scott barley — экспериментальный режиссёр и художник, снимающий тревожные, созерцательные и гипнотические фильмы, лишенные человеческого присутствия. его высказывания уживаются на стыке экологии, романтизма, мистицизма и космологии. например, sleep has her house состоит из медленно перетекающих ландшафтных съемок долин, скал и ручьев, поглощаемых туманами и темнотой под крики исчезающих в ночи животных.

здесь публикуется перевод его artist statement / manifest с домашней странички.

Тьма всегда предпосылала погружение в миры изображений, и важность информируемого ею опыта трудно переоценить. Огни гаснут в зале кинотеатра. Мы ждем в темноте, когда мерцающий мир раскроется нам, и пока наше тело остается за креслом, запертые в нас бестелесности слетаются на свет, населяя его призраком так же, как и он нас. Наши души отдают себя без остатка, откликаясь с жадным любопытством в картинках и звуках. Кино — это призрачный симбиоз. Мы вторгаемся в него, а оно в нас. Вторжение в мир фильма изначально эфемерно. Чтобы подлинно поддаться его опыту, мы должны суметь омыть себя свирепыми волнами океана, не побоявшись утонуть. Остаться в темноте и позволить фильму объять и подчинить нас. Сдаться и отдаться другому.

Важность темноты и непроявленного изображения исходит из моего желания привнести тактильность в зрение — уйти за фигуральное и за объектное, ощутить лиминальность света и тени как самоценного субъекта, тяжелый вес того, что нам известно, и того, что нет. Вместе с тем сила кинематографа — это и его слабость. Он излишне черпает мощь из предельного слияния аудиальных и визуальных искусств, не оставляя места, чтобы погрезить, повоображать и повопрошать. Тьма как затемнение и помутнение, графически и концептуально, поможет нам создать пространство, где воображение зрителя сосуществует с телом кино в полисемическом опыте.

Тьма — это текстура, граница, мистическое запределье внутренних земель. Это темный лес на пограничье, откуда все приходит и куда уходит. Все мы можем ощутить отклики с той стороны, если вглядимся в глубины полной темноты и разгоним наш зрительный нерв до предела, представляя странные огни, что танцуют излучая пустоту вне нашей возможности видеть и неуверенно гадая, кто в этом виноват: наш глаз или что-то еще, что таится и внутри, и снаружи, неведомым и необъятным, лишь изредка одаривая своим ликом.

Темнота раскрывает мысленное око и спускает с привязи воображение. Она перенастраивает и подпитывает наше отношение с телом, с чувствами и внешним ландшафтом. Я хочу создать мир, отчуждающий знакомое, чтобы хрупкая, но фундаментально интенсивная пульсация детского любопытства, чье сердце бьется в каждом, снова одержала верх. Тьма позволит нам поддаться загадке и восторгу, поплавать в нем и вернуть наше глубинное отношение к себе и запределью; бесстрашно утонуть в водах бесконечности.

*

Чувственная реальность приходит первой. За ней следует логическая. В такие моменты камера продолжает тело, и мы, зрители, становимся героями. Мы даем приют экрану. Мы тревожим призрак изображения и клеймим его аватаров. Мы продолжаемся снаружи себя и отшвартовываем изображение. Оно рассыпается. Мы отдаемся вибрацией в реальности изображения; призрачном мире, вклеенном в наше течение.

*

По мере того как уменьшается раскол между телесностью и технологией, кино становится большим, чем окно в глубины эго, вряд ли экзистенциально или духовно, к сожалению, но точно сенсорно. Кино не уходит в отставку исключительно визуальных и аудиальных потенций. Больше органов чувств будет интегрировано в медиум и в нас; не только вкус, запах, но и проприоцепция. Это будет продолжаться до момента, пока кино, особенно авангардное, не спрячется на черном рынке подобно наркотикам, поскольку эти прорывные формы и работы начнут подменять нашу реальность слишком глубоко; и слишком непростительно.

Кино станет инъекционным выбросом в нас мира, в котором мы чужие. Мира, более реального, чем наш. Вселенной узоров, не только графических, но и всечувственных. Мы станем хризантемой органов, опытов и самостей. В этом процессе нам откроется множество новых систем осязания; прежде неизвестных и неразвитых в нас. Произойдет отождествление эго и опыта, кино и сознания.

*

Реальное выковано. Реальное подделано. Кино реально, потому что оно куется из — и в — совершенном обмане.

Подобно тем призракам, что сперва таятся, а потом танцуют вместе с нами, что обезоруживают нас, соблазняют нас, пока мы оборачиваемся на пройденный путь и всматриваемся в темноту, и где-то там за теми же деревьями я мечтаю обезоруживать и соблазнять, делать невидимое видимым. Я хочу соблазнять помутнением, чистым помутнением, намекать на наружу, на лиминальность, подозрительно свернувшуюся за чернотой. Во тьме все вещи заняты чем-то. Там все пасти и все руки полны танца. Тьма всегда предшествует. И тьма всегда голодает. Она ждёт пищи. И порой она дожидается.

*

Моя задача в том, чтобы вы, зритель, стали героем фильма, олицетворением аватара, расписали собой эти образы, вошли в них насквозь, изучили их миры, миновав тьму и свет, вместе со мной. Мы бредем через них вместе, и луна в ночном небе такая, какой мы впервые ее запомнили. Моя задача, как и ваша, в создании фильма, где каждый знак, каждый объект, каждый ландшафт столь же реален и неуловим, как и ветер; воплощенное нематериальное присутствие, ощутимое и зримое кругами на воде. Фильм, где бесплотность это плоть фильма, тела и крайностей репрезентации и чувственного восприятия — очень далекое место — но именно оно сильнее и реальнее всего известного, и я верю, что кино туда нас проведёт.

*

По мере того как художники используют союз визуального и аудиального, строится архитектура фильма, ее трещины как лиминальности, где свет просачивается в эти темные обители, и мы приближаемся к кинотеатру тела. Мне любопытно, настанет ли момент, когда мы станем жить лишь изнутри себя. Сейчас такое несложно представить с нашим погружением в киберпространства. Возможно, в итоге мы станем телом без органов. Телом без органов, предложенным Арто и Делёзом. Нас выметут из тела, и останется только пустая оболочка… а затем кино займет ее место. Оно пожнет нас, примет нашу форму и превзойдет ее. Тело без органов. Может, так выглядит смерть. Тело без органов — это смерть. И смерть — это кино. Мы пролетаем над прорехой в изображении, над океаном. Мы слышим пение ветра. После — многолетнее ничто. Кино для заключения. Кино для сомкнутых век. Проектор мерцает. Чёрный экран дребезжащей пустоты. Мы пустота внутри себя. Немой звон. Мы дрейфуем, сомкнутые им; в эхокамере тела, ревущие и не слышащие ничего, кроме собственных безмолвных, костеломных воплей.

*

Как сказал Эмиль Чоран: «Пишите книги только если хотите сказать ими то, в чем никому бы не признались». То же применимо и к режиссуре. И я бы посоветовал вложить в работу еще и то, в чем вы боитесь сознаться даже себе, не говоря уже о том, чтобы понять это. Не откровение и не выплеск связности, но потоп чистейшего чувства; одинокого чувства. А искренность нельзя и не нужно переводить на язык рационализма.

*

Нет ничего реальнее нашего чистого опыта. Нашей природности. На протяжении истории кино определение реализма всегда загромождалось убийственно узкими критериями, почти всегда социо-политическими. Пусть эти фильмы и релевантны, важны и искусны, но разве не задаются они вопросами рукотворных конструктов, рукотворного излишества; зачастую проклятого градом мнимого правдоподобия? А если так, то разве это реальность? Табула раса нецивилизована. Она охотится. Она ебётся. Она вопит. Она содрогается… Что более аутентично, более реально, чем наша природность?

Нам, как режиссерам, нельзя бояться погружения в то, что считается невыразимым, неизъяснимым словами, но всплывающим во снах, для создания кино, предолевающего знаки и объекты, чтобы обрести агентность в свете и тени, движении и покое, припадках нового опыта; принять ношу всего (не)известного. Неведомое станет нашим маяком, нашим соблазном, нашим гидом в погоне за новыми образами, новыми звуками, новыми идеями, и мы будем бояться его; но мы примем этот ужас. Иначе мы не создадим ничего достойного.

*

Наука доказала нам, что мы буквально состоим из звездной пыли. Взгляните на ночное небо с трепетом. Когда мы смотрим на звезды, то вглядываемся в само время со скоростью света. Эта бездна черной бесконечности — полный призраков собор; призраков погасших звезд… звезд, умирающих ежемоментно — тех самых звезд, которые у нас внутри. Ископаемые и отражения. Возможно, и нет для нас иного предназначения, кроме как однажды вернуться, войти в это зеркало и воссоединиться с породившими нас звездами. В который раз обрести целостность.

*

Я все еще одержим языком, и я правда обожаю читать и писать, но именно поэтому мои фильмы бессловесны. Это другой медиум. Для меня язык сакрален. И я чувствую изображения… весь мир тоже сакральным. Но сейчас мы живем в сложную эпоху, когда язык овеществляет, именует, объясняет зримое. Когда мы пользуемся языком для описания изображения, мы убиваем его. Мы убиваем его тайны и тихую красоту своей пустой рациональностью. Давайте просто понежимся в звонкой тишине заката, луны, звезд, озера, присутствии лошадей, оленей, сов, гор, и леса. Давайте не будем безрассудно завоевывать неизвестность и притворяться, будто она нам понятна. Давайте просто позволим неизвестности быть самой собой: непознаваемой. Красота таится в том, о чем мы не узнаем. Я бы скорее выбрал смотреть на вселенную с тихим восторгом и трепетом, не разоряя ее всеми словами мира. Слова воскрешают изображения. Если изображение уже существует, воскрешаться нечему. На самом деле словами мы лишь пытаемся подчинить его себе. А мне неинтересно завоевывать.

*

Кино — это наш взгляд сквозь дрожь зеркала. Это жизнь, что тайно танцует за деревьями, за горизонтом. Кино не собирается нами. Кино, каким мы его знаем, разбирается.

*

Я начинаю фильмы так же, как и дневники. У меня нет ни повода, ни мысли о съемке. Я просто документирую. Я снимаю то, что привлекает меня: случайности, животные, перемены в свете, воде, звездах; всё, что ведет меня в разные дни и ночи в разные места. Как только пленок накапливается достаточно, я начинаю замечать связи. Там, где записи разделяют месяцы или даже годы — так же, как и мили. Как и в фильме Hunter (2015), часть сегментов Sleep Has Her House состоит из съемок в двух далеких странах, незримо сшитых вместе. Все эти связи между разными записями случаются естественно. Я никогда не накручиваю их. Я никогда не заставляю фильм осуществиться, если он сам не приходит. Фильмы находят меня, а не я их. Когда они оживают и начинают копошиться, я просто следую за ними. Все мои фильмы так сняты. Некоторые — быстрее, чем другие. Как только проявятся связи, нарратив поселится в изображениях и станет вызревать.

*

Для меня истинная сущность кино не в одушевлении. Важнее разодушевить.

*

Я думаю о весе темноты. Скорее, я чувствую его. Тяжесть. Порой можно ощутить тяжесть ночи. Тьма моих ночей по-разному окрашена. Тяжелее всего, когда они красные или зеленые. Это даже не цвет ночи, а цвет вокруг меня. Он поглощает. Он проходит из воздуха до самой сердцевины. Порой ночь голодна. Она пожирает все. В такие моменты я учусь жить по-новому. Я слушаю. Я слышу. Я чувствую воздух. Я чувствую землю. Единственное, что мне доступно непосредственно — это земля под моими ногами. Все прочее где-то не здесь. Я снова ребенок. Ко мне приходит все, что я пытаюсь показать у себя в фильмах. Я думаю о том, что за пределами. Я чую, как вещи недосягаемо танцуют в темноте. Они обезоруживают нас. Они соблазняют нас. Я остаюсь тихим. Я остаюсь неподвижным. Иногда я закрываю глаза и пытаюсь потанцевать с ними.