Летом 2021 года Уральская индустриальная биеннале проводила опенколл для авторов, работающих с короткой формой и теоретическим фикшном. Публикуем два рассказа из длинного списка в авторской редакции, а также рекомендуем познакомиться с итоговым сборником «Время обнимать и уклоняться от объятий», который вышел в екатеринбургском издательстве «Кабинетный ученый».

Сборник складывается из тринадцати рассказов; пять — от приглашённых авторов, восемь — от авторов, участвовавших в оупенколле и получивших высокую оценку ридеров и жюри. Сборник доступен в независимых книжных Екатеринбурга, Верхней Пышмы, Санкт-Петербурга, Москвы, а также его можно заказать онлайн.

Иллюстрации — Софья Шелепова.

Допустим: текст учреждает обособленный и тщательно воссозданный фрагмент автономного мира, в котором читатель вряд ли окажется без помощи автора/авторки. Это допущение — меловой круг, за которым теснятся недовольные теоретики литературы, с которыми можно встретиться в других текстах на сигме.

Приняв это допущение, продолжим. Если автор_ка не отводит взгляд от происходящего и так структурирует повествование, что читатели вглядываются вместе с ней/ним, — то вместе они могут увидеть что-то, спрятанное в серой зоне самоочевидностей, здравого смысла и «ну так все делают». Это «что-то» может удивлять, ранить и указывать на социальный факт, которому недоставало объяснений. Тексты, позволявшие увидеть такие вещи, и привлекали наше внимание.

В сборник вошло всего тринадцать рассказов. Нам хотелось сделать карманную книжку — покет, который смело путешествует с владельцами куда угодно и может легко спрятаться во внутренний карман куртки. Мы приняли ограничение формы и усложнили жизнь жюри, которому пришлось совершить множество неравных выборов. Этой публикацией мы нарушаем это ограничение.

Сборник — полноформатный альбом; рассказы Яны Осман и Александры Бруй — ЕР, маленький релиз с двумя бэнгерами. На пластинке они бы занимали разные стороны. Их отличают тональность, структура, стилистика, предмет; их сближает внимание к людям, чей равномерный быт разбивает пандемия и город, гудящий от переизбытка информации.

Женя Иванова и Дима Безуглов, кураторы проекта

Яна Осман. Неделание слишком многого

За нами всегда кто-то идет.

Заходишь в метро. Дверь в метро надо толкать от себя. Если дверь открыть к себе, получается остановка. Это не только для тебя остановка. Это остановка для всех, кто идет за тобой.

Подходишь к турникетам — нужно успеть достать билет, пока не подошел. И лучше пройти к свободным турникетам. Если свободных турникетов нет — это потому что, кто-то сначала подошел, а потом начал доставать билет. Так делать не надо.

Встаешь на эскалатор. Только встал — уже объявляют: «Будьте внимательны при сходе с эскалатора: готовьтесь заранее, не задерживайтесь». При этом держите полы верхней одежды и детей.

Заходишь в вагон — надо сразу найти свободное место и не мешать другим заходить в вагон.

Выходишь из вагона — не останавливаешься. Чтобы посмотреть, в какую сторону нужный тебе выход, идешь в любую сторону.

Если выход оказался не тем — снова идешь через всю станцию к другому выходу.

Видишь надпись «Выход в город» — подходишь к эскалатору. В громкоговоритель объявляют: «Занимайте обе стороны эскалатора». Только займешь — уже другое объявление: «Стойте на эскалаторе по правую руку, проходите — слева, не задерживайтесь».

И вот так все время — все делаешь не задерживаясь.

И тут вдруг появился Леонид Маркович. И Леонид Маркович сказал: «Нам нужно открыть жанр пауз в вашей жизни».

«Это паузы в которых иногда скучно, иногда тревожно, иногда к чему-то прислушиваемся, иногда ловим смутно, это очень разные паузы».

Я решила попробовать разные паузы.

Нашла Сообщество замедления времени, Мировой институт медленности, Международный институт неделания слишком многого и японский Клуб неторопливых. Посмотрела, что они рекомендуют.

Ничего не делайте пять минут.

Села за стол. Стала сидеть.

Вспомнила, что не поставила будильник. Поставила будильник.

Вспомнила, что нужно перевести телефон в авиарежим. Перевела.

Вспомнила, что при переводе телефона в авиарежим, выключается раздача мобильного интернета на ноутбук. Это значит, что после того, как прозвонит будильник, нужно будет потратить время, зайти в настройки и включить точку доступа wi-fi. Выключила авиарежим, вернула точку доступа wi-fi. Продолжила сидеть.

Вспомнила, что это похоже на медитацию. Продолжила сидеть.

Вспомнила, что у меня есть книга по медитации Энди Паддикомб «10 минут в день, которые приведут ваши мысли в порядок». Подумала, почему 10 минут, когда Мировой институт медленности советует 5 минут.

Вспомнила, что Энди Паддикомб — бывший буддийский монах.

Вспомнила, что основатель оранжевого приложения.

Вспомнила, что лысый.

Вспомнила, что приложение называется Headspace. Перевела headspace на русский.

Прозвонил будильник.

Говорите медленнее.

Дома говорить было не с кем. Вышла на улицу. Зашла в супермаркет. Увидела очередь на кассе. Обрадовалась. Медленно стала говорить, чтобы позвали второго кассира. Первый кассир перестал пробивать товар, пока я не договорю фразу. Договорила. Второго кассира не позвали.

Каждый день спрашивайте себя: «Что я сейчас чувствую?»

Поставила будильник с темой «Что я сейчас чувствую» на 20:21 — потому что 2021 год.

Будильник позвонил в театре.

Будильник позвонил на йоге.

Будильник позвонил на лекции.

Переставила на 22:22.

На две минуты остановите внутренний диалог.

Уснула.

Прогуляйтесь с кем-нибудь молча.

Пошли гулять с Владимиром.

Владимир молчал. Чеховский Ионыч тоже всегда молчал и смотрел в тарелку, за это его назвали «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был.

Рассказала об этом Владимиру.

Попросила не отвечать.

Вернулась с прогулки — начала смотреть, кто еще занимается медленной жизнью. Оказалось, занимается Финляндия. Нашла на youtube медленное финское телевидение. В течение шести часов Финляндия предлагала смотреть на озеро: как меняется гладь воды, пролетают птицы и шумят деревья.

Решила сэкономить время и найти про медленную жизнь что-то покороче. Нашла статью. В статье рекомендовалось: в субботу утром пойти в город на поздний завтрак, заказать в кафе яйцо бенедикт с голландским соусом, выпить неспешно кофе, заглянуть на выставку или спонтанно отправиться в кино на дневной сеанс, а потом, возвращаясь домой, купить себе цветы — просто так, потому что сегодня ты празднуешь субботу.

Дождалась субботы, дождалась позднего завтрака, оправилась есть бенедикт.

Официант сказал:

— Вы же не едите мясо. А там бекон. И добавляется ломтик томата.

Предложил заменить ветчину шпинатом.

— Только это уже будет не бенедикт, а яичница по-флорентийски.

Предложил еще подумать над заменой бекона лососем.

— Только это будет уже не Бенедикт, а Хемингуэй или Яйца Копенгаген.

Предложил яйца Шекспир.

— Это когда ветчину заменяет мясо краба.

Предложил Оскар.

— Это когда ветчину заменяет спаржа.

Шекспир, Оскар, Хемингуэй и Копенгаген не подходили, нужны были именно яйца Бенедикт.

— Портобело Бенедикт — используются грибы вместо ветчины.

Звучало красиво и Бенедикт в названии сохранился. Заказала.

Официант ушел. Я решила ничего не делать.

Пошла мыть руки.

Официант появился на выходе из туалета.

— Есть еще варианты заправки.

— Голландский соус можно заменить соусом Морне.

— Для приготовления Морне мы используем выдержанный сыр грюйер.

Я вспомнила совет японского Клуба неторопливых: «Выдерживайте маленькую паузу перед тем, как вступить в диалог».

— Грюйер можно заменить эмменталем, конте или, в крайнем случае, 12-месячным «старым голландцем».

«Скоро вы обнаружите, что часто передумываете разговаривать».

— Реджано Пармиджано или Чеддер — не рекомендую.

Александра Бруй. Окошко

На асфальте у набережной мелом нарисовали обрыв с кольями посередине. Девочка бегает вокруг и попискивает: «Ну как, как мне встать, чтобы увидеть?». Отсюда все видно хорошо.

Ветер гонит на реке воду, колокольчик звенит вдалеке. Справа:

— Ничего, ничего… Это не страшно.

Краешек расстеленной газеты дергается и дрожит. Кроме пирожка этого сегодня ничего не ела. Валятся на газету крошки. Голуби брезгливо урчат. Жевать приходится на одной стороне, как кошка. Придерживает щеку и самый край губы. Розово просачивается слюна на пальцы. Ну, вот и доела, наконец. Крошки с газеты летят голубям на перья.

Из вялой сумки — серый мужской сандаль: с сальным от ступни следом, ремешки выгнуло от носившей сандаль ноги. Старательное кутание его в газету. Еще раз. Замшевый отпечаток большого пальца никак не упаковывается. Еще!

В небе лепятся одна к другой тучи с черным по контуру; где-то у нее тут был еще пакет. Долго до вечера? Нервная улыбка заканчивается придерживанием щеки. Вечером опять идти обратно.

Утром врачи сказали: «Он у вас с виду сильный, на вид — глыба, но глубоко больной. Чего ж вы сидели, женщина? Чего ж вы!». А она прикладывала слюнявый алоэ к бедру, чертила из йода сетку, сетка исчезала на глазах. А она распускала склеенные волосы, глядя на себя в зеркало, и фиолетовая лужа на щеке была не видна. Все–таки потом волосы приходилось собирать в хвост, а лучше прятать под толстую шерстяную шапку, потому что он возвращался: усталый и сгорбленный — это у него профессиональное, хватал шершавой рукой, на руке — «Павлов», корабль, акула; волочил. Но это не всегда, но в последнее время часто, потому что на работе — теперь тихо, а злости у него много, а он же глыба, так даже ей сказали врачи. Он — большой и широченный, а сидел в квадратном и пополам, и ему протягивали обувь — в ларечное окошко, и лиц ему там совсем не видно, только руки, и он по рукам читал, и по голосу читал, и, конечно, читал по ботинкам, по туфлям, по сапогам. Приносил домой и говорил: «Вишь, блядь какая, сапоги купила из телячьей кожи, а ноги свои коровьи не примостила. Стоптала! Супинатор — совсем! Рожу-то, небось, разукрасила!»

Бесился, если в окошко лезли головой, а не руками. Что-то хотели узнать? А ему самому было мало места, это можно понять, а они лезли и впихивали, и некоторые даже не мыли, и раззявленные подошвы воняли усталыми ногами и однообразием.

Он всовывал шило в туфельный бок и говорил, что обувь — это лицо. И она вздрагивала, проверяя рукой шапку.

В карантин, когда сказано было не выходить, он все еще сидел в своем ларьке и даже выглядывал наружу из окошка. Но обувь не носят, если сказано не выходить. И скоро улица с квадратным ларьком опустела совсем, и он стал оставаться дома.

Теперь лежал, прямоугольный и оплывший, вытянув ровные, как корабельные трубы ноги. Когда, шатаясь, вставал, уворачивалась.

«Главное, пришел и тянет: на, мол, холоп!» — орал, нависая.

Лежа на прохладном линолеуме и прикусывая кусок губы, считала неотданные им заказы.

«Думаешь, он не знал, что там я сижу? Сука! Ботинки хорошие, хули, подготовился! И этой рукой: на, мол! На! Я кто ему?»

Линолеум под щекой теплел. Во рту растекалось железное.

«Этой вот протягивает, где татуха».

Показывает шлепком по руке.

«У нас же одинаковые: корабль! Акула! Вишь? Мы специально, в Балтфлоте. Я, может, тоже бы! Протягивает…»

Снова девять туфель и один кроссовок. Где-то там еще стояли сапоги. Павлов у нее очень сильный. Закидывает руку, и она кряхтит. Приваливается весь — он называет «обниманием».

«Идешь такая в голубом вся, и полоски — вот так».

Рисует пальцем по груди.

«Настоящая русалка! Плыла!» А че смеялись? Завидовали! «Потянешь ты такую, мореман?»

Да, точно, было такое платье: с полосками, и заканчивались вот тут. Там дальше, вот, правда, голубое и белое, и прямоугольники понизу идут. Конечно, она помнит, конечно: не шла; плыла или летела — всегда такая быстрая была! И вот уже бег по ступенькам, дверью подъезда — об угол, сапоги на босу ногу сглатывают вечернюю сырь. Она ж его Павлова, и она летит, Павлова помнит, конечно, Павлова покупает, летит. Куртка болтается. «На Павлову запиши!» Ноги перескакивают через ступеньку. Соседи не торопятся, ждут, что она пройдет; и не провоняют. А она летит, сумка мотается и звенит, и Павлова вплывает, потная под шапкой, и он ждет, и она ставит: «Вот!».

Приступы у него уже случались. Тогда он терял сознание и сильнее выдыхал ацетон, как корабли выдыхали при отплытии. Фельдшер повторяла, чтобы бросал пить, а иначе она его смотреть вовсе не будет. Но когда он не поднялся один раз, а потом второй, фельдшер-таки предложила в больницу. Фельдшеру тоже его жалко. Может быть, и ей ремонтировал сапоги.

Когда он собрался, то есть договорилась, чтобы его погрузили, квартира уже насквозь пропиталась по́том, мочой и воспалением. Мужики поднимали и с шумом выдыхали, корчась, зажимали носы. Кто-то наступил на бутылку, и чуть не уронили.

Врач прочитал по бумажке, что периферические артерии, нерв и надо ампутировать. «А вы бы еще попозже его привезли!» Махнул кому-то, пошел.

В темной палате с газетой на окнах мужики посоветовали забрать обувь. «Ему же это неприятно будет! Проснется: ботинка два, а нога одна. Я бы охуел!». Кивая, подскочила, схватила его сандалии, подумала и забрала один. Как же теперь будет? Без ноги. Как же теперь будет?

Укутанный в пакет сандаль из сумки тупо торчит. Девочка все попискивает вдалеке: «Ну как, как так встать, чтобы увидеть? Чтобы яма живая была». И эта Павлова слышит и собирается подойти ближе.

— Не надо, у ребенка мама есть! Не надо! Вы меня извините, конечно, но я уже пойду.

Возникает внезапно тетка, хватает девочку недовольно и ведет. Девочка мотается на ее руке и оборачивается. Я, не оглядываясь, иду.