Мы продолжаем серию интервью с российскими художниками в разных жизненных обстоятельствах, вызванных российской агрессией в Украине.

Анастасия Богомолова — художница и исследовательница. Работает с перформативными практиками, документируя процесс в инсталляциях, фотографиях, скульптурах, видео, звуке и тексте. В своих проектах обращается к имитации повседневных ритуалов и изучает мимикрию как тему, метод и визуальный язык. В фокусе ее исследований находятся подвижная природа памяти и забвение, образы следов в ландшафте и границы документального. Анастасия — победительница конкурса Present Continuous 2021 (инициатива фонда V–A–C и Музея современного искусства Антверпена), финалистка и получательница гранта конкурса Nova Art 8 (2021), дважды стипендиатка грантовой программы поддержки молодых художников музея современного искусства «Гараж» (2017 и 2018), лауреатка премии Credit Suisse & Cosmoscow Prize for Young Artists (2016). Участница арт-резиденций в России, Швейцарии, Швеции. Авторка телеграм-канала «Ошибки резидента». Живет и работает в Екатеринбурге.

Разговор состоялся 8 сентября 2022 года в Zoom.

Адель Ким: Какой была твоя художественная практика до 24 февраля и что изменилось после?

Анастасия Богомолова: Забавно, у меня вчера как раз было что-то вроде очередного кризиса (звучит не очень забавно, конечно). Меня пригласили сделать лекцию о CV и портфолио, я заодно решила обновить свои собственные и, перечитав стейтмент, посмотрев на портфолио, поняла, что это уже не то. Происходящее не позволяет мне анализировать, чем я занимаюсь сейчас, после начала войны. Последние 4 месяца я работаю над очень важным для себя видеоперформансом, который не вписывается в то, что я делала раньше, и определить себя через него мне сложно.

Но до войны я презентовала себя как художницу, которая занимается перформативными практиками в разных их проявлениях: в отношении к материалу, теме, форме. Все эти практики воплощаются в разных медиа: от фотографии, инсталляции и видео до звука, текста и скульптуры. У меня не было никаких ограничений, кроме умений и желания овладеть тем или иным инструментом.

АК: В каком-то смысле вопрос «чем ты занимаешься?» переводится «кто ты?». Однако ты не всегда сам это знаешь или хочешь определять. У нас нет свободы считать, что профессиональная идентичность тоже может быть мерцающей.

АБ: Мерцающая идентичность, формирование которой всегда в процессе — тема моих разговоров последние полгода. К примеру, у меня пока не хватает языка для описания собственной национальной или локальной идентичности. Я не знаю, что значит быть русским человеком в России сейчас, как сформулировать этот опыт со всем вытекающим из него. Кажется, мне ближе, что значит быть уральским человеком. Но опять-таки что конкретно это означает, тоже сложно сформулировать. Что именно вкладывать в эту свою «уральскость», о которой я часто размышляю: историю насильственных переселений и колонизацию Урала, индустриальное освоение региона, геологическую и экономическую разработку ресурсов, использование человеческого ресурса, мифологию Урала, его поэтику? Для этого у меня нет языка или пока не хватает.

Проблема языка для меня стала всеохватной с началом войны. Мы живем в ситуации языковой травмы, запрета слов и в умолчаниях, когда самое важное подменяется обтекаемыми формулировками («когда это случилось», «в нынешней ситуации», «в текущих обстоятельствах»), даже если мы находимся в относительной безопасности близкого круга. Но эти языковые проблемы обострились не только в письме или вербальной коммуникации. Пересмотра требует и художественный, визуальный язык.

Еще до войны я составила список «неудобных» вопросов к моему проекту «Евротур», главному исследованию, над которым я работаю последние два года [«Евротур» — проект, начатый Анастасией в 2019 году и реализовывавшийся вместе с Татьяной Пелленен и Ольгой Федченко. Предметом исследования в проекте стала так называемая Уральская Европа — поселения на юге Урала, преимущественно в Челябинской области, носящие европейские названия (к примеру, Кассель, Фершампенуаз, Париж, Варна, Лейпциг, Берлин). В проекте Анастасия изучает историю колониальных процессов и переселений, связанных с этими локациями и топонимами. Сейчас «Евротур» находится на исследовательской стадии]. Я смотрела на них и думала: ну нет, они слишком некомфортные, я не могу сейчас ответить на них, отложу-ка их в сторону на время. Теперь этого времени нет. Теперь сложные вопросы — единственное, о чем я размышляю. Как со своей оптикой я могу подходить к темам, которые касаются трудного наследия региона и которые мне были всегда интересны? Как работать с ними тактично, этично, без комплекса спасательства и дидактизма — всего, что сопровождает любую работу с деколониальными и постколониальными нарративами? Язык для разговора об этом сейчас ищут многие.

АК: Жизнь в столичных и нестоличных регионах России сильно отличается, и, вероятно, теперь эта разница стала еще заметнее. Каково сегодня быть художником, который остается в своей стране, своем регионе, и продолжает работать с ним?

АБ: Как ни странно, я ощущаю себя в лучших условиях. Я никогда не жила в Москве и могу судить только по настроениям знакомых художников и кураторов. Из разговоров с ними у меня сложилось впечатление, что они чувствуют больше разобщенности и одиночества; отсутствуют площадки, где можно постоянно общаться, обмениваться и поддерживать друг друга.

В Екатеринбурге я чувствую силу сообщества. Хотя и оно редеет: вначале люди спешно уезжали, некоторые вернулись, теперь пошла волна тех, кто уезжает осознанно и надолго. И все же есть ощущение, что екатеринбургское художественное сообщество (одновременно и гомогенное, и очень разное) солидарно, по крайней мере, в своей антивоенной позиции. Поначалу оно было в онемении, затем появились попытки объединить людей из разных институций и кругов, сейчас все разошлись по своим углам, но делают примерно одно и то же — объединяют вокруг себя сообщества взаимной поддержки. В свою очередь, я провожу встречи и открываю выставки в своей мастерской — для этого даже создала в ней призрачную галерею «Гость». У Ксении Маркеловой и Никиты Перфильева открывается кураторский проект «Временное решение» — это кочующая галерея, запустившаяся 27 октября. Все понимают временность и нестабильность собственного существования, мерцающие роли, пространства и планы, и организовывают события в таком духе. А еще многие из художественного сообщества включились в волонтерское движение и помогают беженцам из Украины. Я вижу, как художники Нижнего Тагила очень активно занимаются своим пунктом временного размещения [на момент публикации центр был закрыт властями]. В Екатеринбурге по чатам видно, как культурные работники и художники занимаются волонтерской работой. Из–за этого в целом ощущается сплоченность.

АК: Ты не планируешь никуда уезжать?

АБ: Только в резиденцию, у меня три резиденции почти подряд. Для меня это точка напряжения: с одной стороны, радостно, что есть такие возможности, в то же время я чувствую ответственность. Как я могу сейчас использовать эти шансы не только для себя, но и в поддержку других? Могу ли устроить вечер показа работ уральских художников, использовать формат Квартирале для того, чтобы связать Урал с другими точками, в которых буду находиться? Что я могу сделать для сообщества издалека, пользуясь привилегией поехать в резиденцию?

В то же время да, моя принципиальная позиция такова: я не хочу уезжать из России и, более того, не хочу уезжать с Урала.

АК: Я читаю твой телеграм-канал, где ты писала об этом решении еще в начале войны. Мне это показалось очень сильной позицией и по-своему повлияло на мои собственные решения.

АБ: У меня был паникерский момент, когда первые люди из моего окружения уехали, собрались меньше чем за сутки. Это было в начале марта, когда прошел слух о введении военного положения и общей мобилизации. Эти отъезды так меня поразили, что я села и впервые с начала войны по-настоящему расплакалась. У меня тоже была такая опция — уехать с друзьями, но я стала задавать себе вопросы: куда я поеду, зачем, почему, и рефлексия меня замедлила и остановила. На следующий день у меня в мастерской была встреча с художниками, я смотрела на людей и думала: «Да почему я должна уезжать? Если я уеду, они уедут, что останется?»

Я чувствую свою ответственность как художник. Мое искусство мало что меняет глобально, оно не окажет влияния на толпы людей, но, возможно, оно способно помочь хоть кому-то обрести способ говорить о трудном, болезненном, непредставимом, невыразимом. Сейчас я больше, чем когда-либо, понимаю эту ценность. Больно, что понадобилось такое трагическое событие, чтобы наконец-то это осознать.

В 2016 году у меня был очень важный инсайт во время персональной выставки, посвященной Бакаллагу. В какой-то момент ее посетила дочь репрессированного российского немца. Не знаю, как она узнала о проекте, но, очевидно, для нее это была первая встреча с современным искусством. Она пробыла в галерее два часа, хотя выставка была маленькая, и несколько раз перечитала текст, выписывая свидетельства того, какие условия были в лагере. Она, видимо, потеряла отца, будучи маленьким ребенком: он сумел пережить заключение, но вскоре умер, поэтому у нее не было возможности лично расспросить его. На выставке она столкнулась с художественным переосмыслением этого опыта. Потом она пришла на мой перформанс «Ударник», который я проводила в каменном карьере — он был непродолжительным, но истощающим физически и эмоционально. В финале меня трясло, я разрыдалась. Я видела, как эта женщина стояла в стороне от меня, но не нашла в себе сил, чтобы пообщаться с ней дольше. После она благодарила меня за то, что смогла стать зрителем перформанса. Это стало значимым событием в моей художественной работе.

Через такие случаи я лучше стала понимать ответственность за темы, с которыми работаю. Мы можем говорить через искусство, подбирая не слова, а образы и действия. И это меня все больше утверждает в мысли, что нужно оставаться на Урале: очевидно, что я не смогу подобрать такой язык на расстоянии.

АК: Ты писала о том, что не будешь уезжать, что повлияло на меня и, я уверена, еще на какое-то количество людей. То, что твои знакомые уезжали из Екатеринбурга, заставило тебя сомневаться и еще раз отрефлексировать свое решение. Твой перформанс отразился на человеке, который искал возможность прикоснуться к личной истории отца. Переводя разговор на ответственность: то, что мы делаем, каким-то образом влияет на других. Это дает надежду на то, что наши действия, хоть как-то, хоть эхом, меняют картину вокруг.

АБ: Для меня это резонирует с экологически сознательным поведением. Шесть или семь лет назад в Челябинске я сделала первый подход к раздельному сбору мусора — это были макулатура и стекло, самые простые фракции. Я начала это делать вслед за подругой, кураторкой Светой Шляпниковой, они с коллегами собирали сотни килограммов макулатуры в музее, а вырученные деньги отправляли в частный приют для животных. Мы подключились, потом я стала расширять фракции, отказываться от пакетов, сортировать пластик и т.д. После переезда в Екатеринбург задача упростилась, потому что здесь есть конкретные экологические инициативы. За эти годы я увидела, как ситуация постепенно менялась: например, благодаря тому, что Света говорила, чем занимается, даже те, кто были скептиком и считал это ерундой, теперь тоже сортируют мусор. То же самое произошло в моем окружении, потому что я постоянно об этом говорила, в присутствии других отказывалась от пластикового пакета и пользовалась мешочками для фруктов. Практика и знание начали передаваться по цепочке, мои друзья увидели, что устойчивые практики — это просто.

Мне это дает надежду на то, что если мы будем постоянно проговаривать очевидные вещи, это будет менять хотя бы наше окружение. Оно, в свою очередь, связано с другими окружениями, и знание может передаться тем, кого мы не знаем. Это может что-то изменить в частной жизни, чувстве безопасности и поддержки. Мы не поменяем ситуацию во всей стране. Но я испытываю нежные чувства к людям, которые приходят с 50 пакетами разного мусора в Немузей мусора в Екатеринбурге, они дают мне надежду. И если эту логику экстраполировать на другие сферы, можно поддерживать себя и находить ресурс.

АК: В России есть художники, которые работают с темами экологии и нечеловеческих агентов, при этом совсем немного тех, кто вводит принципы бережного отношения к окружающей среде в собственную практику. Ты применяешь какие-то методы в работе?

АБ: У меня есть три основных направления. Первое связано с производством новых произведений. Допустим, я могу согласиться на печать принтов на бумаге, но производство ранее любимых самоклеек от пола до потолка уже для меня неприемлемо — это пластик, который очень сложно переработать, а используется он однократно.

Я думаю, как сделать более устойчивым процесс производства выставки. К счастью, у меня не очень много выставок в последнее время, поэтому я нечасто сталкиваюсь с этой проблемой [смеется]. Недавно мы обсуждали одну потенциальную экспозицию в следующем году, для которой выбран мой проект «Пусть я вырасту моей любимой травой». Прежде он предполагал приобретение множества новых объектов, связанных с садовым хозяйством, но сейчас передо мной стоит задача сборки этой инсталляции по возможности из материалов, уже бывших в использовании: остатков деревянных конструкций, садового инвентаря, собранного по знакомым, выписанного из огорода моей мамы. Останется печать фотографий, но для меня это максимально близкий к желаемому эффект.

Второе направление — внимательная работа с природными материалами, принесенными из лесов и других экологических зон в рамках проекта «Ассамбляж». Как, задействуя их, не навредить ни месту, из которого я их извлекаю, ни месту, в которое их переношу в процессе работы? Я все время нахожусь в страхе нарушить хрупкий баланс в среде, совершив, казалось бы, безобидное действие. Скажем, я заехала в свою нынешнюю мастерскую, перевезя туда все свои коллекции палочек, лишайников, мхов и, устроив их перепись, обнаружила в пакете с грибами-трутовиками колонию жуков. В какой момент они там оказались, если за несколько месяцев до этого, перебирая свои запасы материалов дома, я их не обнаружила? Сколько еще таких микроследов я оставила за собой, только работая над художественным проектом? Я что, устроила где-то экологическую катастрофу в миниатюре?

Третье направление — совмещение моего бытового подхода к материалам с художественной практикой. Я давно знала, что бумажные кассовые чеки из–за токсичного состава не могут перерабатываться с обычной макулатурой, но сделать бумагу из них все–таки можно. Я стала экспериментировать с этим весной, скорее желая отвлечься на новую механическую работу, но в результате задумала сделать из такой собственной бумаги книгу художника с рабочим названием «Итого». Для нее я планирую рассчитать все свои затраты на производство искусства в течение последних пяти лет, начиная с момента получения первой стипендии молодого художника от музея «Гараж», когда, собственно, из необходимости готовить отчетность по гранту я и стала впервые собирать чеки. Привычка их сохранять осталась у меня и после, и затем родилась идея инсталляции о скрытой стороне художественного производства, которая превратилась в задумку книги, напечатанной на бумаге из кассовых чеков. В эту работу, кроме идеи экологической устойчивости, заложена и моя активистская позиция, затрагивающая проблемы оплаты труда в искусстве. Книга может стать своего рода документом, который я готова предъявлять — не без иронии, конечно — в каждом споре, когда институции и культурные инициативы художникам предлагают символический капитал взамен гонорара.

АК: Чувствуешь ли ты ограничения из–за отказа от самоклеек или других привычных материалов?

АБ: Да, но они направляют к другим решениям. Во многих проектах я работала с личными или публичными архивами, рэди-мейдами, найденными объектами. Естественным образом подход к использованию уже существующего я экстраполирую на выставочное производство. Как именно это будет получаться, я не знаю, но в нынешних финансовых и технических условиях это даже логично. Хотя для меня по-прежнему остается проблемным вопрос с транспортом: из–за дневной работы я не всегда могу себе позволить медленные путешествия, поэтому обычно выбираю авиаперелеты.

АК: Перейду к другой теме, которая интересна нам в контексте проекта — арт-резиденциям. Есть особый смысл обсуждать ее с тобой, потому что художников с такой глубиной знаний по теме немного. Мне кажется, многие узнают, что можно ездить в резиденции, из твоего телеграм-канала, это большая просветительская работа. Почему тебе интересна эта тема и какой потенциал ты в ней находишь для себя?

АБ: Я странно себя ощущаю в роли просветителя по теме резиденций, потому что была пока только в двух и только собираюсь в другие три.

Если начать с начала, лет шесть назад коллеги-художники мне твердили: подавайся в резиденцию. А я не понимала, зачем это нужно, у меня не было мотивации, поэтому мои заявки не срабатывали. Я тогда наблюдала опыт становления резиденции в одном муниципальном музее и видела, какой это огромный стресс для художника. Это был тип продакшен-резиденции, которая заканчивалась выставкой спустя короткий срок пребывания. При этом художнику требовалось овладеть материалом, сделать проект и сразу же его презентовать аудитории. Я думала: господи, нет, никогда, ни за что. Я так не могу и не хочу, я работаю медленно.

О том, что есть и другие форматы, я узнала, подав заявку и пройдя в резиденцию в Швейцарии в 2019 году. Хотя я отправлялась в конкретное место для конкретного художественного исследования, в финале от меня не требовалось никакой отчетности в форме выставки, я была свободна в своем поиске, и это было важнейшим эмансипирующим событием для меня как для художника. Хотя, надо признаться, у этого освобождения была и обратная сторона: возвращаться к прежней рутине было тяжело.

Следующая резиденция — «Шишимская горка» в Екатеринбурге — показала, что этот формат может выступать инструментом для внутреннего роста, дающим возможность концентрированно думать и об этом росте, и о конкретном проекте. Я стала воспринимать резиденцию как образовательную среду, платформу для рефлексии художественной практики без необходимости финализировать процесс, пространство поиска и пересмотра оптики. Вот почему резиденции меня так увлекают. Не думаю, что другие площадки заключают в себе такой потенциал для развития художника. Может быть, такие инструменты есть внутри образовательной системы, но, скорее всего, не в России.

Я выбираю резиденции, которые уважают время и ритм художника. Так, резиденция в Дании, куда я собираюсь в следующем году, фокусируется на вхождении в сообщество. Кроме того, соорганизатор резиденции — Danish Art Workshops, что означает возможность овладеть реальным техническим инструментарием в условиях нового комьюнити. Это может быть ценным опытом. Другая резиденция, в Швейцарии — исследовательская, она позволяет работать в своем ритме. Когда нет давления, мне даже радостно сделать что-то еще — событие, показ, open studio, — потому что я чувствую условия в нужных пропорциях. Можно подумать, походить, побыть в одиночестве, пообщаться с людьми и порефлексировать о собственной практике.

АК: Возможно, изнутри российского контекста видится, что резиденции — это про краткое путешествие, быстрый продакшен и передачу работ в коллекцию. В этом плане я вижу важную роль твоего канала, потому что ты рассказываешь об альтернативах.

АБ: Есть ощущение, что большинство резиденций существуют ради результата, которым можно отчитаться. А мне как художнику результат не очень интересен — я нахожусь в процессе. Я верю, что этим процессом можно делиться с посетителями, ведь если художник увлечен своей темой, он может захватить слушателя рассказом о ней.

АК: Для организации важна отчетность. Система художественных институций в России не подразумевает свободы в этом плане — даже частным резиденциям необходимо показывать, чем они важны и зачем нужны, каковы количественные показатели и сколько новых работ поступило в коллекцию.

АБ: До первого форума Ассоциации арт-резиденций у меня не было представления, что поле российский резиденций имеет такой перекос.

АК: И все же подвижки есть, и в этом заслуга форума тоже. В отношении перекоса я думаю, что причина его — в недостаточно слышном голосе ассоциаций художников или организаций, которые понимали бы характер художественного труда и могли объяснить, почему не следует отчуждать его результаты. Важно озвучивать позицию несогласия в среде художников и организаторов. Для тебя в рамках канала это, кажется, большая битва — я видела дискуссию про резиденции, которые не оплачивают труд художников, мотивируя это предоставляемым символическим капиталом.

АБ: Иногда я сдаю эту битву, у меня нет сил и ресурса на нее. Самое смешное в том, что вне Telegram я встречаюсь в реальной жизни с художниками, и они говорят: «Мы читали, мы так с тобой согласны». Но никто даже не написал комментарий, что они согласны!

Какие-то художники все равно поедут в резиденцию «за еду», мотивируя это по-разному. Я встретила недавно такое обоснование: резиденция — это что-то несерьезное, просто съездить отдохнуть, переключиться. И я задумалась: если резиденция так относится к художникам (дает полторы-две недели и ничего не оплачивает, кроме еды и проживания в глэмпинге), а художника это устраивает, то, возможно, ничего не нужно отстаивать, это идеальная рабочая схема? Просто не для меня, а для кого-то другого.

АК: Ты едешь в три резиденции в ближайшее время. Какие у тебя ожидания сейчас от них, изменились ли они?

АБ: От швейцарской резиденции я определенно ожидаю, что буду работать по плану, только откорректирую плотность встреч. Что ждать от Дании, пока не знаю, хотя я прописывала в заявке изучение конкретной территории и общение с исследователями. Резиденция в Швеции — это продолжение программы обмена, в которой я участвую с 2021 года, она, пожалуй, предполагает наиболее размеренную работу; мне бы хотелось использовать время для сканирования архивов и территорий, изучения маленьких локальных исторических музеев.

Неопределенность в моих ожиданиях диктуется происходящими событиями. С одной стороны, я ощущаю воодушевление от возможности общаться с кураторами, художниками, исследователями, смотреть выставки. С другой — мои мысли постоянно возвращаются к войне, и тогда текущие планы на художественные проекты кажутся либо нерелевантными, либо неадекватными моменту. Я не могу принять происходящее за норму, в которой живу, и продолжать работу и искать способы высказываться на трудные темы требует дополнительных усилий.

Если есть возможность переосмысления практики и ее языка в условиях войны, в том числе, то резиденции по-прежнему для меня остаются площадкой продолжать искать этот язык.

АК: Напоследок я хочу попросить тебя рассказать о мастерской на базе бывшего ГЦСИ Урал, в которой разместилась призрачная галерея «Гость».

АБ: К идее галереи меня привела Уральская квартирале, проходившая этой весной во второй раз. Это серия маршрутов по мастерским, квартирам и других частным пространствам типа подвала и гаража, где размещаются выставки художников. В этом году некоторые планы не смогли реализоваться: кто-то уехал из страны, из–за чего другие потеряли площадку и возможность показать работы. Одну из таких художниц, Ксению Маркелову, я пригласила к себе в пространство мастерской. Мы делаем очень разные вещи: Ксения работает с текстилем, силиконовыми скульптурами и графикой. Но мы обе обращаемся также к теме трансформаций и телесных модификаций, поэтому я предложила соединить в одном пространстве мой проект «Ассамбляж» и ее скульптуры и графику. Получилось, как мне кажется, интересно.

К тому моменту в моей мастерской уже проходили встречи, которые я стала организовывать после начала войны. Это были поддерживающие практики для меня и для гостей. Не знаю, как бы пережила это время, если бы каждое утро не поднималась с кровати и не приходила в мастерскую, несмотря ни на что. Я решила, что логично этим пространством делиться. Так возникла идея сделать галерею. (Идея не совсем моя: в соседней мастерской на тот момент работал медиахудожник Андрей Чугунов, и он создал кочующую звуковую галерею Void, которая может возникать в любом пространстве). А поскольку сейчас все мерцающее, временное, непонятное, почему бы не сделать галерею «Гость» и не продолжить диалог с темой гостеприимства, начатый на конференции в Выксе? Мне показалось остроумным назвать ее призрачной галереей (Гость/Gost’ — Ghost — Host). К концу мая я как раз закончила основные съемки для «Ассамбляжа». Мы открыли первую выставку в июне-июле, вторую в августе, в сентябре открылась третья и завершающая выставка — такой мини-спринт получился.

АК: После окончания твоего времени в мастерской ты планируешь призрачно переносить галерею куда-то еще?

АБ: Я думаю над этим. Вчера прочитала интересный пост про АПТАРТ, квартирную галерею в Москве с выставками под конкретное пространство. Моя квартира очень маленькая, сложно будет превратить ее в галерею, но можно подумать, как с этим быть, и где гость станет снова гостем [на момент публикации пребывание в мастерской для Анастасии продлили. На время ее шведской резиденции в мастерской будет открыта «призрачная резиденция» на тему «Сколько пустых раковин приходится на одну обитаемую?». Приглашенная художница будет работать в студии, в декабре планируется провести open studio].

АК: Мы как-то обсуждали коллективность, которая складывается в твоей галерее, и ты упомянула, что в ней есть аналогия с резиденциями.

АБ: Здесь очень странный гибридный формат. Я нахожусь в качестве гостя в мастерской при музее, но предлагаю пространство для диалога другим художникам. Мы заключаем договор о гостеприимстве, согласно которому у приглашенных авторов есть карт-бланш на показ своих работ. Единственное специфическое условие: они позволяют мне в каком-то качестве вступить в диалог с их произведениями.

На выставке Анастасии Пищугиной «Афазия» я сделала новую звуковую инсталляцию внутри одного из объектов. Ее можно было слушать, и тогда она была продолжением работы, а можно было проигнорировать.

На второй выставке Анны Снегиной был тоже звук, но из моего предыдущего проекта «Под куполом» — модифицированный, сконструированный звук падения метеорита. Мы установили максимальную громкость, что сильно контрастировало с Аниными работами, поскольку они были про эстетизацию разрушения, которую порождает железо, посредством ржавчины. Они были запечатаны в белые рамы, и образовалось пространство белого куба, и которым нависал тревожный, катастрофический звук.

Выставка Насти Крохалевой — это работа в работе в работе, кинетическая инсталляция и зин, в который она вывела неэкологичный фидбэк на свой проект. Мой вклад в этот диалог — ножи, на которых выгравированы цитаты из реальных книг отзывов.

Этот выставочный формат — способ расширить и продолжить разговор об искусстве со зрителем, используя произведения художников как ключи к рефлексии на одну тему. В каком-то смысле моя роль — я сейчас только это поняла — не соучастника, единомышленника или гостя по отношению к работе другого автора, но фасилитатора или медиатора. Это очень интересное взаимодействие, пребывание в общем поле с авторами, которые делают совершенно другие произведения, но вы находите точки соприкосновения.

АК: Ты упоминала в качестве аналогии сообщества вокруг галереи грибницу или разросшиеся сорняки. Мне понравилась эта метафора: вы не существуете как единое на поверхности, но под ней между вами есть невидимая связь.

АБ: Грибницу тяжелее повредить — для этого нужно сжечь весь лес.

Интервью впервые было опубликовано на сайте проекта Reside/Sustain 22.12.2022.