Мне говорят, а я делаю. Этим и живу. Скажут «бузить», буду грубым. Забуду хорошие манеры, забуду об этикете. Скажут «по-человечески», стану первым гуманистом на континенте. День города. Я прогуливаюсь. Толпа для меня точно море, обо мне писал Эдгар По. Я плаваю в ней под живую музыку какой-то убогой украинской рок-группы. Нихера не качает такая музыка, забудьте о ней. Вижу лица — ой-ой-ой — сколько их! Одинаковые. Даже негры похожи. Счастливые. Я, естественно, в ужасе. Но расслаблен. Детей много, им бы спать пора. Разные люди. Это уже на второй взгляд. И негры разные. Да и музыка вроде ничего. Ну, что-то поменялось.

Толпа огромная, поэтому пока я нашел его, пришлось послушать песни четыре этой группы. Это больше, чем слушал самый преданный фанат. Но я нашел его взглядом и знал, что уже не смогу потерять. Я расслабился еще больше. Пританцовывал. Счастливые люди заражают, они будто делятся своим счастьем, ведь для них это не иллюзия, для нас — это она. Но это проблемы будущего, которое, к счастью, может и не наступить.

В кармане моей черной олимпийки что-то тяжелое, что-то металлическое. Но мне сказали «по-человечески» и я всегда слышу, что мне говорят. Я этим живу.

Я видел его раз, хотя не видел, мне его только описали, но я запомнил его, потому что он будто ненастоящий…и я сразу нашел его. А толпа — мой союзник. Человеческое море раздвинулось под музыку, и я увидел его.

У самого голова раскалывается, сбил режим и чувствую себя как овощ. Но жалости не нужно, я делаю все на совесть, хоть ноги оторви. Сказал — сделаю.

Когда на сцене меняются группы, у меня есть примерно две минуты, чтобы уговорить того парня идти со мной. Металлический предмет в моем кармане это неприкосновенный козырь. Я слышу лишь гудение толпы, ее привлекательную вибрацию, и спокойно подплываю к тому типу. Я вырастаю перед ним как из–под земли. Ему сколько? Может, двадцать пять. Это все, что можно сказать о нем. Он хорошо одет. Но это все не мое дело. Я становлюсь не впритык, но достаточно близко, чтобы мой голос не глушился в шуме толпы.

— Ты ж Максим, да?

Он то ли кивает, то ли еще что, но я не даю ему слова и продолжаю:

— Пожалуйста, послушай, друг. — я подхожу ближе, почти к самому уху: — На площади есть человек, который прямо сейчас ищет тебя. И скажи спасибо кому ты там молишься, что я нашел тебя раньше, чем тот чел. Слушай…Я не знаю и даже не хочу знать, что ты ему сделал, но он…он тебя знает и он хочет тебя загасить.

Чувак будто замер. Я даю ему одну секунду, короткий миг.

— Я тебя выведу. Кивни.

Еще секунда. И он кивает. Он смотрит только вперед, уже, наверное, видя кого-то в толпе. Я развернул его в другую сторону, туда, где толпа разошлась, как шов, пропуская нас. Голос со сцены объявил группу «Ленина Пакет». Послышались сдержанные аплодисменты и восторженные крики детишек.

Мы шли рядом, я легонько держал его под руку, как бы опираясь на него.

— Не паникуй, — говорю. — Тот чел реально чокнулся. Не гони, братан, так попадать. Ну, а если б не я? Тупо человек со стороны, что решил вписаться, видя тупое средневековье, когда люди гасят налево и направо, блять! Ты бы что делал? А я считаю, что нельзя так, мы не в триллере.

— Я не знаю ничо, чел! — он говорит с большим усилием, он старается дернуть рукой, но теперь я держу его гораздо крепче. — Я ничо не делал!

— Та окей. Могу вообще прям сейчас слиться. Сам вывози. Раз ты ничо не делал, можем разойтись, думаю.

Молчание. Вот и завались.

Постепенно людей вокруг нас становится все меньше, мы уходим из площади и идем за огромное, напоминающее многоэтажную ментовскую шляпу, здание цирка.

— Так, а че ты, его знаешь?

— Кого?

— Ну того типа, что хочет чтоб кони двинул.

Он, конечно, напуган, но если я продолжу ломать комедию, он потеряет веру и перестанет бояться.

— Максим?

Максим смотрит щенячьими глазами, в которых все меньше страха, а туман в них скоро рассеется. Мы идем дальше. Улочка с разбитым тротуаром. Люди еще ходят.

— Ну, в общем, тот чел, что тебя ищет, — это я. — его испуг приходит не сразу. Уяснив мысль, он замирает. Но я не даю ему остановиться и вежливо толкаю дальше. Я достаю из кармана что-то железное и показываю ему. Каждый мой жест — ода тактичности. Я не хочу его пугать, но мой жест должен читаться как: «это есть, но пока я не собираюсь к этому прибегать. главное слово — пока». Он должен прочесть, что сперва я хочу поговорить.

— Можно спросить?

— Спрашивай, Максим. Давай так, у тебя один вопрос. Слушай…отвечу на любой. Выбирай категорию.

Музыку отсюда уже не слышно. Он спрашивает:

— Вы из горводоканала?

— Ты орешь?

Он смотрит с опасеньем, но почти без страха.

— Ну да. Я, врать не буду, обосрался нормально так. Но ведь и в этом есть свой прикол.

Я удивился:

— Нормально. Не люблю трусов. Твой создатель — отличная сущность.

Он чуть-чуть расслабился. Но я был расслаблен больше. Я всегда уважал тех, кто умеет не поддаваться страху, кто держит себя в руках. Но даже этот крошечный остаток смелости, и даже он растворится, его сдует. У многих и этого не было.

С каждым сделанным шагом что-то вокруг меняется. Он пока не замечает. Пока не может осознать, что предметы приближаются к нам быстрее. Не замечает он и того, что предметов становится все меньше. Сначала исчезли люди, затем животные. Пропали звуки. Он слышит только наши шаги и стук собственного сердца. Исчезли деревья, их шелест, затем исчезли цвета, но в этот момент потухли все фонари. Он остановился и замер, но я тут же подхватил его под руку и повел вперед. Он брел медленно, стараясь ни обо что не удариться.

— Тут нет препятствий, — говорю. Он уже не видит меня, слышит только мой голос. Такая стоит тишина. — Мы в чистом поле.

— Это неправда, — отвечает испуганный голос.

— Это правда.

Он идет медленно, я иду рядом. У него, наверное, до смешного перепуганное лицо. А у меня вид расслабленный. Я так себя чувствую и ощущаю. Это потому что я знаю, что произойдет дальше. Остатки его спокойствия улетучатся, они исчезнут, как тени. На смену напряженного, но все же спокойствия придет волнение. Это непросто — изображать непоколебимость. На это уходят страницы медитаций, страницы практики, страницы жестокой дисциплины. Когда волнение перестанет скрываться, оно выйдет наружу мурашками на теле. Если я продолжу давить, мурашки прорвут кожу, и мы увидим дрожь.

— Расслабься, — говорю.

— Я расслаблен.

— Это неправда.

И только после этого он действительно напрягается. Был бы свет — я показал бы вам его мурашки. Я слышу его шаги. Его ноги стучат о деревянный пол, но он не замечает перемен и просто продолжает идти.

Я говорю:

— Стой.

И все меняется. Не для меня, я-то уже видел все это. У него в глазах вспыхивает свет. Проходит минута и он понимает, что свет вспыхнул не в глазах, а где-то рядом, вверху. Он видит, что находится в прямоугольном помещении с белыми, как бумага, стенами. Его глаза привыкают к спасительному и одновременно губительному свету, но он еще не видит, что стены окружили нас со всех сторон. Когда он заметит, я покажу вам его дрожь, это трудно не увидеть. Но в это мгновенье он все еще слеп, и этот миг — последний счастливый миг.

Мне можно уйти, но я решаю остаться. Его глаза окончательно привыкают ко свету, но лицо уже не выражает даже испуга. Он видит, что у одной из стен стоит стол, а за ним сидит человек. Я стою ближе к столу, он остается в центре комнаты.

— Присядь, — говорит человек, и Максим садится в удобный, но очень простой стул из дерева. — Тебя не обижали? — человек смотрит на меня, мой взгляд рассказал ему правду.

— Нет, — отвечает парень.

— Ты кто?

— Я Максим.

— А еще кто, Максим? Откуда ты? Где ты был, прежде чем оказаться здесь?

— Я…— начинает он, но слова не идут, он словно забыл. — Я был на дне города.

— Как называется город?

Его лицо меняется, он так рад этому простому вопросу, что открывает рот, но опять застывает в нерешительности.

— Не знаю.

— Может, это Петрозаводск?

— Точно! — восклицает он.

— Или Прага?

— Скорее всего…

— Может, Москва?

— Не знаю.

— Что ты помнишь? — спрашивает человек. Перед ним на столе несколько листов исписанной бумаги, черная шариковая ручка и пепельница, полная окурков.

— Я был на дне города. Я танцевал.

Человек смотрит на меня, даже ему трудно решиться, а что говорить о нас!

— Что ты еще помнишь, Максим?

— Все сразу из головы вылетело. Так вдруг…Я видел людей на дне города.

— А у них были лица, у этих людей?

— Я не помню. Играла музыка.

— Максим, — продолжает человек, — ты уверен, что тебя зовут именно так?

— Я уверен! — он встает со стула, чтобы его слова звучали увесистее, но глаза человека за столом полны цинизма. — Не знаю. А кто вы?

— Я Автор, — говорит человек. — Автор Владимирович.

— Ох, Автор? Я читал об этом…Все исчезало, да? А я не заметил…вот дурак!

— Не стоит. Это трудно заметить. Можно я тебе правду скажу, Максим? Пусть будет Максим.

Человек берет в руки листы и читает вслух:

— «Я вырастаю перед ним как из–под земли. Ему сколько? Может, двадцать пять. Это все, что можно сказать о нем. Он хорошо одет. Но это все не мое дело. Я становлюсь не впритык, но достаточно близко, чтобы мой голос не глушился в шуме толпы». Вот и все, что есть ты, Максим. Я не думаю, что ты сразу и простишь меня, но так уж получилось. Я не могу дописать. Вернее могу, но это уже не нужно, понимаешь?

— Не знаю, — отвечает Максим. — Прочитайте еще кусочек, пожалуйста.

— Хорошо, — говорит человек и снова берет в руки листы, которых, кажется, стало больше. — Только маленький отрывок. Слушай:«Человек берет в руки листы и читает вслух: — “Я вырастаю перед ним как из–под земли. Ему сколько? Может, двадцать пять. Это все, что можно сказать о нем. Он хорошо одет. Но это все не мое дело. Я становлюсь не впритык, но достаточно близко, чтобы мой голос не глушился в шуме толпы”. Вот и все, что есть ты. Я не думаю, что ты сразу и простишь меня, но так уж получилось. Я не могу дописать. Вернее могу, но это уже не нужно, понимаешь? — Не знаю, — отвечает Максим. — Прочитайте еще кусочек, пожалуйста».

18.09.2017