Ольга Лебедева, историк культуры

Конспект доклада, представленного на II Рогинских чтениях в 2021 году в рамках секции «Историк и языки описания»

Мое сообщение посвящено использованию в риторической структуре текстов в жанре public history семейной метафоры. Внутри исторического сообщества мое положение двойственное. Я много работала как академическая исследовательница, занимаясь текстами японской культуры, а именно Японией рубежа XIX–XX веков, когда там складывалось национальное государство, которое потом переросло в японский тоталитаризм — то есть находилась полностью вне исследуемой ситуации. И параллельно в Мемориале начала работать как практик в проекте «Это прямо здесь», посвященном исторической памяти в городе, — то есть сама создавать и редактировать тексты в жанре public history. И на стыке этих двух идентичностей родилось некоторое рассуждение, которое я бы хотела представить.

Как сейчас чаще всего устроены тексты в жанре public history, которые работают с исторической памятью о тоталитарном прошлом? Прежде всего, кажется, это отказ от традиционного историописания, от больших исторических нарративов, историй государств, историй институтов и опора на методы методологии микроистории. То есть это описание историй людей, конкретных кейсов, отдельных человеческих судеб. В центре нарратива оказывается человек. И в этой истории естественным образом возникает его ближайшее окружение, прежде всего семья, любимый человек, дети, родители.

Семейная история естественным образом противостоит истории официальной. Это сохранившаяся альтернативная память, которая вырастает из семейных архивов, семейных легенд — то, что позволило на протяжении существования советского строя сохранить память о жертвах, которые были вычеркнуты из победного государственного нарратива.

Арсений Рогинский говорил, что «семья — это то, что помогало репрессированным выстоять, когда рушились все остальные связи, когда отступали коллеги, знакомые, комсомол, государство — все, что окружало человека. А семья оставалась и становилась хранилищем памяти».

Следующий уровень обобщения в этом нарративе иногда не делается, а иногда делается — так создаются истории небольших репрессированных сообществ: территориальных, профессиональных, национальных, религиозных и др. Но чаще описание действительно остается на уровне семьи. И, казалось бы, сделать единицей описания семью, такую ячейку, — это и есть опора на метод микроистории, и никакие опасности нас здесь не подстерегают. Но приходится вспомнить, что лексика семьи и родственных отношений — это базовый, всем понятный пласт языка, который по этой самой причине базовости давно хорошо освоен и другим, «традиционным» типом историописания — государственной историей, характерной для тоталитарных и авторитарных государств (но не только). Здесь на всех уровнях обобщения мы находим ту же лексику, которая так естественно смотрится в микроисторическом нарративе.

Самые разные сообщества описываются как семья, понятие семьи используется метафорически. Истоки такого употребления можно найти в самых ранних текстах европейской, а я могу сказать, что и дальневосточной, культуры. Так, Аристотель рассуждает о сходствах и различиях устройства семьи и государства. (Кстати, у него говорится, что государство-полис устроено не столь иерархично, как семья, ибо все граждане равны, если это не касается неграждан. В то же время у него не вызывает сомнений, что настоящая прототипическая семья устроена иерархически — как монархия.)

В Древнем Риме за особые заслуги присваивался титул pater patriae («отец отечества»), а в дальневосточной традиции семейная метафора возникает еще раньше, в конфуцианстве, где, согласно конфуцианской модели, семья и государство устроены одинаково: государство — это большая семья, а правитель и глава патриархальной семьи отстоят друг от друга лишь на несколько ступенек в иерархии.

В новейшее время в основном пропагандистском дискурсе семейная метафора также используется часто в идеологиях национальных государств. Можно вспомнить такое словосочетание, как «отец народа», встречающееся в разных языках, или его советскую модификацию «отец народов». Постоянны сравнения родины с матерью, на что можно обратить особое внимание, поскольку очень часто или почти всегда национальные дискурсы используют в качестве персонифицированного образа нации именно женский образ, именно женщинам предписывается, например, одеваться в традиционный костюм, в то время как мужчины могут вести себя свободно и одеваться соответственно случаю и требованиям общественной ситуации. Женщины оказываются обязанными демонстрировать роль живого символа и воплощение национального слуха, служить иллюстрацией этого созданного национального конструкта.

Термины родства входят в списки базовых слов, которые лингвисты, занимающиеся семантикой, исторической компаративистикой, находят в языках мира. Джордж Лакофф, известный исследователь метафоры, констатирует, что метафоры, относящиеся к сфере родства и семейных отношений, употребляются наиболее часто, поскольку это самый легко воспринимаемый эмоционально, не прибегая к помощи разума, пласт языка. (Любопытно, что Лакофф сам же использует семейную метафору как объяснительную модель, когда пишет о современном американском государстве, и использует метафоры патриархальной семьи со строгим отцом (strict father) и безусловно любящей (nurturing) семьи. То есть он сам же употребляет эту метафору в качестве объяснительного инструмента, а не объекта анализа.)

Итак, государства, которые тяготеют к авторитаризму, широко пользуются в пропаганде метафорами семьи. Когда же в публичном поле выстраивается рассказ о жертвах государственного террора, нарратив выстраивается, конечно же, наоборот, как бы «снизу» от человека. Человек обрастает фоновыми деталями. И на этом этапе, как мне кажется, есть опасность описать это окружение, семью как этот самый метафорический «фон»: семейный уют, которого лишен арестованный (а ведь обычно в обобщенных рассказах репрессированный — он, мужчина, и хотя это соответствует статистике жертв реепрессий и логике арестных кампаний, так как патриархальное государство традиционно видит даже своими противниками «полноценных» граждан — мужчин, такой подход делает невидимыми всех остальных жертв: женщин, детей, какие-то другие фигуры, обладающие стигматизирующими признаками, отличающими их от нормы).

В эту же ловушку легко попасть, следуя за языком исторического документа. В протоколах о раскулачивании, допустим, часто записывался «глава семьи», он назван по имени, а все остальные члены семьи при этом не указаны. И то самое определение «глава семьи», будучи повторенным уже не в документах ОГПУ и НКВД, а в современном медийном тексте, влечет за собой — незаметно! — все свои патриархальные коннотации.

Какой может быть выход? Кажется, первый шаг — внимательно следить за употребляемой метафорикой, а в фукодианской терминологии — за распределением власти. Если точка, в которой находится рассказчик, конструктор высказывания, внешняя по отношению к описываемой семье, то есть это государство или какая-то другая властная структура, создает высказывание, то скорее всего здесь слова из семантического поля семьи используются именно со злоупотреблением властью: скорее всего, это применение семейной метафоры «сверху», в целях достижения нужного эмоционального накала, что представляется не очень честным по отношению к историческому материалу и к читателю.

Если же это описание «снизу», то использование семейной лексики может оказаться совсем не метафорой, а первоначальным точным смыслом этих слов — взгляд на равных, когда право на эмоцию принадлежит самому рассказчику и его полю.

Но мне кажется, что помимо опасности прибегнуть к эмоциональной манипуляции здесь есть еще один важный момент, почему стоит осознанно использовать метафоры родства. Это вопрос о субъектности. В рамках семейной метафоры структура семьи и гендерный порядок всегда традиционны, что заложено в саму риторическую конструкцию и следует из многочисленных хорошо известных читателю коннотаций. В этой традиционной структуре в иерархической патриархальной семье женщинам и другим фигурам умолчания отводится роль фона. Не их глазами читатель видит ситуацию, не они рассказывают о своем субъективном опыте, они служат лишь для оттенения ситуации и лучшего раскрытия настоящего героя истории. Но чтобы не упустить истории всех людей, сделать их акторами и рассказчиками, кажется, нужно быть внимательными к употреблению этой традиционной метафорики. То есть ключом, как всегда в нашей секции, оказывается осознанность по отношению к выбору слов.

Рогинские чтения — ежегодная конференция Мемориала. Чтения посвящены памяти российского историка и общественного деятеля Арсения Рогинского, одного из основателей Мемориала.