Жизнь невыносима — так, вкратце, можно описать философию Артура Шопенгауэра. В вопросах практического решения этой и других проблем пессимистичный немецкий мыслитель пошёл дальше своих соотечественников; то, что только смутно угадывалось у Канта в двух последних критиках, было проанализировано и прагматично развито Шопенгауэром в полной мере.

Чтобы понять, почему вы страдаете, в чём главные причины страданий и как с этим бороться, нужно понять, в каком мире вы живёте. Это подробно объясняется в "Мире как Воле и Представлении" — главном труде А. Ш., который, пусть и спустя многие годы после своего издания, затмил Гегелевскую систему и произвёл настоящий фурор среди многих образованных и интеллигентных людей. Шопенгауэра очень любил Л. Толстой, который писал своему другу А. Фету: "Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал <…> ни один студент в свой курс не учился так много и столь многого не узнал, как я в нынешнее лето".

Впрочем, другой русский писатель и философ В. Розанов в «Уединённом» весьма шутливо отозвался о Шопенгауэровской системе: "Из Шопенгауэра (пер. Страхова) я прочел тоже только первую половину первой страницы (заплатив 3 руб.): но на ней-то первою строкою и стоит это: «Мир есть мое представление». // — Вот это хорошо, — подумал я по-обломовски. — «Представим», что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно". Такова судьба любой философии, которая строится как система — для адекватной рецепции её методов она должна быть принята во всех своих проявлениях. Возможно, по этой причине сегодня так популярна бессистемная философская практика, и ни один из современных философов не пытается строить систем, избегая риска непрерывной коррекции всей системы в ответ на всё новые данные.

Для подготовления к чтению своей книги А.Ш. советует прочесть Платона и Канта — или же Упанишады, причём ни один из вариантов не предпочтительней другого. Конечно, в его системе, с которой многие отсчитывают появление в философии традиции волюнтаризма, усматриваются сюжеты восточной мысли. И не мудрено: западное сознание, начиная с Гомера, усвоило привычку, подобно Одиссею, нырять в новые пространства смысла — при этом испытывая безусловную тоску по дому. Трактовка буддизма и индуизма в случае А.Ш. ассоциируется скорее с салонными разговорами томным вечером в сопровождении красивой барышни, чем с буддизмом настоящим, который изобилует нелицеприятными, а иногда и вовсе отвратительными для западного сознания подробностями. Тем не менее, рецепция восточной мысли в случае Шопенгауэра оказалась весьма успешной. Быть может, ему единственному из всех немецких классиков удалось создать систему метафизики, вполне приложимую к реальной жизни.

Мир представляет собой случайное порождение Мировой Воли, которую, выражаясь почти по-Кантовски, можно назвать континуумом вещей-в-себе. Она не подчинена причинно-следственным связям — и вообще каким бы то ни было связям, которые мы можем обнаружить в мире явлений, данных нам в опыте (тех самых представлений). Единственное, что можно сказать о мировой Воле — так это то, что она есть; этим она компрометирует себя, когда в нашем представлении возникают те или иные вещи. При этом сама Воля не является для нашего сознания феноменом в какой-либо форме — реальны лишь её акциденции в виде вещей. Исследование Воли стоило было бы назвать исследованием явления, скрывающегося за новым модным термином Outside.

Воля существует; И это большое страдание. Любые вещи, поскольку они порождены ею, представляют собой кристаллизованный пучок волевых потоков, для которых существуют разные уровни интенсивности: начиная от неорганической природы (минералы, простые вещества и т.д.) и растительного мира — заканчивая животными и человеком. Сознание человека представляет собой наивысшее проявление волевых потоков среди всего, что дано нам в опыте. Для Шопенгауэра проблема заключается в том, что структура любых волевых потоков совершенно иррациональна; поскольку Воля является вещью-в-себе, она не может быть схвачена ни одним перцептивным способом из тех, что у нас имеются. Однако, в мире явлений её действие на вот-сейчас данном локальном уровне вполне конкретно; в случае человека как разумного существа оно проявляется в необходимости постоянно следить за ходом причинно-следственных связей.

Сознание снабжено априорными формами восприятия (пространство и время) и рассудочными категориями; разум вынужден заниматься бесконечной переработкой всех данных, поступающих с органов чувств, и это фактически занимает всё его время: "первоначально и по своему существу познание находится всецело на службе у воли <…> служащее воле познание не воспринимает в объектах, собственно, ничего другого, кроме их отношений, оно изучает объекты, лишь поскольку они существуют в это время, на этом месте, при этих условиях, по этим причинам, с этими действиями". Думать, что эта работа разума никак не аффектирует наше "Я" было бы очень наивно — особенно на сегодняшний день, после стольких исследований в области нейрофизиологии и философии сознания.

Как бороться с этим диктатом Воли? Вероятно, зацепка кроется уже в формулировке вопроса; любая борьба представляет собой конфликт волевых потоков, и уже поэтому сопротивление — это солидаризация с диктатом, а не его отрицание. Нужно выпасть из данного «течения», но, поскольку человеческое «Я" целиком гипостазировано из мировой Воли, такое выпадение для "Я» одновременно означает его полное исчезновение: это вполне буддистский ход. На данном ходе Шопенгауэр строит все основные методы своей когнитивной терапии. Нас будет интересовать синтез А.Ш. теории эстетического восприятия, изложенной в третьей «критике» И. Канта с таким буддистским алгоритмом мышления.

В случае Канта слово «эстетика» используется в двух значениях. Первый отражён в названии раздела «трансцендентальная эстетика» в его первой критике, где эстетика означает буквально «восприятие» и его структурные особенности. Второе значение, которое более близко к интуитивному, означает практику восприятия искусства и его «возвышенных» объектов. Это разделение наследует и Шопенгауэр, нагружая его дополнительными коннотациями, в первом случае негативными.

Кант, выражаясь просто, разделяет «красивое» и «прекрасное». Объекты красоты вызывают у нас целую палитру любовных чувств, начиная с Платоновского эроса (тяги; счастья от близости к объекту) и заканчивая манией (желанием пожрать объект). Для Шопенгауэра всё это никуда не годится — ведь это всё тот же диктат Воли, перед которым человек обречён на уходящее в дурную бесконечность и бессмысленное рабство. Возвышенные, прекрасные объекты, по Канту, не вызывают у нас чувства собственничества, желания обладать ими в каком угодно смысле. Объект прекрасного существует — и я просто наблюдаю за ним; здесь нет места чему-то корыстному. Когда прекрасное передо мной, я полностью исчезаю в акте созерцания.

Наблюдение за прекрасным ни к чему не обязывает нас; в угодьях прекрасного нам нет нужды гнаться за цепью его причинно-следственных связей. Прекрасное не нужно осмыслять или разбивать на элементы логических категорий; более того, оно противится этому, ускользая из рук пытающегося это сделать. Если, вооружившись этой максимой, мы попытаемся проанализировать виды искусства, станет сразу понятно, что для них существует нечто вроде иерархии. Рассудочное искусство такое как картины, где каждая деталь обладает чётким значением (птица как символ тщетности и т.д.), стоит на низших ступенях. Чище от диктата Воли и, соответственно, выше находится зрительное искусство, будь то красивая архитектура или скульптура; при этом, чем более высокий уровень объективации воли отражает изваяние (от минеральных форм жизни к человеку), тем оно выше по своей эстетической ценности.

Далее идёт искусство поэтики и трагедии. Поэзия представляет собой вершину искусства, которое ещё возможно осмыслить понятных и чётких для разума формах; трагедия на дальних подступах уничтожает любые попытки прагматической интерпретации, ввергая зрителя в бурю страстей, не окупаемых никакими причинами кроме чисто эстетических.

Однако, наивысшим видом искусства, по А.Ш., является музыка — в ней не существует элементов, отвлекающих от чистого созерцания. Музыка есть "снимок самой воли", она понятна без всяких слов и оговорок, хоть мы и не можем точно сказать, что мы поняли. Для Шопенгауэра, это самое чистое воплощение Платоновских идей; интуитивно, почти мистически схватываемая Воля будет одинаково понятна любому человеку вне зависимости от его рассудочной способности и степени её вовлечённости в осмысление волевых проявлений и их логических связей.

Высшее искусство призвано освободить человека. Для Шопенгауэра, свобода и творчество — почти синонимы. В искусстве как в великой освобождающей практике находили своё успокоение многие мыслящие люди в 19-20вв. И, быть может, седьмая симфония Шостаковича, транслируемая через немецкие приёмники в блокадном Ленинграде, служила делу освобождения людей от чьего-то диктата по обе стороны баррикад.

Литература

1. Л.Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, Т.1, М., 1978

2. В.В. Розанов. Уединённое. Избранные работы, М., 2018

3. А. Шопенгауэр. Мир как воля и представление, СПб., 2017