Для понимания литературных процессов в Индии необходимо обратиться к человеку, малоизвестному в России — Томасу Маколею. Этот британский политик умудрился сильно повлиять на индийский литературный процесс.

В 1835 году он написал знаменитые “Два слова об образовании в Индии” — «Minute on Indian Education»:

"…Нам следует побуждать их изучать то, что более всего достойно изучения. Английский язык более достоин изучения, чем санскрит или арабский, и аборигены желают изучать его, а вовсе не санскрит и арабский. И даже как языки закона и религии санскрит и арабский не заслуживают особого нашего внимания. Аборигенов этой страны можно сделать прилежными английскими учениками — и к этой цели следует нам направить наши усилия…

Думаю, не будет преувеличением сказать, что все исторические сведения, почерпнутые в книгах, написанных на санскрите, менее значимы, чем то, что можно встретить в самом ничтожном сокращенном издании для английских приготовительных школ.

Нам следует образовывать тех, кто в настоящее время не может получить образование посредством своего родного языка. Нам придется обучить их языку иностранному".

Получается, Маколей предлагал ввести в Индии образование на английском языке, полагая его лучшим, а английскую культуру — высшей. Из этих англоязычных учебных заведений должны были выйти люди, которые смогли бы работать посредниками между аборигенами и колониальной администрацией.

Разумеется, сам по себе Маколей, даже будучи членом правительства, не продвинул бы сам такую громоздкую идею. У него был предшественник, который позже и станет ее главным лоббистом — генерал-губернатор Индии лорд Уильям Бентинк.

Лорд Бентинк, увлеченный идеями утилитаризма, призывал к “полезному учению”. Он-то и создал систему индийского образования, которая во многом сохраняется и по сей день — образование с английским языком как основным, вытеснившим нативные языки Особое внимание уделялось подготовке учителей из англоговорящих индийцев. Это был тот класс-посредник, который, предполагалось, поможет контактам с аборигенным населением и составит опору лояльности колонизаторам.

Надо сказать, Бентинк вовсе не был стереотипным тираном-колонизатором: он боролся, скажем, против обычая сати — самосожжения вдов, с религиозной преступной группой тхугов — душителей, и действительно занимался вопросом образования в Индии. Другой вопрос, что мироощущение колонизатора, проникнувшее во все труды философов Бентама и Милля, влияло и на него как на последователя утилитаризма.

Напомним, что, согласно теории утилитаризма, моральность поступка определяется его полезностью. Приемлемость или неприемлемость поступка, удовольствия или выгоды определяется тем, способствуют ли они достижению высшей цели, то есть общему счастью.

Вот на этих примерно позициях и стоял лорд Уильям Бентинк, генерал-губернатор Индии. Он реформировал судебную систему и ввел английский как основной язык, создал вестернизированную систему образования, при нем открылись первые индийские университеты — в Калькутте, Бомбее и Мадрасе, с преподаванием, конечно, на английском языке. Не говоря уже о том, что многие индийцы из интеллектуальной верхушки получали образование непосредственно в метрополии — в Оксфорде и Кембридже. Это были, конечно, доли процента от населения, но не обладая численностью, эта верхушка обладала непропорционально крупным политическим весом.

Идеи Бентинка и Маколея не просто имели успех — благодаря им появилось целое культурное явление “Дети Маколея” — образованные британцы, сделанные из индийцев:

«Класс индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по мировоззрению, вкусам, мнениям, морали и интеллекту».

Томас Маколей, “Два слова об образовании в Индии”

Насколько они стали образованными, изучая чуждую им культуру — бог весть. Но на этой почве и взросла современная индийская литература.

Английский канон сменил родной индийский, в колледжах и университетах Шекспир сменил Калидасу. Вот как это описывает Видиадхар Сураджпрасад Найпол в романе “Полужизнь”. Речь идет об отце главного героя, период — примерно начало 30-х годов, взлет движения Ганди, но это еще глубоко колониальная Индия:

«Я не понимал курса гуманитарных наук. Я не понимал «Мэра Кастербриджа» — ни поведения персонажей, ни того, в какое время происходит действие романа. С Шекспиром было лучше, но я не знал, что делать с Шелли, Китсом и Вордсвортом. Когда я читал этих поэтов, мне хотелось сказать: «Но это же просто ложь. Никто так не чувствует». Профессор заставлял нас записывать свои лекции. Он диктовал их, страницу за страницей, и поскольку он старался сделать их покороче, а от нас требовал, чтобы мы записывали все слово в слово, мы никогда не слышали от него фамилии «Вордсворт» целиком. Это почти все, что я запомнил из его лекций, — он всегда говорил только первую букву, «В» вместо «Вордсворт». «В» сделал то-то, «В» написал то-то.

Для многих из нас литература была полна трудностей такого рода. Я почему-то думал, что девушка, которая учится на стипендию (она ведь училась на стипендию), должна понимать больше других. Но однажды профессор задал ей вопрос — обычно он не обращал на нее особенного внимания, — и я убедился, что она понимает намного меньше. Она практически не знала, в чем состоит сюжет «Гамлета». Все, что она оттуда помнила, — это слова. Она считала, что действие пьесы происходит в Индии. Профессор с легкостью высмеял ее, и те, кто был в зале, тоже стали смеяться, точно сами понимали гораздо больше»

Как видим, индиец, живя в иной культуре, не может воспринять культуру колонизатора, точнее, воспринимает ее как нечто оторванное от всего, что окружает его самого. Его история иная, его представление о культуре иное, ему наверняка неясны мотивы героев и так далее.

Важно даже не столько то, что навязанная культура плохо ложится на аборигенную почву, сколько то, что европейская и британская в частности литература входит в канон образованного индийца как явление превосходящее, как объект престижа. В лингвистике есть понятие “престижный диалект” — вот английская классика, начиная с Шекспира, и формировала своего рода престижный дискурс.

Так выглядела культурная колонизация, шедшая рука об руку с колонизацией экономической. Индию, точнее, разрозненные княжества, завоевывала не собственно Британия, а Британская Ост-Индская компания — и так, экономическим способом, за 250 лет большая часть враждующих княжеств так или иначе оказались в зависимости от Ост-Индской компании — а значит, и от британской короны.

В 1857 году, после восстания сипаев (в британской традиции его называют «сипайским мятежом», а в индийской — «Первой войной за независимость»), индийские княжества окончательно перешли под управление Британской империи. Кстати, именно это восстание описывает Артур Конан Дойл в «Знаке четырех» — когда Джонатан Смолл, Абдулла Хан, Мохаммед Сингх и Дост Акбар охраняют форт в Старой Агре, он охраняют его именно от сипаев.

Надо заметить, что англичанам удалось удерживать страну в своих руках невероятно малыми усилиями. Эдвард Саид приводит такую статистику. К 1930-м годам британский контингент в Индии составлял 4000 чиновников, 60 000 солдат и 90 000 гражданских, в основном бизнесменов и духовенства. И они контролировали страну населением в 30 миллионов человек. “В этом, — пишет Саид, — угадываются уверенность, воля и даже высокомерие”.

С этого момента индийская литература, подавленная такой силой, меняется навсегда: она начинает ориентироваться на западный канон. Как пишут об этом периоде нативные исследователи «эти романы забыты — и, к счастью».

Возрождение национальной литературы начинается с возрождения национальной идентичности, как и предполагает постколониальный подход. В Индии это выразилось во взлете национальных движений — например, группировки «Лал Бал Пал», которая первой стала выступать за сварадж — «свою власть» (кстати, время британского управления в Индии называется «Британский Радж»).

От этого резкого крена в национализм культура Индии качнулась обратно — в движение ненасилия Ганди. И именно это движение, заполнив собой не только политическое, но и культурное пространство, дало первые постколониальные индийские романы.

К слову, написаны они были на английском, что неудивительно: их авторы воспитывались в образованной индийской среде, где господствовал британский канон. К тому же это был способ овладеть более широкой аудиторией.

Первый такой роман не переведен на русский, он называется «Кантхапура» (1937) и рассказывает о молодом участнике движения Ганди. Автор — Раджа Рао, родной его язык — каннада.

В романе есть предисловие, и некоторые фрагменты из него, с одной стороны, обозначают пройденный литературой путь, с другой стороны, пытаются предопределить ее будущее:

«Приходится передавать на другом языке свой собственный дух. Передавать самые разнообразные оттенки и недомолвки в движениях мысли, которые на чужом языке выходят искаженными. Я говорю “чужой”, но английский язык не чужой нам. Это язык нашего интеллекта — какими прежде были санскрит и персидский — но не наших чувств. Мы все бессознательно двуязычны, многие из нас пишут и на своем родном языке, и на английском. Мы не можем писать как англичане. Да и не должны. И мы не можем писать только как индийцы. Мы выросли, чувствуя себя частью огромного мира. И наш метод выражения должен стать диалектом, который, возможно, когда-нибудь вырастет во что-то столь же яркое и самобытное, как американский или ирландский. Время покажет.

Второй вопрос после языка — вопрос стиля. Ритм индийской жизни должен влиться в нашу английскую речь, так же, как ритм жизни Америки или Ирландии участвовал в формировании их метода и стиля. Мы в Индии думаем быстро, говорим быстро, и когда идем, идем тоже быстро. Есть, должно быть, что-то в индийском солнце, что заставляет нас спешить, и лететь кувырком, и снова бежать. Но дороги наши бесконечны. В Махабхарате 214 778 стихов, а в Рамаяне 48 000. Пураны бесконечны и бессчетны».

На гандистском же движении, пришедшем в противоречие с современными реалиями, строится роман Р.К. Нарайана «Продавец сладостей». По методу действия Нарайан — это такой Фолкнер: действие всех его романов происходит в вымышленном южноиндийском городе Мальгуди. Главный герой, Джаган, был когда-то отчаянным гандистом, и сохраняет те же принципы и на момент событий в романе. Он прядет, сам шьет себе одежду, сам выделывал когда-то кожу для обуви, причем эта кожа с умершего своей смертью животного, так как ему претит идея, что для его сандалий кого-то умертвят. Он идеально скромен в быту, но это не мешает ему зарабатывать приличные деньги в своей кондитерской (хотя он и уверяет, что зарабатывает деньги для сына, а ему самому они вовсе не нужны), а когда его сын привозит из–за границы жену, Джаган в удивлении, граничащем с отчаянием — как это, девушка без касты, что это за зверь, как можно огласить брак с нею. Это при том, что Ганди боролся с кастовыми ограничениями, и сам Джаган говорит “мы о них больше не думаем”.

По сути, самым ярким впечатлением в жизни Джагана остались его же собственные выступления в рамках движения ненасилия, но он совершенно не понимает, как эти идеи, воспламенявшие его тогда, перенести на новую жизнь и новую почву, и почему его сын и шире — все его поколение — так хотят жить на западный манер, когда их отцы боролись совершенно за противоположное.

Если вы хотите узнать что-то об истории постколониальной Индии — вам стоит прочесть «Детей полуночи» Рушди. Там вы найдете и довольно точное описание первого всеиндийского хартала (забастовки), завершившегося бойней на площади Джаллианвала-багх, и объявление независимости, и повторное административное деление Индии — в этот момент протагонист разбивает головой зеленый столик (зеленый и шафрановый — национальные цвета страны), и раздел Индии и Пакистана. И так до Индиры Ганди.

«…нация, доселе не существовавшая, вот-вот завоюет себе свободу и выбросит всех нас, словно из катапульты, в созданный заново мир, который имел за плечами пять тысяч лет истории, придумал шахматы и торговал со Средним царством Египта, но все же был до сих пор миром воображаемым; в мифическую страну, которая ушла бы в небытие, если бы не феноменальные усилия коллективной воли — если бы не мечта, не сон, видеть который согласились мы все; массовая галлюцинация, одолевшая в той или иной мере бенгальцев и пенджабцев, мадрасцев и джатов, которую время от времени приходится освящать и возобновлять кровавыми ритуалами. Индия, новый миф, коллективная фантазия, в пределах которой возможно все; сказка, сравниться с которой могут лишь два других мощных мифа: Деньги и Бог».

И маленький взгляд на то, чем кончается господство британского канона. В романе современной писательницы Арундати Рой «Бог мелочей» к индийским родственникам приезжает кузина из Британии. Этих детей воспитывали в почтении к старому британскому канону, их родные окончили западные университеты, им читают «Бурю» Шекспира и «Книгу джунглей» Киплинга. Они учат наизусть «Буду я среди лугов пить, как пчелы, сок цветов». И вот приезжает девочка из Великобритании:

«Крошка-кочамма сказала: “Здравствуйте, Маргарет” и «Здравствуй, Софи-моль». Софи-моль, сказала она, такая красивая, что напоминает ей эльфа. Ариэля.

— Знаешь, кто такой Ариэль? — спросила Крошка-кочамма у Софи-моль. — Ариэль в «Буре»?

Софи-моль сказала, что нет.

— «Буду я среди лугов»? — спросила Крошка-кочамма. Софи-моль сказала, что нет.

— «Пить, как пчелы, сок цветов»?

Софи-моль сказала, что нет.

— В «Буре» Шекспира? — не унималась Крошка-кочамма.

Все это, конечно, главным образом для того, чтобы предъявить Маргарет-кочамме свою визитную карточку. Чтобы отделить себя от Уборщиков»

Неожиданно оказывается, что культура, на которую они так благоговейно взирали, больше не существует. Класс, который хотели создать Маколей и Бентинк, однако, все еще есть, но в нем уже нет потребности.

Анна Герасимова- магистрант РГГУ