Спускался намедни в подвал, разбирался в дедовском скарбе, обнаружил старенький Telefunken, который, как оказалось, работал. Смёл со стола надоевший ноутбук (убрал в коробку, отправил в подвал), поставил на его место приёмник, который зову по-народному: «радио». Эфир заполнен в основном арабскими и азиатскими голосами. Я ничего не понимаю в них, однако, бывает, передают музыкальное, вкусное, да и сами голоса под лёгкий треск эфира звучат: чистый лаундж. Однако, я продолжаю юзать планшет, хотя, признаться, делаю это на кухне и в туалете, в комнате, в спальне, при живом Telefunken’е стыдно. Стол-то старый, а сплю я давно на голом полу, вернее, на древнем матрасе от бабушки. На окнах горшки с цветами. Не знаю, сколько им лет, но когда я пришёл в этот мир, они уже там стояли.
Фисташковые обои я покрасил в темно-оливковый цвет, а люстру давно разбил, и висит у меня одинокая голая лампочка на 75 ватт, из домедведевских, энергонеёмких, правда я её нечасто включаю, мне хватает фонарного света, что льётся жёлтым в окно. Прошлым летом, когда соседка ещё не пугала меня доберманом, я выходил ночью на улицу с книгой, с Les Miserables Гюго, и читал её, сидя под фонарём на прогретом за день асфальте. Как сейчас помню, читал второй том, и особенно впечатлило читать под свет фонаря в мрачном, в общем-то, переулке, как Вальжан с Козеттой на плечах спасается от Жавера. Тут же, к слову, подоспела парочка полицейских, — смотрят, конечно, подозрительно, как сидит заросший бородатый тип в драных джинсах и читает при свете луны (фонаря), но я отложил при них книгу, взял телефон, сделал вид, что набираю кого-то, тогда они отвернулись и дальше пошли, им бы лучше смотреть за хозяевами крупных собак, которые выпускают последних без намордника и поводка, чем за читателями Гюго, ну да ладно — впрочем, на Жавера ничуть не похожих, эта парочка как появилась, так, вдруг, и растворилась в ночи, будто бы были они декорацией, мелкой деталью какого-то другого романа, да, впрочем, я отвлекся. Так вот, значит, обои я покрасил темно-оливковым, а на пол набросал старых подушек, матрацов и одеял, коих во множестве раздобыл в том же подвале. Светит фонарь, я лежу на полу, заложив руки за голову, слушаю голоса. Напротив — окна психдиспансера, налево — здание РОВД, а я лежу и лежу так всю ночь, растворяюсь в обоях, и вдруг звучит в корейском эфире “Hallo, Spaceboy”, причём, в версии PSB, которую я услышал когда-то вот так же, по радио, лёжа в гриппозном бреду, с двухкассетника Sony 1987-го, кажется, года выпуска. Я лежал тогда, играло какое-то радио, знаете, я, видимо, с вечера не выключил радио, и оно играло, а у меня начался жар, и все песни были слиты в одну пастообразную пульпу, казалось сквозь бред: что-то звучит, а, может быть, это шум в голове? Непонятно, в общем. И вдруг как молния посреди этого хаотичного шума: hallo, spaceboy! Как призыв, обращение. Наверное, именно так гераклитов Логос прорезывал дологичную тьму. И потом: bye-bye, love — а я тогда был, как мне казалось, мальчишке, влюблен, и влюблен безнадёжно, на деле, конечно, бессмысленно, в какую-то школьную дурочку, а тут, оказывается, есть что-то важнее этого сорта любви, хотя chaos is killing me, какая-то moondust — прямо как тот самый лунный фонарь, под которым читал Les Miserables, он и тогда, и сейчас, так же светил ровным жёлтым в окно на кровать — cover me. Тогда я вцепился в эти слова, ставшие мантрой, встал и пошёл, повторяя: hallo, spaceboy, you’re sleepy now, пошёл в ванную комнату, стал возвращаться к реальности, поправляясь. А сейчас, ровно двадцать лет спустя, я слушаю ту же самую песню, лёжа на полу, на матрацах, под желтизну фонаря (луны), понимая, что он, spaceboy, от нас улетел. И не обещал вернуться. И теперь уже сами мы спейсбои.
