Я бы мог, конечно, по старой доброй традиции, придумать очередной интертекст, и нагнать практической деконструкции, и создать очередного Ивана фон Кранова либо Викентия Витольдовича Грибанова, чтобы хоть как-то оправдать себя в этом стыдном (для меня самого) занятии, однако, единственная правда заключается в том, что эти стихи писал я. Писал вовсе без задней мысли, что называется, в стол, как не вполне обязательные поляроиды на будущее, чтоб лучше вспоминалось и мне, и близким. Однако, к моему немалому удивлению, в сети появилось несколько человек, кто увлёкся серией этих внутренних и внешних пейзажей. Для их удобства-то и публикую тут некоторые текстокарточки числом тридцать два, упреждая вопросы к числу, безо всякого тайного смысла и герметизма.

1.

Зима линяет рвано, рьяно,

течёт, как майка в кипятке,

вполне весенне (значит — пьяно)

piano скрылось в ивняке;

пусть не смутят тебя бутылок

осколки, мусор, сорняки,

здесь — чудо, как сухой обмылок,

притихло, скрылось мастерски;

potentia — в потенциальном,

важней лишь могущее быть,

столичное — в провинциальном,

попробуй всё во тще открыть.

2.

Платон и детская площадка,

«Сатирикон», сирень в снегу,

с лимоном в римском стиле кадка,

с собачкой дама на бегу

пургой захвачена врасплох…

тверской пейзаж не так уж плох

зимой, когда по всей земле

метет, метет в лазурной мгле,

а я хожу из угла в угол

и помечаю в свой блокнот

и нефть, и газ, и торф, и уголь,

и ржавый ропот трубных нот,

и создаю сонату стали,

миндальных пряников, и книг,

и криков: «снегиря видали?!»,

и робких тропок напрямик

с окраин к центру, через Волгу,

и ожиданий встреч подолгу,

и юбки маминой подол,

и в старом парке стул, и стол…

3.

Пускай я буду Аполлон,

ты будешь Дионис,

и там, где посреди колонн

вздымается анис,

поставим мы с тобой пюпитр,

поставим мы мольберт,

и Пан пусть будет наш арбитр,

рассудит нас Рупрехт;

твоя Рената далеко,

а я, пожалуй, тут,

Кибелы льётся молоко,

змеёй свернулась Нут,

а дети? дети ждут огня,

играют и поют,

и ждут тебя, и ждут меня,

аниса ветки жгут…

4.

Сегодня ночь дрожит на ветках,

луна, огромная таблетка,

в стакане тает меж домов,

взбивая пену облаков;

истлело лето, кот простужен,

забился в угол, и не нужен

лежит на шкапе бадминтон,

оттенок лип светлей на тон

или на два; не видно птиц,

чаи да чехарда страниц,

да в пояснице по утрам

жуёт и тянет, и ветрам

не стоит подставлять тела,

шуршащих муз печаль светла,

и желтой осени дыханье

пронзает плащ, трамваи, зданья;

пора Коро, Музиля, Нольде,

вся — рядом, тут, вокруг и подле,

в глаза бросается и в уши,

и запах яблок, сливы, груши

пьянит не хуже, чем весной

ручьи, скворцы и перегной;

Wish You Were Here с утра в ушах,

костер луне поставил шах

в ночи; симфония упадка,

зима, обнимет страстно, сладко,

в ладонь хрустальную возьмёт…

малина, мех, гречишный мёд…

5.

Опять весна, ручьями тая,

скользит, скрипит, наводит сон,

и занавеска золотая

порхает с ветром в унисон;

ручи бегут, раздвинув ноги,

встречает томно их река,

и будто б в мыле все дороги,

и будто б было так — века;

дождит, и грязь у магазинов

не успевают убирать,

привез — уж летняя резина —

и холодильник, и кровать

сосед, побрившийся до блеска,

грохочет гром, шумят кусты,

природа пьяно, до гротеска

приветствует приход весны.

6.

Pour Jean Cocteau

Слова и вещи, хаос и порядок:

вот в поцелуе гибельном слились

провалы трещин, апогеи складок,

пещеры, выделяющие слизь;

уста разомкнуты, и мясо к мясу,

сустав в сустав, где воздух свеж и сух,

горячий лед, холодная гримаса,

как маска, растираемая в пух,

вернее, в пену, блеск Луны, дрожа,

встречаем мы на лезвии ножа,

и ставши, к слову, жертвой монтажа…

обрывки фраз… печаль моя свежа…

но вот Луна низринулась в Аид,

любви под Солнцем восхотел пиит,

от входа он в пещеру отстоит,

так молод, но, увы, вотще убит;

но вот Луна на небо всходит внове,

встаёт из пепла дивный Дионис,

влюблённый, пьян и вечно безусловен,

пылающий в зрачках немых актрис.

7.

La Primavera

Шумит за окнами весна,

кусает нежно кончик сна,

туда, где гнётся сон сосной,

туда, где пахнет всё весной;

весна пришла с утра в постель,

целует, в акварель, в пастель

и в масло окунув меня,

весны волнительной ступня

мне сниться, сниться, каждый год

я жду: сейчас весна войдёт

цветами, соком трав и дев,

рассудок каблуком поддев

отбросит в рыжие ручьи:

— а эти панталоны чьи?

— ужель носила я зимой?

— а этот шарфик тоже мой?

весна, напудрена, спешит:

корсет, бульвар, безе, бисквит…

растрёпа пьяная, весна,

целует солнцем сердце сна…

8.

Попробуй вернуть, что забыто во сне,

утерян сюжет — ты, попробуй, верни,

сложи, что соскрёб, замеси, раскатай,

и всё ж не вернёшь, не вернёшь, не вернёшь,

а, впрочем, не жалко, лети, насыщай

другие вселенные соком ночным,

что я упустил, то отыщет другой,

так было, так есть и так будет всегда;

Луна хорошеет, и ей полнота —

что редко — идёт, и целует взасос

Луну капитан, и проблема снята,

октябрь подтянут и рыжеволос,

Луной освещаем, стоит, одинок,

включает фонарь и заходит в подъезд,

вот лестница, дверь и знакомый звонок,

знакомый до детских припухших желез,

октябрь запрятал чуть слышимый звук,

поглубже укутал в себе и затих,

личинкою в банке, котом на окне

свернулся ракушкой, послушен и тих,

как этот спонтанно родившийся стих…

9.

Очередной пейзаж без рамы;

красивый? ничего, вполне

вместительный, лишенный драмы,

амбивалентный; в западне

тут строй деревьев, куст в засаде

и в белом остовы машин:

в одну из них тебя посадим,

когда ты скажешься большим;

дома тисками сдавят площадь

и шпилек стук по мостовой

ускорит ливень-гардеробщик

однажды раннею весной…

дрожит воздух, сочится в окна,

слегка касаясь наших тел,

тюльпан как пика в вазу воткнут,

а дождь пойти не захотел…

10.

Виниловый рай: пианино, прокладки,

движения мерны, а запахи сладки,

сирень прямо в окна с дождем пополам,

гроза и весенний окраинный хлам;

коробки, пластинки, пастилки, цветы,

и кажется маленьким мир с высоты

Олимпа, где, нежные, мы собрались,

в людские мечты экстрадируя слизь;

гитара — турбина, лавина — карниз,

я лебедем выстрелил — вышел на бис,

иглой грамофонною стружку снимал

с тебя, из конверта винил вынимал;

эрекция — бас, барабан — пианист

выходит во фраке на мокрый карниз,

выходит с гитарой на скользкий карниз

рок-стар и шпион, и срывается вниз…

магнитную ленту жует доберман,

про рельсы поёт ветеран Циммерман.

11.

Рояль молчал и пусто было в зале,

фонарь горел, лучом упершись в дом,

деревья на пейзаже разрезали —

пунктиром — огород и водоем,

а я представил вдруг дома из стали,

и будто бы сапожник — русский царь,

потом: война, война! — звенят медали,

и у аптеки выцветший фонарь,

а вы стальные паруса видали?

миндальничать? не слышали (а жаль).

И слышу вдруг: воды горячей дали! —

малыш кричит, дальнейшее — в миндале,

миндально всё: и старые педали,

глаза и пальцы у les femmes fatales,

платки старух, осколки древней вазы,

посольские и царские приказы,

и детские зловещие проказы,

и эти перекрученные фразы.

И снился мне империи закат,

нимфетки поцелуи невпопад;

рояль хрустит, как челюстной сустав,

стихи, как преступления состав.

12.

Бургундия,

твоё вино

ямбически спадает с небосклона,

а мы, надев плащи

на плечи флорентийских дев,

взираем из–под масок и с балкона

на ваши пики и пращи,

предпочитая кирпичи

строеньям из бетона,

спадая к рифме волосами пышных дев,

из тех, что лишь фрипон надев,

уж приглашают в будуар,

а под балконами бульвар;

похолодало, крошки сна

гоняет за окном весна,

и в отдалении сосна

напоминает нам монаха,

а тополь рядом с домом majo,

его племянник, сарацин,

увяз в объятьях липы сын;

повсюду — пыль,

а, значит, дождь, который,

накинуть должен был епитрахиль

на город, был изящен, мал,

излишне худосочен,

и, минув площади, сошёл в подвал,

неровен и неточен

в своих расчетах дождь ослеп

от зелени и сини,

а мы дождя нетвёрдый след

отметим на картине.

13.

По утрам собираю мозаику сна:

выбираю кусочки из сонновой гущи;

коридоры, рояли, щебечет весна,

приглашая нас в душные райские кущи;

за окном перламутрово-палевый зной,

а на лодочной станции пахнет весной…

14.

Рояль-гвоздодёр заставляет стекло

дрожать, на коленях пригрелся гуляка

кошачьей породы, забравший тепло

у тысяч коленей и рук, полумрака

пределы растут, выгорает луна

на небе ни звёздочки, день выцветает,

наверное, эта дорога трудна,

наверное, видишь, уже рассветает,

а кот теребит в нетерпении руч-

ку двери, и корма насыпав с довеском,

ты снова ложишься — не выспалась — луч,

ползет по кровати и по занавескам.

15.

Продолжаю я работу, раздвигаю створки сна,

в лес иду, за мной пехота: ель, берёза, дуб, сосна,

вяз — лесничий я, спокойно, заяц — клён, рябина, бук,

лось — барон, могуч и строен — есть пришёл грибы из рук,

из моих ладоней мягких, тёплых — чая много пью,

мятный чай, примятый полог: оду я пою былью

своему; напьюся чаю, кончу сей корявый стих

и пойду да погуляю: погляжу на малых сих…

16.

Странная жизнь и суровый

серый бетонный рассвет,

вот приближается скорый,

я же совсем не одет

к этой далекой поездке

не подготовлен никак,

жесты, движения резки,

паспорт, портфель и пиджак,

книга (конечно, Аврелий),

диск (разумеется, Бах),

сорок второй параллелью

пахнет от наших рубах,

строчки как меридианы

и вестовые столбы,

переоткрытые страны,

материковые лбы…

17.

Итак, зеленый бархат местность

дубового покрыл стола,

на том столе стоял, надтреснут,

светильник, бычья голова

склонилась долу, и Бетховен,

соната третья для фо-но,

и множество сосновых бревен

огонь давно сложил в одно,

но идеальное полено,

летел состав сквозь сизый лес,

купе, мы — двое, стук, колено,

плечо, тепло и синь небес.

Сошли на станции в закате

и вниз, минуя бор, к реке,

твое лазоревое платье

на старом сером сюртуке

валялось пьяно, мы — уплыли,

оставив ветру и песку,

следы, и запахи ванили,

и стыд, и пошлую тоску,

и ты, смеясь, расправив плечи,

по небу синью растеклась,

и в месяц — полночи предтечу —

зубами звезд, дрожа, впилась…

соединилось то, что должно:

сустав в сустав, дыра к дыре,

вселенной сделалось тревожно,

и захрипел на пустыре

печальный ворон…

18.

Выглянул дома соседнего угол

лип огибая нестройные хоры,

труб дождевая осенняя фуга

мучит подъезды, дворы, коридоры.

Ветер гоняет пакеты, билеты,

фантики, листья, конверты, буклеты,

рвет папиросы, записки, газеты,

в вальсе осеннем мы все — силуэты.

Чтение, музыка, танцы, уроки…

видишь, потуже закутался в плащ,

спутник осенний, — небритые щеки —

ветер, насмешлив, игрив и бодрящ?

Год посерьезнел, прожив половину,

год обзавелся седой бородой,

мимо, прохожим, что вымочил спину,

год возвращается к маме домой.

Мать ожидает, рассыпав листву,

стелит перину из сахарной ваты

и подготавливает к торжеству

тропы лесные, озера, закаты…

Бревна под снегом, ручей замолчал,

птица смородину щиплет во льду,

чает вселенная новых начал,

чая и яблок печеных в меду…

19.

Вот снова белый голубь, сидя

на ветке, заглянул в окно,

как будто будущность предвидя,

он — белый, за окном — черно,

как на картинах Караваджо,

скажи, откуда эта жажда?

откуда голод этот в нас?

смотрю, как голубь, на сограждан,

смотрю, как дешевеет газ

и дорожают хлеб и мыло,

сравнив, что есть и то, что было,

я понимаю вдруг одно:

весь мир есть голубь и окно.

20.

Любовь, любовь! — поет поэт,

Руками рвя ее покровы,

Входя в багровые альковы

Под страстных стонов минуэт

Поэт, поэт! — кричит любовь,

Хватая страстно что попало

Ей в руки с криком: мало, мало!

Еще мне чашу приготовь!

Звезда в окошко смотрит с неба

На их мистерии любви,

А некто просит: хлеба, хлеба!

Ему звезда в ответ: люби!

И Диониса, или Феба

Своей любовью оживи!

21.

Вопрос: на кого я похож?

на русского негра с плантации БАМа?

на брюки Барака Обамы?

Друзья, я слежался дедовским матрасом,

к обоям — картонным я иконостасом,

а, может, плакатом — не видно отсюда,

из недр расписного ахейского блюда,

что в ложи я тайные ваши не вхожий,

и вместо винтовки мне выдали ножик,

а вместо послушного робота — веник,

а мне до обидного хочется денег:

поесть бы сытнее, поспать бы теплее,

в миндальном пальто да по тёмным аллеям

под ручку с тобою в чулках и на шпильках,

а дома коты да томатная килька…

22.

Хрупкое чудо на кончиках пальцев,

хрупкое чудо руками не трогай:

лопнет, прольётся, рассыплется чудо,

если неверно, небрежно потрогать;

хрупкое чудо изящных созданий,

светлых соборов, ленивых изгибов,

солнечных фраз и отточенных формул,

дрожи, вокабул, отмеченных синим,

хрупкое чудо — дыханье младенца,

время рассвета и время заката,

хрупкое слово, желанье раздеться,

всё повторяется снова и снова;

слово: прости, полушепот и молча

смотришь в окно, там, где краешек неба

хрупкое чудо становится больше,

сходит до тёплого белого хлеба,

снегом ложиться на город кипящий,

в небе желток — неразбитое солнце,

список чудес мы пополним Флобером,

пьесами Веберна, вздохами струнных,

подслеповатой совой на рассвете,

ветер щекочет бульварной газете

рёбра, лодыжки… на старой кассете

были записаны формулы эти

хрупкого чуда в стакане воды,

чудо — в излуках моей бороды…

23.

Из синего леса пришел я в селенье,

из леса прекрасного, чистого, солнце

купается алое в нежной лазури,

и ветви качают луну как ребенка,

и каждая ель как эоловой арфы

струна в том лесу, посвященному Фебу,

из леса того я и вышел мальчишкой,

меня зафиксировал Пабло Пикассо

с голубкой в руках, та голубка из леса,

лишь только её-то мне взять разрешили,

голубка моя пусть зовётся любовью,

теперь я — мальчишка и память о лесе

в селеньи не ценится выше обмылка,

которым известный маститый художник

браду постирает и выбросит в урну,

с любовью в селении тоже непросто:

любовь поедают с чесночной подливой,

объедки любви помещают в газеты,

слагают стихи о любовной отрыжке,

и вот я служу в подмастерье у деда,

у плотника, после работы поёт он,

и лес в его песнях нечасто помянут,

но нужные струны заденет случайно,

из леса пахнёт в мастерскую мгновенно,

и плачет вдруг дед, ну, а я — улыбаюсь…

24.

Зонты летят, листы летят,

шумит дворами и домами,

и перекрёстками, и нами,

октябрь, свой серый пряча взгляд,

за городом куда ясней,

его, октябрьский, тихий зов,

средь пустырей, былых садов,

стоит прохожий, из яслей

идущий в сторону кладбища,

дурманом осени сражён,

остановился, чешет лбище,

уж бытием самим сложён

в сундук, богатый или нищий,

а всё ж, зонтом вооружён…

25.

С окна струится нежный свет

оттенка бёдер нимфы снежной

закат отцвёл, блазнит рассвет,

как тело девы под одеждой,

я вдруг сажусь за клавикорд

осенним воздухом разбужен

случайный диссонанс, аккорд

и Моцарт, и пропущен ужин,

лампада — тихий огонёк,

ночная мгла, короткий дождик

мне на веранде потолок

абстрактным расписал, художник,

зазвал мне запахи грибов,

и листьев прелых на мансарду,

я слышал дрейф материков,

и шевеленье миллиардов

тяжелых теплых темных тел

в туманных тусклых сна объятьях,

и тех, кто спать не захотел,

в шуршаньи юбочек и платьев,

то были бабочек ночных

унылые собранья, балы,

без пауз и без выходных

для снов и мечт материалы

я собирал на даче, в ночь

вдруг уходя, задернув шторы,

туда — в леса, отсюда — прочь

успеть на ранний поезд скорый,

на биостанцию войти,

толкнув скрипящую калитку,

услышать Моцарта мотив,

и чуть не раздавив улитку,

но вовремя замедлив ход

подошвы грозный, словно время,

окинув мельком небосвод,

поставить точку в сей поэме.

26.

Зачем же, о, глупая чайка,

гнездишься близ наших селений?

и вьешь свои гнезда на крышах,

трудам предаваясь напрасным?

иных ведь утащат вороны,

а прочие сгинут на трассе,

где их растерзают машины,

раздавят вполне безразлично;

а тех, кто останется живу,

их ждет незавидная участь

сожительства с родом двуногих

в опасном неравном соседстве;

а, впрочем, гнездись и не бойся,

ведь я же пою тебе песни,

и слышу твой крик на рассвете,

а значит, мы живы с тобою.

27.

Отшельник лестницы печальной,

Монах помойного ведра…

Николай Заболоцкий

Вот кот скатился по карнизу,

затем — в кусты — и был таков,

поддался похоти капризу,

Ромео свалок и кустов,

он будет ночью в подземелье

среди тряпья, бутылок, крыс

полночи выть виолончелью

для тощих и облезлых кис,

а ты, его собрат унылый,

что смотришь с форточки на двор?

хозяйка молока налила,

хозяин вновь лепечет вздор

и дети бегают с тобою

туда — сюда, туда — сюда,

ты не узнаешь, что зимою

замерзнет в лужах вдруг вода;

в подвале кот, в квартире — тоже,

но одинаков их удел:

изношен первый и ухожен

второй, но оба не у дел,

поскольку мода на котов

прошла, удел ее таков…

коты ж сидят и плачут все

о сочной свежей колбасе.

28.

Душно. Власть природы. Зной и лето

длань свою простёрли надо мной;

режет, жжёт и липнет как конфета,

осенью блазнит, журит весной,

тая под лучами Гелиоса,

пальцами облапившего свет,

трут асфальт горячие колеса,

воспевая суету сует;

мальчик во дворе пинает мячик

просто так, бесцельно, целый день,

и в тени себя от света прячет,

и тюленем в полумрак и тень

ввинчивает тело, дело, душу,

грусть, слова, болезни и мечты,

тих, небрит, наряден и надушен,

чист до грязи, бел до черноты

кит почуял трепетную сушу

в этом душном мире суша — ты.

29.

Ты смотришь на лист вымирающих видов:

кентавры, лемуры, ахейские рыбы,

эстампы, экслибрисы, тайнопись, слов

случайные связи, фрагменты стволов,

соборы и пагоды, белые плечи

завернуты в шаль похороненных звуков,

как в кокон, как в улей из сплетен и слухов,

сплетенье конечностей, сумрак созвучий,

и шорох чуть слышимый, верно — паучий;

ты слышишь утраченных звуков дыханье:

сирены, алмазы, цветы и вода,

сияние севера, крылышки льда,

стрекозами сонными сядут на плечи

предтечи с тобой неминуемой встречи;

и ритмика танца ушедших эпох,

и слезы наяд над гробами богов;

ты чувствуешь цвет, осязаешь слова,

ты трогаешь запах, букеты, рубины

по полю несешь для себя, из картины:

поставишь в кувшин поцелуи и губы,

вазон в балюстраде и желтые трубы,

развалины судеб, некрополи душ,

склады начинаний и мраморы — туш;

над миром возвысили голос цветы,

спиралью, барочною складкой свиты,

вселенные — если взглянуть с высоты —

лишь в книге читаемой Богом — листы,

а, впрочем, как Я, так, наверно, и — Ты,

во снах, в манускриптах живём, как мечты.

30.

Как тошно видеть сытое здоровье,

уверенность в себе, и правоту,

и это… лошадиное… коровье…

пошлейшую избитую мечту;

и сам таков… противно человеком

себя порою чувствовать в толпе,

сопротивляясь, спариваться с веком,

выискивая прелести в судьбе

вполне обычной, будучи клопом,

считать себя по меньшей мере богом,

и мысля в русле мочеполовом

червем свернуться в знамени убогом.

31.

Чернильно-бархатный чуть пряный аромат

твоих подмышек в флорентийском дортуаре…

мне так внезапно ставят шах, нет, сразу — мат

полоски белые на бронзовом загаре;

семидесятые остались — осязаю

и вижу — золотятся и чернеют they:

любовь небесная — тире — любовь земная,

как сестры-ножницы на кончиках бровей

и в пальцах ног, и в телефонном неуместном,

и в ожидании вина сухом, совместном,

и в дальнем шуме моря-сальсы-пылесоса,

и снова в пальцах, нарушающих без спроса…

32.

Боги любви и богини фиалок

время пришло для структуры иной,

пена у брега вотще клокотала

всуе Улисс возвращался домой,

греки, ахейцы, где ваша порода?

римляне, где ваши доблесть и честь?

спит Агамемнон, Орест околдован

даже Пиндар здесь успел надоесть,

в общем, конечно же, было иначе,

иначе было, не так, как велось:

миф существует, чтоб сделать богаче

жизнь, или то, что с последней стряслось,

рок, озарение, буря, решимость,

гении места, Эрос да Аид,

в общем, давай уже хаос родимый

пусть на тебя, наконец, поглядит…

так говорил демагог демагогу

пальцем войдя в «Метафизики» том

флирт с Афродитой и ветры Иного,

впрочем — к сюжету, о прочем — потом,

чу! — продвигается летопись эта

медленно, странно (и это не грех)

бытописанье певца и поэта,

тоже — философа, мы без помех

стали б писать, но закончив начало,

следует выйти за рамки… молва

нам, бытописцам, всегда докучала,

всё остальное — пустые слова

песни… да… значит, пускай — Афродита,

крови Урана зловещая плоть,

груди и бедра полны и развиты,

дрожь вызывают (щипать и колоть),

есть и другая у нас Афродита,

Зевса, Дионы прекрасная дочь,

впрочем, повтор этот груб и просчитан

здесь мы намерены вывести точ-

ку. Переносам научен читатель,

Бродский Иосиф, спасибо тебе,

я развлекаюсь и я деликатен:

Гомер с Гомером сплелись на гербе

Рода Птолемеев — экое дело

плесть словеса, нисходя к болтовне,

Греция стольким когда-то владела!

Греция — это… И что-то в вине…

нет, это — Рим, это — Блок, это — Бальмонт…

всё… потерял стихотворную нить…

Бродский… ахейские греки… и — пальма…

паль… ма… — ну что тут ещё говорить?