально живешь, кипишь, населён какими-то образами. Такое существование мне очень нравится, а ещё оно мне кажется очень продуктивным — в хорошем смысле, не неолиберальном. Ты в себе что-то выращиваешь, какой-то цветок-дерево.

Но в какой-то момент я, во-первых, устала от таких текстов, а во-вторых, стала писать много образовательно-просветительских статей. Я активизмом стала заниматься. И эти просветительские тексты, они не про то, что ты в процессе письма для себя обнаруживаешь новое, движешься куда-то, и сам не знаешь куда. Это не исследование. Они скорее про то, что ты что-то знаешь (или думаешь, что знаешь) и другим про это рассказываешь. Наверное, это классический просвещенческий формат.

Такой формат важен, и у нас есть медиа, которые с ним работают: «Теории и практики», Wonderzine, «Нож». «Нож» вообще лукавое медиа: он выглядит вроде бы страшно постмодернистским, в нем всё перемешано, всего напихано, всё такое немного сумасшедшее, безумное. Но вообще-то под этой постмодернистской чушью скрывается настоящий классический модерновый просветительский проект, потому что они же просто рассказывают в своих статьях, что существует «из важного».

Когда пишешь такие тексты, то, вроде, делаешь какую-то полезную работу, но это не такой захватывающий процесс. И ты чувствуешь в какой-то момент, что начинаешь коснеть, повторять одно и то же, у тебя мозг хуже работает. С исследовательским текстом тоже такое бывает, кстати. Но там скорее форматы очень жесткие. Ты всё время в этих форматах пишешь, в одном стиле, и тебя заедает.

В общем, я поняла, что меня заело сейчас, что я хочу вернуться к другим текстам, и мне не хватает смелости самой сесть и это сделать. А потом я поняла, что это не только моя проблема, она есть и у других людей. И собрала мастерскую. И мне в ней хочется и самой писать, и другим предложить такие тексты, которые заставляют думать, меняют тебя, которые запускают в тебе какие-то прикольные процессы — как в фильме «Аннигиляция». Какие-то мутации, не очень контролируемые, и в результате них вырастают странные красивые цветы, наверное. Или какая-то гадость — так тоже случается.

В общем, такие тексты мне сейчас, на данный момент, внутренне кажутся необходимыми. Не знаю, хочешь ли ты вообще такие тексты писать? Я уже поняла, что ты скорее хочешь обсуждать тексты, чем писать их? Или нет?

А.: Пока я тебя слушала, я поняла, что упустила важный момент. У меня летом был период, когда я только-только пришла в политический активизм: митинги, пикеты. Я была невероятно воодушевлена и очень страстно к этому относилась, мне казалось, что тогда вокруг меня создалась уникальная ситуация. Обычно мир очень сложный и многоуровневый, ежесекундно нужно делать выбор, как поступить. А летом вдруг, впервые за очень долгое время, необходимость выбирать будто бы исчезла. Как если бы рядом был тонущий человек: весь остальной мир выключается в этот момент.

Со многими из тех текстов, о которых ты говоришь, есть проблема: они существуют в какой-то параллельной реальности и почти никак не соотносятся с миром, никак его не меняют. Это очень красивые, сложно простроенные конструкции, но они существуют параллельно жизни. А летом было так, что текст мог действительно спасти жизнь человеку. И можно было таким образом составить слова в предложении, чтобы конкретные люди пришли на митинг, и из–за этого изменилась судьба России. Как бы наивно это ни звучало (я тогда только начала заниматься активизмом, поэтому могла в это верить). Или текст мог сделать более простое действие: чтобы конкретные люди перевели 100 рублей в правозащитную организацию. Или написали письмо политзаключенному.

Кстати, вот ещё пример: письмо человеку, который сидит по сфабрикованному делу. Для такого письма тоже довольно трудно подобрать слова. Но они как на картинке ОВД-Инфо, где за решетку попадает звёздочка. Эти слова будут сильно менять действительность.

При этом, когда я думаю о тексте с большой буквы (хотя понятно, что большие нарративы ушли), я думаю либо о тяжелой интеллектуальной работе, об остром интеллектуальном напряжении и удовольствии, ты о нём говорила, либо о текстах, передающих эмоциональное или чувственное переживание, которое иногда невозможно пережить без текста. Некоторые тексты заставляют тебя испытывать очень сильные, очень тонкие эмоции, их в повседневности нельзя иными способами достать. Другое дело — просветительские тексты. Статья Даши Серенко про гендерные стереотипы или заметка на «Меле» о том, почему нельзя бить детей, невероятно важны, но я не смогу от них получить ни интеллектуального напряжения, ни острого эмоционального переживания. Мне эти тексты ничего не дадут, кроме осознания, что они могут действительно изменить чью-то жизнь. А я как будто бы уже по другую сторону, для меня этот текст уже не работает. Это скорее про активизм, хотя понятно, что всё переплетено, и сложно разные сферы четко разграничить.

Э.: Но ты хочешь писать скорее тексты-действия?

А.: Не знаю. Если честно, мне кажется, это довольно скучно. Ты по пятнадцать раз всё пережевываешь, и ещё какие-то люди тебе не верят.

Э.: И все на тебя выбешиваются!

А.: Да, это очень скучно: «нужно жертвовать деньги, нужно писать политзаключенным». Понятно, что намного интереснее и веселее заниматься какими-то сложными вещами, про которые ты ещё заранее не знаешь ничего. А к активистским текстам я отношусь, как к мицве (доброе дело, похвальный поступок в иудаизме — прим. ред.). Это Сизифов труд, каторжная работа, но надо, чтобы кто-то её делал.

Э.: Знаешь, я подумала, что вообще-то есть и свой момент радости в активистских текстах: это когда текст начинает работать. Когда вывешивают твою статью, например, про гендерную социализацию, и её репостят психологи, родители, школьные учителя. Начинается какая-то движуха. И люди меняют свою практику.

Разные теоретики очень любят писать про связь теории и практики. Но практику меняет, может быть, и не теория вовсе. А монотонное пережёвывание. И это, кстати, не только скучно. Это ещё и противно. Ты чувствуешь себя таким умником, который всем что-то всё время объясняет. За это часто левых активистов ругают, а им вообще-то и самим неприятно себя так чувствовать: «здравствуйте, я вам сейчас расскажу, как надо жить».

В общем, мы вертимся вокруг бинарности «инструментальные тексты — не инструментальные». Хотя, наверное, бинарность эта ложная. И все тексты инструментальные. Нам может казаться, что прекрасные стихотворения прошлого не имеют практической цели, они существуют в прекрасном вакууме. Но, например, оды писались, чтобы восхвалять царей, часто по их заказу. Стихи люди писали, в том числе потому что они очень хотели войти в литературное сообщество. Поэты доказывали другим поэтам, что они классные поэты. А некоторые поэты хотели поиздеваться над литературным сообществом. Или выразить протест. Лермонтов написал «Погиб поэт…», так как его взбесило, что убили Пушкина. И что всё так устроено: можно просто убить человека, поэта. И он решил об этом заявить. Достоевский писал тексты, потому что он так деньги зарабатывал в том числе. И так далее.

А.: Нет, но всё же есть некоторые тексты… Например, Михаил Гронас. Обычно я нахожусь в некоторой дистанции по отношению к поэзии. Не понимаю, могу ли я присвоить себе какой-то текст, назвав любимым, или это слишком нежное, тонкое, высокое, и я могу только стоять в стороне и любоваться. Но вот я нечаянно попала на вечер Гронаса. И понимаешь, это настолько для меня оказалось важно, что тут уже можно было забыть про приличия, уважительную дистанцию и говорить — вот это оно, это моё. Это настолько остро и прекрасно… я не думаю, что он пишет для чего-то.

Э.: Он пишет для того, чтобы вызвать у тебя это ощущение. Потому что это ощущение для него является ценностью.

Кажется, я пришла к радикальной позиции, которую вообще давно для себя проговариваю, и на мастерской мы это уже обсуждали. Она позволяет сделать важную штуку — демифологизировать текст. Вообще для меня очень важна демифологизация как процесс. Не потому, что я очень хочу всё разрушать. А потому что многие мифы делают нас несмелыми, не изобретательными. Они делают нас пассивными наблюдателями. А мне важна активность, Это ценность для меня. В общем, радикальная позиция: все тексты существуют для чего-то, и это нормально. Хорошо, когда у текста есть цель. Тексты без цели — это какие-то побочные тексты. Какие-то…

А.: Внебрачные дети языка.

Э.: Да, внебрачные дети языка. Короче, тексты — инструментальная штука. Речь инструментальная штука. Это нормально. Когда знаешь это, проще писать — не абстрактно хороший текст, а текст работающий.

А.: Но подожди, есть же стандарты, как надо писать. Любой текст. Какие-то общие критерии. Мы можем сказать, что один текст написан хорошим языком, а другой написан неграмотно или штампами. Без критериев мы уходим в сторону «каждый по-своему талантлив» и «что бы ты ни сделал, ты молодец».

Э.: Нет, не так. Формальный критерий: работает текст или нет. Работает ли он на свою задачу. Если у тебя задача, чтобы человек ощутил нереальное эстетическое переживание, то ты пишешь такой текст. Если это переживание для тебя ценность, и ты хочешь его добиться у читателя.

Вот, мы с первой группой (в мастерской работа идет в два потока — прим. ред.) читали Хабермаса, «Модерн — незавершенный проект». Он там пишет, что надо во что бы то ни стало сохранить модерновую автономию искусства, потому что эстетическое переживание само по себе обладает ценностью. Оно важно для человека. Если ты так же думаешь, то ты пишешь стихи с такой задачей. Для конкретных людей, чьё мнение ты ценишь и для которых чувствуешь необходимость писать. Понятно, что чтобы вызвать эстетическое переживание у людей, которым нравится Дашевский, надо писать одним образом. А для тех, кто любит Ах Астахову, ты пишешь другим образом. Последние, кстати, имеют такое же право на это благо, эстетическое переживание, что и первые. Вот ты для них пишешь. Смотришь на реакцию (спасибо интернету, он дал нам сто новых способов получить обратную связь). Эстетическое переживание есть? Получилось, текст хороший. А если тебе сложно принять, что текст Ах Астаховой или, там, Дарьи Донцовой хороший, то у тебя просто другие ценности, и говорить надо в первую очередь о них. Какие ценности важнее — это уже совсем другой разговор, и он тоже важен, но не совсем про тексты.

Такая позиция раздражает некоторых людей, но мне кажется, часто это люди, которые очень хотят сохранить за собой возможность определять критерии. Или хотят получить такую возможность. Это же очень классно, когда ты определяешь критерии в поле, например, литературном, тебе очень приятно, ты всем рассказываешь, что им делать. Но нам как авторам на это вестись не надо. Иначе мы будем писать текст под человека, который определяет критерии, и его компанию. Хотя, впрочем, и это может быть задачей — разговор с такой компанией, с некой профессиональной группой. Но мне, например, не хочется сейчас говорить с литературными критиками или признанными журналистами, мне хочется разговаривать с другими людьми (я пока пытаюсь точнее понять, с кем именно). И поэтому я буду разрабатывать свои критерии, исходя из своих задач. И не буду слушать тех, кто пытается эти критерии монополизировать.

То есть я буду учиться писать не у условного признанного специалиста по поэзии с многолетним стажем, а у Даши Серенко, которая очень круто умеет самостоятельно создавать систему для собственного письма. И работать на аудиторию. Или на несколько разных аудиторий. Например, у нее сейчас идет акция #заказноеписьмо. Она пишет стихи по просьбе людей, для тех целей, которые им важны. И любопытно, что ценители-критики видят в этом продолжение концептуалистской традиции, им классно. Но и людям вне всей этой дискуссии про литературные традиции тоже классно: для них пишут стихотворение, и потом даже можно посмотреть, насколько оно им понравилось. Чтобы начать такое придумывать, мне кажется, нужно перестать писать только под великого критика-специалиста.

А.: Кстати, возвращаясь к активистским текстам. В еврейской традиции некоторые термины такие классные и ёмкие, что хочется их все время использовать. Например, «тикун олам». Это концепция исправления мира. Если человек себе ставит перед собой такую задачу, писать активистские тексты — хорошая стратегия.

У меня есть несколько тем, которые очень меня задевают. Насилие. Образование. Экономическое и информационное неравенство. Меня очень расстраивает, что многие люди постоянно сталкиваются с унижением, не чувствуют тепла, уважения. Самое страшное, что некоторые просто не знают, что может быть иначе. Или ещё: это настолько глупо и несправедливо, что ребёнок, который родился в Москве, в, условно, благополучной семье, настолько больше получает, чем ребенок из глубинки. Чёрт, боюсь, это прозвучит так, будто я считаю кого-то плохим. Но понятно, что у ребёнка, у которого, например, мама с алкогольной зависимостью, хуже условия. При этом он может добраться до какого-то текста, где будет сказано, что вообще-то никто не имеет права его бить, и это полностью поменяет его. В этом смысле текст очень мобильный. Не всегда можно куда-то приехать и поговорить с кем-то лично. Но можно написать текст.

Э.: О, тут мне есть что сказать. Насчет мобильности.

Я вообще задумывала мастерскую ещё как такую поддерживающую штуку. У нас проблемы с сообществами, людям бывает страшно от всего того, что происходит, и при этом они остаются одни. Я очень сильно ощутила это осенью, когда из–за дела Егора Жукова, перед самым приговором, создалось какое-то нереальное напряжение. Все вокруг меня прямо изнывали, очень было тяжело, как будто нас всех придавило каким-то камнем. И я подумала, что что-то такое поддерживающее хочется сделать. Собираться, приходить куда-то, выходить из дома. Отвлекаться от бесконечных плохих новостей, от экрана телефона.

Но уже планируя мастерскую, я задумалась. У меня есть канал на тысячу человек. Если я подумаю как следует и напишу очень поддерживающий пост, который сработает, то получается, я поддержку сразу тысячу человек. А в мастерской я поговорю с тридцатью людьми. Это будет очень трудозатратно: я буду готовиться часов 20, потом я проведу две встречи по три часа. И поддержу только тридцать человек. В идеале. На первый взгляд, вообще не «мобильно». И не «эффективно». Это как с книжными, которые на день закрылись в знак протеста против дела «Сети». Моя знакомая опубликовала пост про эту акцию, дескать, закрылись на один день, смешно, можно было за этот день собрать деньги и отправить их семьям политзаключённых. Или листовки раздавать у себя. А они просто закрылись. Каков смысл?

Это разговор о стратегиях, и он, на самом деле, очень важен. У нас такая ситуация, что нужны очень хорошие стратегии, чтобы её переламывать. В общем, я начала об этом думать, и поняла, что вообще-то имеет смысл собирать 30 человек, имеет смысл закрывать книжные, имеет смысл ехать к кому-то. Мы не можем посчитать активизм и его влияние на жизнь, меряя всё только временем и деньгами. Мы не можем пользоваться этими инструментами. Точнее, только ими. Если мы будем только ими пользоваться, то у нас будет такой зиммелевский город: все очень рационально работает, но при этом люди не знают друг друга, не общаются друг с другом, они атомизированы. Они ничего не делают вместе.

В этом смысле мобильность текста немного иллюзорна. Если считать её не в деньгах и времени, а например, в таких вещах, как чувство собственного достоинства, дружба, поддержка или профессиональная идентичность. Текст не создает глубокие связи. Он не создает институт. Путь, который с ним можно пройти, ограничен. И это важно учитывать. Возможно, иногда нужно не написать текст, а закрыть книжные и устроить забастовку. Пусть и совсем маленькую. Потому что, возможно, при всей странности и внешней нелепости, этот жест в результате как-то перевесит то, что ты пишешь в телеграм-канале людям, которых даже не знаешь.

В общем, мы пришли к другой стороне текста: он отчуждён. Есть способы создавать дружественную интонацию, подталкивать людей к общению своим текстом, но они ограничены. Работа текста ограничена, и мы сейчас, кажется, дошли до этих ограничений. Кое-что текст может. Но не надо ждать от него чуда и революции. Думаю, это важно.

Иллюстрации к тексту — отсюда.