1

Меня тут спросили, что я думаю о стиле и содержании антивоенных фильмов и как сделать такой фильм.

Самое главное, фильм не должен оказывать медвежью услугу, предрасполагая зрителей к войне. Образы бессмысленного насилия, ужаса и потерь, используемые в коммерчески успешных «антивоенных» фильмах, действительно дразнят воображение, оседая в душе в качестве будущих возбудителей к подстрекательству. Позвольте рассказать, как это работает.

1. В обстановке светящегося экрана и затемненного кинозала образы ужаса, очаровывая и гипнотизируя на протяжении многих минут, легко выходят из тех интеллектуальных и этических рамок, в которые их обычно помещают, и прикрепляются к совершенно другим подсознательным идеям. Вспомните, как ребенок просыпается с криком от кошмарного сна об увиденном ранее мультфильме — кошмар теперь символизирует своего рода желание.

2. Кроме того, реакция массовой кинопублики отличается от более глубокого и этического отклика узкой компании или индивидуального восприятия. (Вероятно, телевидение — это случай особый). Наиболее яркое впечатление зрителя в кинотеатре — прожитый вместе, но на правах анонима опыт нарушения табу, соприсутствие вместе с другими в запретном и шокирующем. «Месседж» увиденного затем ищут в логическом обосновании. Конечно, за стенами кинотеатра или в рецензиях ищут именно разумного объяснения, хотя реклама фильма обычно апеллирует к шокирующему.

3. Этот двойственный процесс запретной стимуляции вкупе c цензурой, ослабленной под влиянием толпы и не одобряемой этическим и социальным «я», обостряет чувство вины. Такая вина приводит не к преобразованиям или сдерживанию путем устрашения, а к неминуемому возмущению из–за навязанного чувства вины и, возможно, к несознательному выбору более близких по духу приятелей. (Позвольте заметить, что пацифистская пропаганда вообще склонна вызывать чувство вины только потому, что она неоспорима и на стороне ангелов. Это важная причина, по которой искусства убеждения недостаточно, за ним должны следовать незамедлительные меры — ведь и сексуальное соблазнение должно приводить к действию, иначе оно вредит.)

4. Возбуждение похоти и самоуничижения приводит к специфическому порнографическому эффекту желаемого — наказанию (отличительная черта популярного сексуального искусства). Изображение наказания часто присутствует в фильмах в виде поэтически-выраженного правосудия. Подобное самонаказание является злом. Еще хуже то, что оно обычно широко проецируется как мстительная ненависть к козлам отпущения. Или оно может искать единомышленников в массовом самоубийстве, как бы заявляя: «Мы не достойны жить».

5. В кино особенно, где в атмосфере фантазии пристрастия аудитории настолько расходятся с ее поведением в мире наяву, что вызванный сильными образами шок становится сентиментальным. Скорбь и сожаление объясняются для того, чтобы пережитый опыт не привел к возможным действиям. Энергия возмущения превращается в жалость, порнографическую эмоцию, а не в активное сочувствие или политическое негодование — не иначе, как у христиан, у которых любовь к ближнему сводится к сентиментальности Креста. Следующий шаг — когда в публичном поле сентиментализированный ужас воспринимается как нечто само собой разумеющееся, так же как для тех же христиан бедняки нужны для того, чтобы давать им милостыню.

6. Наконец, нельзя рассчитывать, что неблагодарный зритель воспримет произведение искусства во всей его целостности. Он вберет в себя только то, что соответствует его вытесненным желаниям и истолкует в соответствии со своими предрассудками сам факт того, что эти желания пробудились вопреки воле. Прекрасное воспринимается им как грязное, ужасное — как садистски волнующее. Это пренебрежительное отношение отчасти означает отмщение художнику. Неблагодарная публика следит за сюжетом как за рассказом, не отождествляясь с цельным произведением как душой поэта, но идентифицируясь с действующими лицами и занимая чью-либо сторону. К примеру, если условный Камю посмотрит фильм о смертной казни, то он обратит внимание на сам принцип казни и воспылает к нему отвращением: он откажет фильму в праве на существование, потому что снимать такое неприемлемо. Такое восприятие — реактивное образование, отрицание, характерное для активного сочувствия. Но вульгарная публика будет отождествлять себя с жертвой, вовлекаться в саспенс, содрогаться от ужаса и рыдать от жалости. Эффект получается развлекательный, а не поучительный или терапевтический. Развлечение на подобную тему само по себе разрушительно.

2

Напротив, хорошая публика не станет превратно истолковывать подлинное произведение искусства и таким образом надругаться над ним. По определению образы истинного искусства невозможно отделить от идеи, так как в художественной деятельности все слито воедино. Но для нас этот стандарт качества бесполезен, потому что подобные работы — редкость. А когда они все–таки возникают, то для наших риторических целей они оказываются скорее неподходящими. К примеру, если взять такую неоспоримую классику литературы, как «Илиада» Гомера и «Война и мир» Толстого, то мы увидим, что они учат нас глубокому пацифизму, возвышенному и сострадательному ужасу перед обезумевшими от жестокости воинами. Тем не менее, они изображают и даже воспевают демоническую часть войны, безграничное восторженное возбуждение человечества, сошедшего с ума. Эта тема интересовала творцов в прошлом, и, как знать, может интересовать и современного художника. В таком случае, демонизму в великом художнике следовало бы противопоставить некую святость. Так, очевидно, что мы отклонились от темы создания пацифистских фильмов.

Повторюсь, в произведении подлинного искусства образы ужаса не обладают порнографическим эффектом и не подстрекают к повторениям, поскольку опыт завершен и доведен до катарсиса. Устрашающие образы оказываются очищены, трансцендированы, интерпретированы или иным образом интегрированы в остальную жизнь. Произведение искусства дарит своему зрителю более разумную целостную философию, и она ближе к пацифизму в той мере, в коей пацифизм является истиной. Оно так же забирает часть яда, возникшего в душе вместе с жестокостью и высокомерием. Но такой воссозданный «завершенный» опыт как раз не риторичен, так как он не ведет к непосредственному действию или незамедлительной смене стратегии. Афиняне под впечатлением от «Троянок» Еврипида, несомненно, стали мудрее и печальнее из–за все того же курса безрассудства, которому они продолжали упорно следовать. Однако я верю, что великое искусство, принудительно сталкивая нас с более глубокой вселенной, действительно способно менять мир, и пацифисты умело опираются на имеющиеся образцы своей традиции.

Мне кажется, а сужу я по собственному творчеству, что серьезный современный художник и пацифист (как он может им не быть, раз уж занялся искусством?), так вот, если он начнет художественную работу над изображением войны, его творческие поиски вскоре приведут к исследованию и выражению собственного ужаса, ярости, боли и опустошения. Вегетарианец обнажит внутренний каннибализм, пацифист — свою кровожадность. Такие работы как «Герника» служат образцом того, как это в нас устроено. Там нет места ни для практической морали, ни для роскоши негодования. Лампа-глаз, пылающая над Герникой, высвечивает не деяния нацистских бомбардировщиков, а жестокую душу Пикассо, спасенную в решающую минуту.

С другой стороны, если рассматривать фальшивое, китчевое, пропагандистское антивоенное искусство, то его реальный порнографический и провокационный эффекты вполне ожидаемы — замысел и его художественное воплощение сразу выдают несостоятельность слабого художника, поскольку они обращены к потаенным желаниям невосприимчивого зрителя.

В целом мы оказываемся в парадоксальной ситуации, когда лучшим решением, несущим непреложные доводы и общую гуманность, станет отказ от «психологических», «художественных» и массово-риторических эффектов.

3

Тогда какие доступные средства пацифизма можно использовать в пацифистском фильме? Условная классификация выглядит так:

1. Изложение фактов;

2. Анализ невротического типа характера и социально-невротической идеологии войны, а также отток энергии из источников военного духа;

3. Возможности для позитивных действий, история пацифизма и яркие примеры.

(1.а) Как сугубо благоразумный тезис, пацифизм представляет собой простую задачу, возможно, слишком простую и очевидную, так что люди не воспринимают ее всерьез. Люди всегда понимали, что война — средство неэффективное, какие бы благовидные цели ни ставились. И «современная война», не только наша современная война, уже давно не на повестке дня. Пусть лучше факты об ее бессмысленности говорят сами за себя, не стоит апеллировать к эмоциями и морали или высокопарно высказываться о спасении человеческого рода. Дело обстоит куда проще. Любители порассуждать о войне — практически идиоты или даже немного сумасшедшие, их позы и высказывания не подобают нормальным взрослым мужчинам. Это можно легко доказать, если обратиться к логике, статистике и истории. В качестве основы нужно взять неопровержимую и безошибочную структуру пропозиций, пусть даже в виде субтитров, пусть и «некинематографических». Мы имеем дело с глубоко невротическим и даже шизофреническим явлением, поэтому реальность обыденного мышления и обычное преодоление глупости должны быть решительно утверждены.

(б) С другой стороны, риски пацифистской деятельности (например, опасность разоружения в одностороннем порядке) также должны быть беспристрастно и подробно описаны в пределах возможной достоверной оценки. Совсем не обязательно иметь готовую позицию в каждом споре, даже в очень серьезном, в любом случае мы не можем совершать бессмысленные и недостойные человека поступки. Пацифизм — это принятое решение. «Серьезная» позиция заключается совсем не в том, чтобы выбирать меньшее из двух зол, как считает Нибур. Она заключается в осознании того, что нельзя так долго ошибаться и при этом не испытывать мук чистилища.

(в) Факты о военной политике, разжигателях войны и военной экономике должны быть обнародованы с предельной честностью и в мельчайших подробностях, несмотря на риск неизбежной цензуры. Например, можно набросать портреты тех же Теллера, Кеннеди или Джона Эдгара Гувера, от которых зависит столь многое. Кроме того, необходимо наглядно показать огромную структуру власти в виде диаграммы, чтобы зритель понял, как почти каждая работа, профессия и занимаемое человеком положение косвенно или напрямую участвуют в ведении войны.

(2.а) Психологически, наши «стойкие» воины возомнили себя сильными, чтобы отгородиться от мучений духа, сломленного властями, которым они не сумели противостоять. Они возомнили себя крепкими, чтобы уберечься от утраты любви и страха импотенции. В фильме целесообразно проанализировать военную выправку: подкрученный таз, втянутый живот, стесненное дыхание. Военный этос сдерживаемых чувств. Самонадеянное превосходство за счет раболепного отождествления с символами власти. Для сравнения проанализируйте социальный и семейный бэкграунд какой-нибудь неблагополучной шайки хулиганов. Расскажите о дисциплине морской пехоты как средстве уничтожения мужественности. О поощряемой в армии системе жалоб как способе поддержания инфантильной зависимости и предотвращения мятежей. Далее, покажите, как в наше время классическая социология вооруженных сил в качестве замены гражданских обязанностей сочетается с использованием этих сил как дополнения и подготовки к гражданской жизни. Солдат может стремиться к повышению, например, до младшего сержанта, хотя сокровенный идеал для функционера — хулиган. Глубокий социальный и психологический анализ этих типажей может пойти молодежи на пользу.

(б) Проанализируйте понятие Врага с точки зрения механизма проекции (козла отпущения), а также как политического отвлекающего маневра. Расскажите в подробностях, как фабриковали врагов, а потом чудом переделывали их с помощью СМИ и пропаганды. Покажите, как зарубежные страны создавали неприятеля в лице Америки и приписывали нам черты и желания врагов.

(в) Вероятно, главным фактором духа войны, который необходимо проанализировать, является не военный характер и не проекция Врага, а паралич, который сковывает подавляющее большинство людей. Они с готовностью принимают войну, против которой выступают и умом, и сердцем. Это говорит о внутренней, роковой зависимости от устрашающей катастрофы, и лучше всего описывается гипотезой «первичного мазохизма», предложенной Райхом. Она заключается в том, что из–за своих косных натур люди не могут осознать свои скрытые потребности, особенно сексуальные и творческие, и поэтому они выдумывают, изыскивают и замышляют внешнюю катастрофу, способную стряхнуть с них оцепенение и освободить. Нынешние условия гражданского мира и бессмысленные работы усиливают эту жажду взрыва. (Однако, мой опыт показывает, что против анализа этого фактора войны выступают как раз самые высокоморальные пацифисты. Видимо, вместо того, чтобы принять существование гомосексуальности или сексуальную ориентацию своих детей, они готовы соглашаться с жестокостью армий и наблюдать, как людей разрывает на куски. Невольно возникают сомнения в разумности их пацифизма, который скорее защищает их от собственных воспаленных фантазий).

Социально-психологическая проблематика такого рода достаточно интересна сама по себе и лишь усложняется попытками выстраивания драматургии или рассмотрения в историческом срезе. Прямой подход иллюстрированной лекции как в аудитории будет самым эффективным.

(3.а) Фактическое изобличение политических и корпоративных действий военнослужащих, психологический и социальный анализ военной идеологии и духа должны отключить и освободить энергию, привязанную к традиционному образу жизни и его символам. Мы должны использовать возможности этой энергии для пацифистских действий. В целом, любое животное удовлетворение, личная самореализация, благосостояние общества или гуманная культура будут черпать энергию из структуры тщеславия, проекции и фаталистичного мазохизма военного духа. «Ведение мира» — лучшее средство предотвращения войны, и пацифистам стоит создавать и поддерживать проекты использования наших богатств и ресурсов без лишних затрат, страха и бессмысленной войны. На мой взгляд, проявление естественного насилия сводит возможность войны на нет. Это может быть вспышка страсти, разряжающая обстановку драка на кулаках, нежная потеря девственности, ссора, ломающая преграды для установления межличностного контакта. Война питается подавлением естественной агрессии. (Конечно, многие пацифисты не согласятся с этой точкой зрения.)

(б) К особым пацифистским действиям, обычно в виде отказа, прибегают, когда требуется непосредственное участие в ведении войны — то есть когда людей призывают в армию или гражданскую оборону, привлекают к работе в военной науке или на военно-промышленных предприятиях. Защита гражданских свобод также естественна для пацифистов, потому что либертарианская позиция всегда противостоит силовому государству.

(в) Наконец, предпочтительным пацифистским средством влияния на общественную силу становится ненасильственное прямое действие, оказываемое группой. Любой такой шаг, даже если он не увенчался успехом, подтверждает обоснованность пацифистской позиции, так как показывает, что разумные и моральные действия отдельных людей и малых групп возможны. А значит мы можем выйти из мазохистского паралича перед лицом надвигающейся гибели под лозунгом «это невозможно преодолеть». (История и герои гражданского неповиновения и ненасильственных прямых действий, (не)достигшие счастья, социального благополучия, культурного прогресса, составляют мифологию пацифизма. Для них характерна трогательная образцовость и, возможно, сентиментальная неуместность любой мифологии.) На мой взгляд, пацифизм подобен единорогу Рильке — он «питается возможностью существования». Ведь сопротивление современной войне естественно и универсально, аргументы против пацифизма легко опровергнуть, а дух войны поддается анализу. Но нам нужны истории, примеры и возможности для конкретных действий с учетом опыта зрителей.

4

Фактическая и аналитическая работа с изображениями войны может нейтрализовать их порнографический эффект. Я склоняюсь к тому, что даже образцовые изображения пацифистских действий лучше рассматривать в документальной форме, избегая отождествления аудитории с героями и сохраняя акцент на реальности ситуации. Цель фильма не столько вдохновить, сколько наметить возможности зрителей в условиях реальной действительности. Лучше предпочесть сухое изложение. Сердце зрителя уже и так вовлечено. Упор на пацифистское «движение» с его харизматичными символами и «лидерами» уводит нас в сферу общественных отношений, в которых мы утопаем. Харизматичное оживление, дарующее смелость и сплоченность, должно возникать в каждом конкретном опыте пацифистской деятельности, и оно обязательно появится, если люди будут и вправду вовлечены. Мы находимся в традиции, в которой важно непосредственно присутствовать. Гений Ганди как раз и заключался в том, чтобы замечать наиболее подходящие для пацифистского протеста ситуации.

Очерченные мною темы могли бы лечь в основу полезного цикла документальных пацифистских фильмов. Прямолинейно и детально разработанные, они, конечно, вызовут раздражение многих зрителей, включая пацифистов, но при этом наверняка попадут в цель. Они вселят тревогу как за счет анализа характеров, так и за счет необходимости для зрителей принимать решения в рамках своей деятельности. Совместный опыт потрясения от правды и сама возможность ее существования сейчас равносильны снятию табу. У большинства, я думаю, после просмотра таких фильмов возникнет тягостное молчание — опасное, но кратковременное состояние. Есть надежда, что какие-то возникшие чувства спровоцируют решительные действия, в то время как другие, несомненно, приведут к ужасной реакции. Возможно, это заставит большинство людей глубоко задуматься.

Безусловно, для его создателей такой документ станет пацифистским действием, обязательством и показанием.

Перевод: Алия Ибрагимова

1961