Негация, как сущность человеческого. 

Мысль неизменно пребывает в оппозиции к бессознательной природе, находясь в поиске средств к её преодолению. Конфликт индивида, в себе удерживающего неделимое, независимое сознание, с миром, который если не посягает на разум-в-себе, то нивелирует его, выставляя многочисленные границы и препятствия в виде объективных законов природы «унижающих» самость, в диалектике Гегеля составляет движущую основу восхождения сознания человека к всеобщему, т. е. к чистому духу. Человек становится собой в активной борьбе с реальностью как она есть, в борьбе с косностью и тьмой неодушевлённой материи, и другими сознаниями, и кроме того, с собственной ограниченной, склонной к самообману сущностью. 

Состояние самосознания, ведущего захватническую, экспансивную борьбу с не принадлежащим ему Бытием, в ходе которой он присваивает его себе, делает своей субстанцией, обнаруживая в нём собственное отражение, — это состояние по Гегелю, есть истинно человеческое, характеризующее субъекта как разумного индивида. Не имеющий разума, не ведущий борьбу, не стремящийся к захвату Бытия, — пассивный элемент органической жизни, физиологически быть может и принадлежащий к роду человеческому, но фактически находящийся на уровне животного, или вещи, в лучшем случае раба, подчинённого, смирившегося с собственными границами индивида. Цель борьбы — движение к Тотальности, единение субъекта сознания и Бытия, и «насилие» разума, нападающего на природу, чтобы одолев собственные границы видоизменить неподвластное сущее, похитив у него знание, которое затем он использует для дальнейшего расширения экспансии, — эта агрессия есть активное начало самосознания, частица духа стремящегося осуществить себя до финальной фазы единства с Бытием, переставшим “сопротивляться” воле субъекта: от магии и анимизма, до естественной науки, когда познание позволяет не заклинать силы природы, но использовать законы материи, чтобы менять реальное не “могуществом мысли”, а прямым действием.

Согласно Гегелю, конфликт интеллекта и сущего, если и заканчивается примирением сознания с отведёнными ему границами Бытия, то лишь для того, чтобы найти новые средства для их преодоления. Разум трансгрессивен, его вожделение, устремление к Тотальности — это свойство исключительно человеческого бытия. Если животные самцы дерутся за территорию, и «право» обладать самками, то самосознание в человеческом измерении жаждет признания и моральной власти, самообожествления и свободы от природных ограничений. 

Антропоцентризм, который усердно развенчивают и опровергают многие современные философы, как ни на чем не основанную тиранию субъективности  и “западного Логоса”, с позиции диалектики духа видится как всеобщая сущность Разума в действии, и отказ от него — это суицидальный зов «несчастного сознания», которое прежде чем исчезнуть, увековечивает трагичность Бытия уходя от конфликта, и оправдывая своё бессилие.

Творчество и познание. 

Сознание, обнаружив свою чужеродность в отношении к внешнему миру, создаёт образ и насаждает его Бытию, как собственное отражение, которое самоотчуждаясь обретает черты произведения искусства. Первичный акт воли субъекта, пробудившегося от бессознательности есть разряжение духа в сущем, — намерение сознания навязать сущему собственные формы, упорядочить его и наделить смыслом сообразно тому, что человек признает закономерным и не подлежащим сомнению. Борьба против естественного бытия выступает первичным условием наличия интеллекта. 

Художник насаждает Природе образы сознания в виде богов, абстрактных мистических сил, и по мере развития в дальнейшем творчестве они конкретизируются, обретают облик создавшего их разума, и наконец, сливаются с ним в достоверности изображаемого. Искусство выступает первичной реакцией сознания на иррациональность природы и её необъяснимость. Дальше покорять мир будет уже познание учёного, но точкой, с которой начинается движение самозародившегося духа является творческий акт художника. 

Диалектическая борьба разума за власть над инобытием, осмысленность и признание имеет несколько аспектов конфликта, — абстрактная оппозиция духа к враждебной субстанции конкретизируется сразу в трёх направлениях: борьба сознания с природой, борьба сознания с другими сознаниями, и борьба сознания против самого себя. Классификация этих способов самоосуществления духа условна, в действии они тесно переплетены между собой и взаимозависимы. Укажем лишь на то, что разум, завоевав определённую сторону бытия, должен удержать захваченное, здесь включается иной вид активности, — труд. Эти два фундаментальных свойства человеческой реальности, труд и борьба, предопределяют не только искусство, религию, науку, но и ход Истории в целом. 

По Гегелю, первое произведение искусства было и первым религиозным актом. Оно заключало в себе начальный этап движения сознания к всеобщему. Творец, т .е. художник, первый начав атаковать действительность абстракциями самосознания, возник раньше учёного, задача последнего — познание. В какой-то мере, можно говорить о диалектическом единстве творчества и познания, которые воплощаются в Истории как труд и борьба. Художник, выражая «агрессию» экспансивного самосознания, порабощает Бытие, что в дальнейшем переходит в борьбу между различными самосознаниями в виде войны. Но борьба на началах Разума, это суто человеческое измерение войны, в отличии от войн животных. Художник, как творческая единица, и как дерзновенный покоритель жизни и смерти, пролагает пути, по которым идёт завоеватель. 

Это не значит, что творец совершает открытие, которое потом подхватывает познающий учёный. Художник лишь указывает направление к Тотальности, к ней и устремляется познающий, делая открытия, похищая у природы сокровенный тайны для того, чтобы присвоить их себе, и распорядиться ими сообразно своим целям. 

Искусство войны и война искусства. 

Выяснив первичность творца по отношению к познающему, мы видим, что согласно Гегелю стимулом к возникновению и последующему развитию сознания было слепое, стихийное нападение самости на Бытие. Воин, в определённом смысле повторяет художника, но в более грубой форме. Художник, как активный, порабощающий, тиранизирующий дух, находится в непрерывном сопротивлении инертному сущему, уничтожающему художника, противодействующему его принципу Бытия, который выражен в намерении творца действовать согласно собственному видению. Поэтому, художник неизменно находится в оппозиции к хаосу не-человеческого, упорядочивая его, навязывая ему своё видение действительного. 

Художник — это метафизический колонизатор действительности, а подлинная фигура завоевателя, начинающего войну на экспансивных началах в жажде тотальности, совмещает в себе творца и террориста. Это и ответ на сложный вопрос о совместимости гения и преступника: гений становится злодеем, не будучи художником в чистом виде, когда переносит в Историю цивилизаций намеченную в искусстве религиозную войну разума с непроницаемым космосом, непосредственно, нападая на другого, подчиняя его себе, и возвышая до всеобщности абсолютного духа. Учёный, т. е. “трудящийся”, идёт по проторенным завоевателем тропам, нередко сотрудничая с ним. Метафизическая основа, связывающая искусство и войну это «агрессия», «страсть», или как выразился Гегель «вожделение», которым одержима самость, нападающая на мир. Конфликт заканчивается снятием противоположностей, т. е. временным перемирием, но лишь для того, чтобы скоро началась новая война, как очередной этап восхождения духа к тотальности.

Родство завоевателя и художника являет себя ещё и в темах, которые чаще выбирает творец для изображения. Описание войн у Гомера, составляет самые совершенные примеры поэзии древности. Герой, падение героя, торжество победы воспевали античные трагики, средневековые летописцы и художники Ренессанса. Творцы позднего Средневековья в произведениях по библейским мотивам, в гравюрах плясок смерти, апокалиптических видениях запечатлели метафизическую войну божественного и демонического, — в этом смысле искусство сделало шаг вперёд, перейдя от чувственного идеала человека как «создания Бога» в античности, к идеалу проводника Бога, пророка, богочеловека в эпоху христианства, и наконец к образу бунтаря против Бога, низвергающего идолов божественной власти, что увековечено творцами декаданса и модерна. 

Считается, что Гойя был первым среди художников Просвещения, который стал изображать войну не героически, но с точки зрения побеждённого. Таким образом, у Гойи искусство завоёвывает саму войну, становясь антитезой человеческой воли к власти. Но если мы и видим, что творец отказывается от военного пафоса, мы не должны впадать в заблуждение относительно его истинного намерения, — порабощения «неисследованных пустот» реального, и их преображение. Вероятно, с этим связан и постоянный интерес художников всех времён к смерти. Жизнь немыслима без своей противоположности, а Бытие имеет доступную восприятию форму и содержание благодаря возможности Небытия.

Художник и военная диктатура. 

Для наглядного примера военной агрессии, обусловленной раскрытием самости и диалектической борьбой между сознанием и противодействующим ему сущим, приведём наиболее показательные и проработанные историографией эпизоды в хронике битв, — поворотные моменты развития духа: завоевания Александра Великого, Наполеона Бонапарта и Адольфа Гитлера.

Поскольку завоеватель представляет собой движущую силу духа, восходящего к всеобщему, присутствие его в Истории, когда он включается в борьбу, как и само его возникновение признается индивидами, в ту эпоху выражающими раскрытие истины-в-себе. Каждому из приведённых выше завоевателей, — Александру, Наполеону и Гитлеру в мире творческого гения был соответствующий эквивалент: Аристотель, Гете и Хайдеггер. Творческий дух, предшествуя духу войны склоняется перед масштабными делами завоевателя, а в случае Аристотеля, — даже готовит его к судьбе, которая оборачивается непрерывной чередой битв. 

Одной лишь политики сильнейшего было бы недостаточно для оправдания многочисленных александрийских войн. Под наставлением Аристотеля будущий завоеватель был введён в мир греческого Логоса через изучение искусств и наук, его агрессия как военачальника и диктатора никогда не вступала в противоречие с духом «Илиады» Гомера. Мы рискнём предположить, что Гомер, или точнее, влияние его поэтического дара, нашедшего выражение в эпосе, и было главной движущей силой, мотивом для захвата земель Персии, Египта, Индии. На оккупированных землях Александр насаждал греческую культуру, порабощение народов сопровождалось «дрессировкой», — приобщением побеждённых к религии и наукам завоевателей. И если после смерти Александра империя быстро распалась, то тиранически вложенное, «огнём и мечем» насаждённое коллективному сознанию побеждённых народов представление о греческом идеале, впоследствии ставшего основой западноевропейской культуры в целом, её кодом, архетипом, ментальной матрицей, — было логичным самораскрытием духа, выразившего себя изначально Аристотелем, как жажда всеобщего, которая перешла к Александру, непосредственно стремившегося  к этому всеобщему. Широкое распространение эллинизма, в результате александрийских войн, заложило фундамент возникновению Римской империи — предтечи европейской цивилизации, в самых значительных свершениях духа, касается ли это права, техники, культуры, экономики.

Наполеон Бонапарт вступив в политику после Французской Революции 1789–1799 гг., придал окончательный смысл свержению старых монархий, и как антитезис революционному хаосу утвердил жёсткую систему законов для Франции, которая отказалась от сакрализированной власти суверена, поддерживаемого церковью и традициями. Этот самопровозглашённый император, подобно Александру, был тем системообразующим диктатором в котором выразилась воля к тотальности. Одним из самых страстных приверженцев Бонапарта, как известно, был Гете, им он не только восхищался, но и считал себя равным императору по масштабам влияния. Для автора «Фауста» военные авантюры Наполеона свидетельствовали о величии полководца не как тирана и авторитарного лидера, но как носителя абсолютного духа, и олицетворения метафизической борьбы разума и Бытия. Бонапарт в свою очередь, хорошо знал творчество Гете, роман «Страдания юного Вертера» был его любимым произведением, — мы допускаем, что император вдохновлялся суицидальным творением Гете, хоть такой поворот в диалектическом преображении духа может показаться несколько странным. Наполеон много раз перечитывал роман, возил его с собой, — нельзя исключить влияние «Вертера» на образ мышления и чувств Бонапарта. Но что мог найти он в трагической исповеди самоубийцы, ставшего прообразом героев декаданса, и примером для подражания, как гласит легенда, сотням молодых людей, убивших себя после прочтения книги? Мы полагаем, что вертерианское упадничество, культ индивидуальности, одержимость несбыточными грёзами страдающего от неразделенной любви романтического героя, стало антитезой и одновременно оправданием ненависти Бонапарта по отношению к Бытию, с которым он не желал мирится в том виде, каким оно предстало перед завоевателем, — насильственным, конвульсивным, разрываемым аффектами и страстями. Когда так глубоко погружаешься в мир, созданный художником, делаешь это не от скуки и не ради развлечения: зацикленность на сюжете, постоянное его повторение говорит об отождествлении читателя и персонажей повествования. Гете лично встречался с Бонапартом, он прославлял императора, преклонялся перед ним, и значит, пусть косвенно, но признавал величие войны, распространяемой Наполеоном по всему Европейскому континенту. 

Гитлеру будет соответствовать признание Мартина Хайдеггера, главного философа первой половины ХХ-го века. Хайдеггер немало сделал для переосмысления искусства и поэзии предыдущих эпох, а Гитлер сам был художником, считавшим себя наследником античной эстетики, не говоря о фанатичном увлечении фюрера операми Вагнера. Холокост и уничтожение населения на захваченных землях, учинённые нацистами, были отступлением Гитлера от ницшеанского идеала и предательством античности, которую фашисты хотели воскресить в мире Модерна, но не выдержав напряжения прометеевского вызова, железной дисциплины духа и высшего равновесия между разумом и инстинктом, сделали выбор в пользу социал-дарвинизма, который увлек их на дно Истории. Антисемитизм Гитлера свидетельствовал о склонности к вырождению движения национал-социализма, ведь ненависть антисемитов имеет библейское происхождение, как ненависть “истинных христиан” к иудеям, не принявшим “спасителя”, — это не имеет отношения к мифу о битве титанов и богов, к сопротивлению духа сковывающей материи. 

Меньше всего нам хотелось бы давать идеологическую оценку событию войны как таковой. Наша задача: прочтение хронологии завоеваний, поражений, и новых конфликтов как летописи становления духа, жаждущего самоосуществления посредством абсолютного тождества мысли и действия. 

Подобно предыдущим поработителям жизни, Гитлер был настроен на «захват» реальности и воплощение идеи величия через завоевание неподвластных ему, сопротивляющихся разумов, и подчинение их дисциплинирующей воле единого. Массовые убийства, этнические чистки, расовую сегрегацию в нацисткой диктатуре следует рассматривать как намерение фюрера осуществить волю к тотальности в Бытии, которое он таким образом себе присваивает, и которое пассивно приемлет захватническую атаку как нечто неизбежное, законом исторического развития обусловленное.

Но воплощал ли фюрер в себе всеобщее? 

В момент, когда он, в глазах своих приверженцев соответствовал символу “похитителя огня” и титана, сместившего старых богов, когда он обожествил героя-сверхчеловека и противопоставил его ментальному обнищанию, нигилизму, экзистенциальному крушению среднего европейца, мы можем ответить утвердительно. Хоть много представителей наук и искусств отшатнулись от Гитлера, но и не мало последовало за «новым Прометеем», перенявшем роль Бога. Ту же тенденцию мы можем увидеть в эпоху захватнических войн Наполеона и Александра. Война была не просто порабощением биологической массы, «людского перегноя», но стремлением насадить новое знание, более совершенный закон, приблизить тёмный, неразвитый человеческий ум завоёванного к тотальности-в-реальном. Сопровождалось это, естественно, жертвоприношениями: казни и репрессии, — то, что всегда характерно для войны, ради чего бы она не велась. Идея справедливости, придуманная вне военного времени, перестаёт действовать под давлением экспансивного, насильственного разума, подчиняющего сущее в акте завоевания.

Момент признания Хайдеггером “исторической необходимости” национал-социалистического проекта, зафиксированный в недавно опубликованных письмах и дневниках мыслителя, для нас — свидетельство потребности во всеобщем, присутствовавшем в умонастроениях масс того времени, которые впоследствии приняли нацистскую диктатуру. Возникновение фашизма и Вторая Мировая война не были случайностями, «нежелательными» явлениями или ошибками политики обезумевших тиранов. Народ жаждал войны, массы ожидали прихода того, кто покорил бы бесформенное скопление индивидов. Хайдеггер не мог не уловить во внутренней политике Германии латентно разворачивающиеся варианты решения вопроса пассивного нигилизма, поразившего не только старую Европу, но и другие, считавшиеся цивилизованными страны, в период после окончания войны 1914–1919 гг. Фашизм витал в воздухе. Вера в трансцендентность «высших ценностей» была уничтожена, технический прогресс и науки аннигилировали «свободу личности», вынудив индивида расстаться с представлениями о собственной значимости, вынесенной из традиций и суеверий прошлого. 

С позиции Хайдеггера национал-социалистический проект был своеобразным «лечением» от нигилизма. «Бытие и время» выразило себя в торжестве нацизма и военных успехах фюрера, «Фауст» и «Вертер» — в авантюрах Бонапарта, и колониях на оккупированных им землях, аристотелевская логика воплотилась в покорении и последующей эллинизации Азии.

Но война, как событие, ни в коей мере не есть явление вожделения сознания в одностороннем порядке, т. е. кроме войн в движении к тотальности, как оппозиция этому вожделению разворачиваются войны реакционно удаляющиеся от тотальности, как бегство от сознания. Диалектически, война имея в себе негативность духа раздваивается на противоположные полюса. Революционной, прогрессивной войне будет противодействовать война реакционная, за сохранение старого порядка, возврат прошлого, или как биологический естественный отбор. Мы допускаем, что фашистский проект принудительного выращивания «сверхчеловека» в нигилистической среде задумывался как конфликт первого типа, т. е. прогрессистская война, что не могло не привлечь Хайдеггера. Однако параноидальный характер нацистской идеологии быстро перешёл в самоотрицание, сохранив лишь форму прогрессизма, но по содержанию откатившись в реакцию и хаос инстинктов. Смена позиции нацистов от “мирового триумфа” до защиты Германии как единственной цели борьбы, свидетельствует о вырождении воинствующего сознания, агрессия которого перестаёт быть самоосуществлением духа, что лишает смысла и высшей цели всю военную кампанию. Но и помимо того, уничтожение "низшего" ради утверждения власти нескольких индивидов, не имеющих никаких иных целей, кроме биологического самосохранения, и есть тот нигилизм, с которым пытался бороться Хайдеггер, однако, именно эта негативность, исключающая любую борьбу, и жаждущая уничтожения в одностороннем порядке в итоге у Гитлера вышла на первый план, что, по Гегелю, есть «безумием самомнения», или регрессией сознания, отвергающего всеобщее, и замыкающегося на самом себе.

Стабильность и смерть. 

Диалектическая логика требует, чтобы Господин и Раб, находясь в обоюдной зависимости признавали друг друга: Господина должны признать на правах колонизатора, и единственного законодателя в реальности Раба, а последнего признают как вещь, принадлежащую своему хозяину. Господин существует лишь за счёт Раба. Смысл войны в борьбе за право свободно распоряжаться подчиненным, — будь это живое существо, или неодушевленная материя. Но когда Господин убивает Раба, он лишается власти, расходуя ресурс, который обеспечивал его господство. Война, не имеющая метафизического измерения и цели, лежащей вне границ чувственного бытия, в конечном счёте завершается самоуничтожением воюющего в качестве субъекта, сознание уступает биологическому субстрату, мысль инстинкту, а прогрессистская идея старому порядку. 

Рассудок, подавленный пропагандой концепции счастья “маленького человека”, не способен различать типы борьбы по антропологической и метаисторической направленности, и поскольку он боится насилия, любой авторитаризм вызывает у него ужас, как причиняющий боль “свободному индивиду”. Он отрицает борьбу, именуя её “варварством”, будто бы недопустимым в ХХI веке, для него не имеет значения ради чего противоборствующие силы сопротивляются власти друг друга, он против любого конфликта. Бросается в глаза близость ситуации начала прошлого века и нашего времени: нигилизм и ментальное обнищание масс в связи со смертью Бога и научно-технической революцией на исходе Модерна, привели к власти фашистов, и сто лет спустя, в нашей ситуации — культ расслабленной жизни и постмодернистский анархизм, насаждаемые западным цивилизационным проектом привели к усилению политических и военных позиций реакционных сил, что без сомнения, готовит почву для рождения нового типа фашизма, но в ином качестве, с иными приоритетами.

Реакционные войны видятся рассудку нежелательной реальностью, ничем не оправданной негативностью, что заставляет отказываться от войны в принципе, противопоставляя ей абсолютный мир. В таком мире не будет страданий Раба, но и не будет побед того, кто намерен заявить о себе как об активном, творческом начале. Война закономерна и неизбежна на всех этапах становления и самовыражения духа (речь идет о конфликте как таковом, где есть противоборствующие стороны, тогда как силовое столкновение есть грубое обнажение позиций враждующих элементов; борьба, предшествовавшая военной фазе имеет вид конфликта разумов, когда намечается множество вариантов становления, но в финале побеждает один, доказавший свою эффективность в единстве духа и бытия, — разум, использующий насилие и военную мощь для достижения тотальности). 

Либеральное общество, поверившее в абсолютный мир, и безусловные права человека, обречено на вырождение и смерть, ибо другая крайность, противоположная гитлеровскому фашизму, — всеобщий мир, так же немыслима для диалектики разума и бытия, как всеобщая реакционная война. Индивид, отказавшийся от борьбы из моральных соображений, имея соседом опасного преступника, рано или поздно окажется его жертвой. Этически можно оправдать жертву и осудить насильника, но это не предотвратит ожидаемого нападения. Избегающий борьбы отторгается от собственной самости, по диалектической логике он готов к положению раба, или убитого, а значит, он самоуничтожился как независимое сознание до того, как его уничтожили фактически. Либерализм, или «всеобщая свобода», поэтому, будет сменяться новым фашизмом, «всеобщим рабством». Крайности будут последовательно перетекать друг в друга, пока художник не соединит их жестокостью своего искусства, не преследующего никакой иной цели, кроме самоосуществления духа.