В моей этической парадигме одним из основополагающих принципов является признание того, что созидание (и способность созидать) — это высшее благо и ценность в человеческой жизни. Даже мной горячо любимый индивидуализм, как благородное учение о духовном самоосвобождении и самовозвышении личности, непрерывно и неразрывно связан и в целом даже можно сказать зиждется на ценности создания (и способности созидать), ведь личность — это именно творческий микрокосм, созидающий себя перманентно и на протяжении всей своей экзистенции, претерпевая то взлёты, то падения в динамике своей созидательной эволюции. Сартр утверждал: «Человек обречён на свободу», но ещё точнее: «Личность обречена на созидание», ведь иначе ей никогда не стать личностью, не выковать всё то, что делает её личностью: собственные ценности, идеалы, предпочтения, устремления, категорические императивы, принципы — мировоззрение, как центрального выразителя активности созидающего (и полного негации) духа личности. Даже многими горячо любимая свобода тоже, так или иначе, неразрывно связана с творчеством — они словно идут рука об руку друг с другом, будто две неотъемлемые части рельс, благодаря которым поезд человеческого бытия получает возможность динамически двигаться в направлении духовного возвышения и самообогащения, преодолевая километры препятствий и угроз. Там где свобода — там созидание, и там где созидание — там свобода. Таков дуализм локомотива человеческого духовного самоосвобождения и самообогащения, и всё разнообразие человеческой деятельности в той или иной степени либо сводится к нему, либо уходит от него (что, безусловно, чревато ужасными последствиями). 

Исходя из этих размышлений, я закономерно прихожу к тому, чтобы начать рассматривать с этой аксиологической перспективы ценность человеческой жизни, применяя вышеизложенные принципы к осмыслению этого феномена сущего. Если действительно исходить из того, что высшим принципом и смыслом человеческого существования является созидание, которое позволяет человеку удовлетворять свои фундаментальные психические потребности в мотивации, жизненных устремлениях и экзистенциальном предназначении (и, следовательно, позволяет достичь одного из самых главных благ — нахождения собственного места в этом мире, лишившись экзистенциальной дезориентированности, сводящей с ума своей неопределённостью), то человеческая жизнь имеет тогда две фундаментальные ценности:

а) человеческая жизнь ценна как потенциал созидания, как источник, благодаря которому человек может обрести способность созидать;

б) человеческая жизнь ценна как-то, что уже является источником созидания (то есть, когда человек становится и является созидателем/пассионарием).

Когда же человек лишается «искры Божьей» — способности созидать, переставая быть источником того, что питает его жизнь (определяя его мотивацию, цели, стремления), человек проваливается в пропасть стагнации, экзистенциального кризиса, духовной нищеты, внутренней пустоты и потерянности. «Бог умер», но только уже не трансцендентный, а «имманентный», а микрокосм претерпел эманацию своего слуги, духа, в низшие сферы бытия, полного ничтожности, пошлости и страданий. В такие моменты локомотив человеческого бытия останавливается, но что же бывает, когда поезд начинает долго стоять на одном месте? Верно — он ржавеет, и так же «ржавеет» и разлагается человеческое существо. Лишившись фундаментального источника духовной силы, «витального сока», питающего его «духовные жилы», человек ещё не до конца деградирует, ведь сохранение его потенциала вновь «зажечь в себе Божью искру» зависит от того, сколько он будет стоять, стагнировать. Когда же человек полностью завершает этап своей эманации, то он лишается даже уже потенциала к тому, чтобы вновь начать созидать, тем самым лишаясь возможности к возвышению своего духа, к практике сотериологии — «спасению своей души» созиданием, имманентизирующим его дух (то есть, возвращающим его к тому, чем он когда-то был, но чем он быть перестал).

Итак, когда человеческая жизнь лишилась своих двух фундаментальных ценностей, она становится обесцененной. Жизнь человека не бесценна, ведь она в потенциале как может обрести свою ценность, так и потерять её, ведь, как утверждал уже упомянутый Сартр: «Существование предшествует сущности». На протяжении своего существования человек как может приобретать ценность, так и терять её, ведь его бытие — лабильно и динамично. Но я допускаю и наиболее ужасный вариант, когда человек теряет даже эту лабильность и динамичность, которые служат залогом именно ещё сохранения потенциала к возвращению способности созидать. В такие моменты человеческое существование оборачивается колоссальной катастрофой, грандиозной трагедией. В соответствии с моей этической парадигмой, я считаю, что человек, когда его «божественная искра» абсолютно потушена, должен быть избавлен от страданий эвтаназией. Я апеллирую именно к эвтаназии, ведь исхожу не из циничной буржуазной логики о том, что если человек лишился своей ценности, «стоимости», то теперь он стал «бракованным продуктом», который должен «отойти на свалку» и быть «утилизирован». Нет, моим ценностям претит такая логика, которую точнее нужно было бы назвать «неолиберальной». В моём воззрении человек потенциально обладает не экономической стоимостью, потенциалом к тому, чтобы извлечь из него прибыль, а духовной ценностью, благодаря которой он способен развивать себя и всё вокруг.

Но скажите мне, разве это не трагедия, когда человек становится абсолютным субпассионарием, напрочь «кастрированным» существом, не способным нести добродетель, радость, счастье, новые идеи, ценности; быть пассионарием, неистово служищим высшим идеалам и целям? Безусловно, это трагедия и только лишь трагедия, и, исходя из сострадания к такой трагедии, я апеллирую к эвтаназии — гуманному акту избавления от страданий того, кто перестал быть «бытием-для-себя», а стал лишь «бытием-в-себе» — чем-то посредственным, ничтожным, овеществлённым, обезличенным и замкнутым на своей «пустоте». Без всякого сомнения, мы должны неистово стремится, пытаясь всеми силами нажать на «стоп-кран», реабилитировать всякого товарища, чей дух начал стремительно нестись на рельсах эманации в пропасть. Но когда всё безысходно, то необходимо избавить товарища от страданий, исходя из подлинного и искреннего сострадания к его трагичному положению, а также даже определённого долга перед ним, ведь это и дело чести — избавить от страданий и позорного, низменного и пустого существования дорогого и близкого или даже любимого твоего товарища. Да, мои этические размышления об эвтаназии зиждутся на парадоксальном диалектическом синтезе духовно аристократического презрения к низменному и сострадания, ведь как восклицал Ницше устами Заратустры: «Что знает о любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!». Именно этот «ницшеанский сентимент» презрения, исходящий из любви к товарищу и чести к нему, и превалирует в моём сострадании к мукам человека, лишённого самого главного и самого прекрасного — способности быть созидающим. Стоит ещё, однако, уточнить, что гуманный акт эвтаназии не является убийством, ведь, в сущности, убийство определяется не самим актом лишения человеческой жизни (что тоже очень важно, безусловно), а именно интенцией, положенной в сам акт. Следовательно, если мы лишаем человека жизни исходя из низменных и порочных побуждений — это акт отвратительного недобродетельного убийства, но если мы это делаем исходя из благородных побуждений, как в этом случае, то это уже не гнусное убийство, а акт избавления от страданий, являющийся практическим утверждением добродетели.

Кроме того, если мы проявляем слабость в совершении гуманного акта эвтаназии, то мы лишь способствуем умножению таких покалеченных субпассионариев, что приведёт к тому, что в мире может восторжествовать последний человек, и тогда тьма низменности и страдания заполонит собой всё и вся, а созидающий будет объявлен чем-то «необычным», «чуждым» или даже «враждебным», вследствие чего его созидающая воля будет пугать конформных и одномерных субпассионариев, людей, пропитанных «духом маленького человека», что вполне вероятно приведёт к стадному остракизму и подавлению личности, несущей, возможно, последний факел созидания, зажжённого «божественной искрой».

Напоследок, безусловно, следует сделать последнее уточнение. Для меня, как для анархиста, принципиально важным и наиболее желательным является добровольное принятие страждущим решения про эвтаназию при полном понимании необходимости своего выбора. Однако, к сожалению, зачастую люди крайне иррационально привязаны к своему существованию и не могут от него отказаться, даже когда их жизнь стала ничтожной и полностью лишённой всякой возвышенности котлом, в котором они перманентно варятся. И хотя я считаю крайне желательным именно избавление от страданий, но применение этого принципа, при возможности, должно быть максимально согласовано с волей того, к кому этот принцип применяется — с волей страдающего. Но, к сожалению, всё не всегда столь однозначно. Если страдающий добровольно выбирает путь собственного страдания (то ли из-за отсутствия смелости и силы прекратить это, то ли из-за того, что он воспринимает это как опыт «божественной кары», или ещё из-за чего-либо), то насильственная эвтаназия является неприемлемой, ведь отрицает тоже крайне важное — чужую сознательную и добровольную волю. Если страдающий страдает, и эти страдания не приносят страданий другим, то такой выбор имеет место быть. Но если страдания такого человека начинают эскалировать в своей экспансии, колонизируя и духовную жизнь других людей, то, я считаю, применение насильственной эвтаназии является меньшим злом, которое повлечёт за собой дальнейшее благо. Например, если личность страдает от собственной развращённости, но эта развращённость побуждает его к убийству или изнасилованию других людей (и излечить его от патологических стремлений не представляется возможным), то насильственная эвтаназия, как «необходимое зло», может быть оправдана с точки зрения того, что это существенно уменьшит страдания как страдающего, так и тех, кто страдает из-за него. Это отнюдь не антииндивидуалистично: да, одна личность, которой пытались помочь, в итоге абсолютно погрязла в низших сферах бытия без возможности всякой эффективной сотериологии, ведущей к реабилитации, но раз уж так случилось, то необходимо принять неизбежное и безысходное, вспомнив, что есть и другие личности, и поэтому если не получилось сохранить одну из них, то стоит попытаться сохранить и других личностей, не позволив сдеградированной личности покалечить и других личностей.

В целом таковы мои размышления и суждения.