Это снова происходит здесь, в месте без долготы и широты, без координат и целеполаганий, в месте безвременья.

То, что здесь осталось от времени, движется не линейно, но какими-то вихреобразными потоками, состоящими из обрывков памяти, практически аналогичных изгибам неподалеку протекающей мутной и негостеприимной реки, в которой, разумеется, тоже водятся рыбы.

Примерно в такой же реке, набив камнями карманы своего драпового пальто, подобно Офелии какого-нибудь прерафаэлита, отошла в мир иной Вирджиния Вулф, отошла насовсем, чтобы даже не всплывать, чтобы вообще уже никогда никуда не всплывать, а сиять своими фигурами речи лишь в болезненном воображаемом каких-нибудь литературоведов, критиков и прочей шушары, которые способны «чувствовать» лишь «по книжкам».

Здесь слишком много ветра, и он не такой уж и теплый, чтобы быть столь сильным, поэтому он сказывается на костях и в области ребер — эта область начинает болеть и покалывать при вдохах и выдохах. Вообще, в местах безлюдья и безвременья как-то по особому, слишком нескромно и настойчиво, начинает вести свой мерзкий монолог тело. Ибо ему нужен слушатель, а когда никого, кроме тебя самого, нет, кто же его будет слушать, кроме тебя самого? Телу нужно выговариваться, и зачастую его речь помимо того, что далека от пристойности, далека также от трезвости и ясности разумного суждения.

…Сколько лет ведь уже прошло, а все здесь по-прежнему. Смысла здесь нет ни в чем, как и везде, но «там» есть иллюзия движения и времени, а это всегда несет за собой грубую обывательскую уверенность, что масса этого не пойми чего движется к какому-то все-же разумному завершению: ну ведь не может же быть так, что в самом деле все движутся не туда, никуда, в никуда. Наши места столь благостная воображаемая иллюзия покинула уже давно, поэтому и говорю же: ничего и никто никуда не движется.

Некоторые умные философы называют такое состояние событием вечности, другие застоем. (Не) правы, наверное, и те, и другие. Но все же тот факт, что отсутствие длительности некоторым образом причастно событийности, — этот вот факт несомненен. Несмотря на то что длительность часто связана с тем, на что «может упасть глаз», — а тут простора для глаза до черта, — в то же время длительность — сугубо временная характеристика, немного напоминающая трудовой процесс и научное прогнозирование, или еще какое шарлатанство.

Теперешнее состояние места, в котором я нахожусь, можно было бы назвать антикайросом, т.е. антибожеством счастливого мгновения, или лучше — событием, в котором ничего не происходит и не сбывается, пустым событием, абстрактной всеобщностью, локализованной на просторах 2-3 Га.

Честно говоря, в этом месте как-то уж больно хочется помереть, я бы даже сказал — навязчиво. Думаю, это связано с тем, что здесь утрачено то, что называют «социальными связями» (звучит убого!). Социальные связи предполагают использование друг другом входящих в них маленьких делезианских социусов (индивидом, а уж тем более субъектом, как-то язык не поворачивается их назвать, уж больно возвышенно звучит индивид), или использование их Социусом (общественной машиной), или Капиталом, или Деспотом, или любой другой машинерией более масштабной и более сложно устроенной. Здесь же доминирующей формой «реальности» является тело Земли в прямом смысле, т.е. такое тело, которое нуждается в возделывании — распашка, сев, жатва, рубка леса, — страда, короче говоря. Размеры этой деятельности здесь не превышают того минимума, который необходим для самого воспроизводства рабочей силы, осуществляющей эту деятельность. — Другими словами, здесь нет прибавочного продукта и практически отсутствуют закрома, поэтому здесь невозможен гешефт или накопительство, а уж тем более производство.

Здесь — период первобытно-общинного строя, а сама хуторская община состоит из 2-3 человек, которые и потребляют весь свой продукт без остатка. Поэтому тут нет ни у кого власти, ибо последняя рождается от прибавочного продукта, томящегося и тучнеющего в огороженном амбаре. Как следствие — здесь отсутствует страх, ибо страх может быть только за «длительность» прибавочного продукта, или имущества и своего тождества с этим имуществом. Тот, у кого ничего нет, тот, кто, подобно евангельским птицам небесным, не задумывается, что ему есть и т.д., — тому, говорю я, страх неведом, ибо страх всегда — за будущее, которое «длится» и может закончится, а не за настоящее, которое «есть» и никогда не начинается.

Хоть время и не щадит никого, тени прошлого, однако, по — прежнему продолжали свой вечный полет в этих богом забытых местах. Как я уже и говорил, время здесь застыло насовсем, его тут просто не было, но эти тени, эти образы живущих когда-то здесь людей и событий, воскресая в памяти, не сопротивлялись оживлять своим вялым дыханием полужизненное состояние материи окружающей среды — полуразрушенных хлевов, отчужденных полей, ветхой конюшни, теплиц, коптилен.

Давным давно эти поля, принадлежавшие частично нам, частично колхозу, а ныне отданные с молотка, тучнели от телят и коров. Были живы два — три (других уже) человека, на ком все это держалось и кто никогда не позволил бы всему этому провалиться в бездну небытия.

Небытия? Отнюдь нет. Здесь нет небытия. Здесь «есть» небытие тех, кто раньше «был» здесь. Их угрюмые и суровые лица, их добрые души, морщинистые руки и скупые улыбки оживляли своим вечным трудом — трудом тяжким, длящимся с восхода до заката солнца, — движение всего окружающего нас теперь и меня тогда сущего. Здесь кололись дрова и косилась трава, колосились поля и тучнели стада, здесь собиралось в огромные копны сено и запасалось впрок на зиму, здесь топились печи в хлевах и курятниках, собаки лаяли здесь на пролетающих низко аистов, несущих в своих длинных клювах лягушек или змей, радостно потрескивая коптилось мясо. Было это во времена СССР. Не то чтобы этого совсем нет здесь теперь, однако масштабы (если таковые все же важны) и рабочее дерзновение, с которым все это делалось раньше, тогда и теперь — несравнимы.

И вот жизнь все пыталась вернуться сюда, но современные общественно-экономические потоки уводили ее стороной, уводили таким образом, что здесь ничего не происходило, не происходило ничего, окромя «голой жизни», чьим выражением были олени и косули, кабаны, хорьки и волки, бесцеремонно осваивающие ближайшие метражи расстояния от окружающего дома и похищающие остатки былой живности — кур и уток.

Как оценить все это? Как описать то, с чем была связана самая счастливая часть твоей жизни, — детство? Поистине надо быть Прустом, чтобы уловить каждое движение ветра на узоре тюлевой занавески и каждую перемену в положении мушки то сонно, то прерывисто карабкающейся по ней…