Прозаик, поэт, критик, переводчик, эссеист. Родилась в Минске, окончила Белорусский государственный университет, кандидат филологических наук. С 2003 г. живет в Норвегии, окончила магистратуру в Университете Осло по специальности история культуры. Печаталась в бумажных и электронных изданиях в России, Беларуси, США и Норвегии, до 2011 года — под именем Марина Велькович. Автор двух книг прозы: «Великий материализатор» (2002) и «Бабочка, бедный листочек» (2012)

Комментарий Нины Александровой: очень страшная поэма Марины Хоббель фиксирует ужас, ставший для каждой женщины настолько естественными, что почти не замечаемым: «Подумаешь, дядя подрочил в лифте. / Не изнасиловал ведь? Не задушил потом шарфиком». Это голос общества вокруг, голос родителей, а постепенно и твой собственный внутренний голос. Мир мужчин, мир, где секс равен власти, а ты — всегда жертва. Где пенис, отчуждаемый от своего носителя, становится сверхценным, становится выражением собственного мужского я, основой его идентичности. Уж точно важнее другого человека, какой-то женщины, какой-то маленькой девочки.

Я и пенис. Маленькая поэма

Мое отношение к пенису

Определилось событиями детства.

Первый пенис, нейтральный:

Папа плавает в ванной, дурачится,

Укладывает хлопья пены себе на голову,

Я сижу на полу, мы играем.

Крысы нападают! Шарики ваты на краю ванны,

Папа ныряет с головой под воду, спасаясь от крыс.

Папин пенис, расслабленный,

Покачивается в поднятых волнах.

Мы играем, мне совершенно неинтересно,

Что там у папы между ног.

Я просто регистрирую, что там что-то есть.

Не такое, как у меня.

Побольше, чем у мальчиков в детском саду,

Но и папа ведь большой.

Папа спасается от крыс.

Второй пенис, странный:

Мы с подружкой сидим под балконом многоэтажки,

Мы котята, делаем заначки в подвальном окошке,

Суем цветочки и листики в сетку-рабицу,

Которой забран проем,

Чтобы котики не проникли в подвал,

Не устроили себе там стол и дом.

Лето, летние каникулы,

нам лет по семь или восемь,

За детьми никто не смотрит,

Мы уже большие, на улице никого.

Сзади на нас падает тень, мы оборачиваемся:

Молодой парень на корточках,

Загораживает нам выход,

Ширинка расстегнута, пенис наружу,

Довольно длинный и толстый,

У парня почти эрекция.

Мы прыскаем из–под балкона,

Совсем как котята, в которых играем,

Отбегаем к песочнице, ждем.

Он не уходит, манит нас пальцем,

Сидит минут десять с расстегнутой ширинкой.

Его частично заслоняют цветы,

Мы не видим, делает он что-то

Или просто сидит и манит нас к себе,

Как дьявол в воротах ада.

Мы смеемся, мы чувствуем себя в безопасности.

Мы знаем, что всегда сможем убежать.

Мы быстрые, мы очень быстрые, и нас двое.

Какой же дурак: сидит там с расстегнутыми штанами!

Потом он уходит, мы выжидаем чуть-чуть

И возвращаемся к игре, размышляя:

Он хотел пИсать? Но почему не пописал?

Только наплевал на асфальт под балконом, фу.

Он наркоман? — предполагает подружка.

Заметила, какие у него красные глаза?

Он точно наркоман, мне мама рассказывала:

У них всегда красные глаза.

Или сумасшедший, просто сумасшедший,

Сбежал из дурдома.

На всякий случай следим за двором:

Вдруг он вернется обратно? Нет, его нет,

Он исчезает бесследно из моей жизни, но не из памяти.

Третий пенис, из–за которого

Я впервые испытала смертный ужас,

И теперь я точно знаю, что это такое.

Я знаю: это не пустые слова.

Я возвращаюсь вечером из школы.

Вторая смена, мне восемь, зима, уже темно.

Захожу в подъезд, вызываю лифт.

Хлопает дверь, незнакомый дядя

Поднимается по ступенькам к лифту.

Я в сомнениях: мне говорили не садиться в лифт с незнакомыми.

Но я не хочу обидеть дядю недоверием, он выглядит прилично.

У него ондатровая шапка с завязанными сверху ушами,

Пшеничные усы, зимнее пальто,

В руках газета, он ее читает, я в сомнениях.

Тут в подъезд заходит соседка –

И я успокаиваюсь.

Она на год меня старше, уже большая девочка,

На ней белая шубка и пушистая шапка,

Кутасики торчат под подбородком.

Мы ждем лифта втроем, дядя читает газету.

Приходит лифт. «Какой вам?» — спрашивает он.

«Пятый», — говорит соседка. Мне седьмой, я молчу.

Двери лифта закрываются, дядя складывает газету.

Сует ее не помню куда. Куда-то. Не в этом дело.

Он откидывает полу пальто, и в первый момент мне кажется,

Что он достает нож и сейчас нас убьет.

Страх запускает известные механизмы:

Меня парализует, но это продолжается

Всего несколько секунд,

В течение которых я понимаю, что это не нож, а пенис.

Огромный, блекло-розовый, потому что дядя рыжей масти –

И он дрочит, медленно, медленно,

(Что он делает? Почему его пенис такой огромный?)

С усмешкой смотрит в мое застывшее лицо,

Говорит: «Что, интересно? А ты потрогай», –

И голосом выводит меня из паралича.

Соседка скулит, забившись в угол:

«Дяденька, пожалуйста, не убивайте нас!»

Я быстро жму на кнопку «стоп» и хочу назад на первый этаж,

Мы не уехали слишком далеко.

Приличный дядя хватает меня за руку,

Посмеивается: «Кудааа?»

Свободной рукой я колочу со всей дури по его руке,

Жму на все подряд кнопки, молча, —

Лифт трогается и тут же останавливается,

Двери открываются,

Мы с соседкой вырываемся наружу,

Кажется, он пытается нас удержать, но не слишком настойчиво,

Мы выдираемся из его рук, это четвертый этаж,

Мы несемся вверх по ступенькам,

Она к себе в квартиру, а я выше, выше,

Мне на седьмой — и надо бежать очень быстро.

Я слышу, как лифт останавливается на пятом, но я уже на шестом.

Скорее, я бешено звоню в квартиру, мама открывает,

Я вваливаюсь внутрь, я в безопасности –

И начинаю плакать на полу возле входной двери.

Помню мамино испуганное лицо, милицию,

Я описывала дядю с газетой,

Вспоминала шапку, рыжую масть, пальто и пшеничные усы,

Но его, конечно, так никогда и не нашли.

С тех пор каждый раз, когда я вижу эрегированный пенис,

Я возвращаюсь в свои восемь лет, в лифт к приличному дяде.

«Интересно? А ты потрогай».

Нет, мне не интересно. Я не хочу трогать.

Не хочу это видеть.

Я слишком чувствительна?

Подумаешь, дядя подрочил в лифте.

Не изнасиловал ведь? Не задушил потом шарфиком,

Оставив труп валяться на чердаке?

Нет? Нет? Так чего же ты ноешь?

Подумаешь, смертный ужас. Ведь не убил же, правильно?

Тебе повезло, прекрати делать драму на пустом месте.

Ты не представляешь, скольких детей насилуют прямо сейчас,

Пока ты плещешься в своих воображаемых травмах.

Я выросла, я научилась

До некоторой степени

Абстрагироваться от лифта.

Грязный полумрак и старый лифт

Возвращаются ко мне в кошмарах,

Но там никогда нет приличного дяди с газетой.

И тем не менее я избегаю смотреть на пенисы,

А уж тем более их трогать.

В юности я хотела быть как все,

Хотела быть нормальной, иметь бойфренда,

Который наверняка, в какой-то момент, предъявит мне свой пенис.

Мне надо быть готовой, не ударить лицом в грязь,

Ничем не показать, насколько он мне

В лучшем случае безразличен.

И даже изобразить интерес.

Потому что — ну да, я выглядела нормальной,

С нормальным отношением буквально ко всему,

К разнообразным проявлениям секса.

Ведь все так делают, разве нет?

Это естественно, разве нет?

У меня это вызывало не больше чувств,

Чем сходить в туалет.

На самом деле я хотела отношений

С гермафродитом, трансом, асексуалом, кем угодно —

Или с геем, чтобы он трахал других мужиков,

А со мной вел беседы, пил вино и кофе,

Ходил в парк на прогулки.

Но этого, конечно, никогда не могло быть.

Любого гея стошнило бы от мысли,

Какие там беседы и прогулки?

Только натуралы, гордые своей эрекцией без сбоев,

Направленной на меня — подходящий объект.

Надо ли мне чувствовать себя польщенной?

Вот и у дяденьки в лифте на меня встало.

Это лестно? Или как?

Один из пенисов принадлежал пареньку рыжей масти

И был точь-в-точь как у приличного дяди.

Он вызывал у меня омерзение.

Так почему я не сбежала?

Переживала раз за разом

Где-то глубоко в ящеричном инстинктивном мозгу

Клаустрофобию и смертный ужас

И ждала, когда клин выбьется клином.

Пенис — пенисом, своим близнецом.

Возможно, прорабатывала с ним вместе то,

Что так и не случилось тогда, в восемь лет:

Изнасилование на чердаке.

С ума сошла? Зачем? Могла ведь просто уйти?

А какое, извините, ваше гребаное дело?

Я не знаю зачем, — это приемлемый ответ?

Что-то во мне тогда сломалось.

Это достойная причина?

Что-то тогда, безвозвратно,

Исчезло для меня навсегда.