Возможно, я попал впросак, но то, что постигло меня, куда величественней и опасней, чем я мог предполагать.

Мое время подошло к концу, я чувствую, дух мой ослаб. Надеюсь, что времени, отведенного мне, хватит на то, чтобы пробиться через скорлупу неведомой клетки и отправить послание тем, кто, отвергнув научное сознание, сможет послание расшифровать.

Мое бремя, моя жизненная тягота, которая как снежный ком, навалилась внезапно на меня, и придавила под собой… Теперь я совсем потерял счет времени, осознания тепла, холода, наслаждения, — все куда-то внезапно исчезло и я не пойму «куда?».

***

…Тьма вдруг подступила со всех сторон. Я не знал куда деться и, где я нахожусь. Я будто бы нигде — тьма окружала это место со всех сторон, куда бы я ни взглянул, — всюду виднелась непроглядная чернота. Я взмахивал руками, кричал, дергался, словно подхваченный ритмом первобытного танца — но бесполезно, ничего не происходило; мой голос здесь что-то сдерживало: ни эха, ни отголосков, совсем ничего. Все остановилось. Все умерло в этом месте. Я двигался, но не видел под собой ничего — ни пола, ни досок из него, ни земли, которая держит нас — абсолютно ничего. Мне показалось, что я попал в какую-то огромных размеров, даже гигантских, камеру, где никогда не светило. Место и впрямь было огромным; я бежал около получаса, как мне казалось, и не мог найти конца: ни стены, ничего определенно напоминающее ограждение, — сие пространство вовсе пустовало.

Все, внезапно возникшее со мной, сильно напугало. Я попал в никуда, и очень боялся, что не выберусь отсюда. Гнетущая мысль, закравшаяся в голову, беспокоила долго, пока не сменилась ярым пренебрежением ко всему происходящему, а и вовсе ничего не происходило. Шутка какая? Или обман?

Я присел, прижав ноги к груди, обхватил их руками. Размышлял над тем, «что происходит?», «где я?», «зачем я сюда попал?», но ответы ко мне не приходили. Все увеличивающиеся вопросы и размышления тяготили, заставляя менять позы, будто я сидел на стуле: как бы ни менял своего положения на нем, он казался жутко неудобным.

Прошло пару дней, я считывал время, но к одному насчитанному часу я устал, и стремительно закончил свое занятие. Еще через пару я заметил: я не мог ни спать, ни есть, ни справлять нужду, ни даже пить; я не уставал, в моей голове происходило нечто невообразимое — мне почудилось, что я нахожусь в лампе. Я смотрел, нет — чувствовал, как веки моих глаз поднимались и опускались, хотя это смахивало на видения слепого, или же сон вдруг оживал, однако тьма не отступала ни на минуту. Она лишь окружала, и удерживала меня…

Мне кажется, когда люди попадают на тот свет, они видят яркий, поразительный своей ослепительностью свет в конце тоннеля, или же яркую освещенную комнату, но я наоборот оказался в совсем незнакомом, чуждом мне месте, где отчаяние достигает наивысшей точки. Где мир оборачивается к тебе спиной и покидает тебя, не ты уходишь от него, а он от тебя.

Вскоре возникла мысль, что я чей-то узник, или же заключенный, дожидающийся вынесения приговора. Устал ловить на мысли, что я совсем не человек из крови и плоти, недавно здравствовавший в родном городе, а тьма окружающая вселенную, хаотическая, подписавшая пакт — равновесие со светом, как предмет интерьера, гармонично вошедший в новую обстановку. Порой мысли были настолько дики и враждебны — невольно приходило суждение, будто бы я хочу сам себе причинить вред, лишь бы испытать хоть что-нибудь.

Еще одна фантазия, вдруг обуревавшая мной и изрядно позабавившая, что я дым, выдыхаемый человеком, курящим кальян; но не просто дым, что-то наподобие разумного существа, частички человеческого духа наполняемой сизый безжизненный дым, затем одухотворенный, выходящий наружу. Кружась по комнате, настраивая, таким образом, особую психическую атмосферу для курящих людей. Где их собственные мысли скользят — со скоростью превосходящей скорость света — будто по тонкой паутине неумолимо быстро, что даже глазу несвойственно поймать или запечатлеть хоть на секунду, как вспышка света, или воспоминание, вдруг отчетливо возникшее в сознании человека, и также неожиданно ускользнувшее от него.

Затем мне захотелось хоть немного поговорить с реальным собеседником, но в глубине души я понимал, что такое невозможно, и не является необходимым, нужным…

Все началось с безобидных вещей, не предвещавших ничего, которые впоследствии оказались куда катастрофическими, желая я это признать ранее.

Прошло ровно три недели, наверное, я как-то уловил знание, это чувство времени, в котором месте само время теряет всякий смысл, — оно становится непостижимым, неизмеримым, ничем. Отчаяние набрало новые обороты: я уповал на добрую волю, в которую так искренне не верил и не чтил, я был зол и жесток на весь наш мир. Я лежал и смотрел в никуда, и ухмылялся собственной жизни, скорей образу жизни, а не самой, как она есть.

Пару дней спустя я услышал гул в своих ушах: тонкий и прозрачный, чистый и ровный, будто бы он несся сквозь время и пространство несоизмеримо гигантские. Еще день — он стал отчетливей, другой — и еще чище, третий — и я предположил, что это чей-то голос, но пока неразличимый. Через шесть дней, а дни я сосчитывал с того момента, как он появился, голос вдруг обрел полную силу и звучание, он мне что-то напоминал, что-то близкое и вместе с тем опасное, но пока неизвестное мне, и он прозвучал:

— Ты ждешь?

— Жду чего? — не понял я его вопроса.

— Ожидаешь… участи своей, прости за мою бестактность, — извинился он мне, но мне показалось он выше меня и не в его привычке извиняться перед таким как я.

— Прости, я…мне показалось ты…

— Да?

— Откуда ты взялся, и, где ты, что ты, я хотел бы взглянуть, хотел бы увидеть хоть что-нибудь, кроме этой проклятой тьмы? — во мне притаился страх.

— Я не могу тебе сказать кто я, откуда и уж тем более предстать перед тобой, но я преследую иную цель, в которой ты играешь наиважнейшую роль, и вскоре ты сам обо всем догадаешься.

— Догадаюсь о чем? — нетерпение так и жаждало новой информации, нетерпение глубокого забвения и тьмы.

— Все впереди, понять — это твоя задача!…

Голос показался таинственным, неожиданным, но долгожданным. Еще бы месяц и я бы, нет, я итак свихнулся, — это же очевидно: тьма, голос, а что же впереди, я так думаю, у него пару козырей есть, чтобы мне выдать и показать всю омрачающую истину.

— Можно спросить? — невольно я задал свой вопрос.

— Я за этим и пришел, но не более, пока…

— Ладно. Я…умер? — сам, нехотя, удивился произнесенному.

— Нет, но скора…

— Умру. — Закончил я за него. Мне послышались некоторые нотки блаженной радости в его тихом, но звонком на окончаниях, тоне. Привиделась некая ироническая гримаса бога-творца, очерченная в золотистые с серебряным отливом цвета. Весьма уродливая, покрытая мелкими пластинками, которые наложены друг на друга, как кольчуга оружейника.

— Да, твоя погибель в шаге от тебя, но ты можешь еще спасти себя.

— Как? — он подарил мне надежду.

— Прислушайся к внутреннему голосу…

Я не понял его. Но хотел узнать больше. Я попытался представить его себе «как он выглядит?», «во что одет?»; может быть он предстоит передо мной в одеяниях олимпийских богов — обвязанных обнаженных тел шелковой белой тканью, или же предстает в том образе, который почудился мне прежде.

— Почему я не вижу свет? — этот вопрос был очень удачным, так как он выражал всю суть сказанного, без света нет жизни.

— Твои глаза закрыты.

— Что? Как…хотя ладно. Ты бог?

— Лишь олицетворение твоего «Я».

— Хм. Ха. Смешно, но пускай так будет. Так, в чем заключается твоя миссия? — Намерения его были мне неизвестны; своими ответами он еще больше запутал, и что-то явно скрывал.

— Возможно в спасении, или же, наоборот, в обретение тобой вечной пустоты.

— То есть, я так понял, ты можешь меня, как ввергнуть во тьму, так и вытащить из нее?

— Именно, все зависит от самого тебя, тобою сказанного и тобою услышанного. — Какой же он невменяемый, как он не может понять простой истины, судьбы, которую он принял. Мне необходимо больше.

— Послушай, а можно выражаться не столь философски, сколько житейски, иначе мы друг друга не поймем. — Язык я отчетливо понимал, но не слог, которым он выражался, видать столетия прошли, а в его речи все еще чувствовался архаичный старый мир.

— Согласен. Я рассчитывал на твое недопонимание в начале нашего разговора. Я смерю пыл! — Пустой звук, который он может услышать, это собственный смех, как он жалок.

— Отлично. Но я даже не знаю с чего начать, ты пришел, и я так думаю твоя очередь задавать мне вопросы. — Я хотел разъяснить: чего конкретно добивается от меня голос.

— Ты был рожден в беззаконии и распутстве, твоя жизнь стоила меньшей утраты, чем твоя смерть, казалось, что ты жив, а ты сам думал, что до сих пор не рожден и твое воплощение не найдет места на земле. Ты разочаровался в мире, в ее обитателях, твой образ жизни тебя угнетал, но ты не понял, как очутился здесь — нигде.

— О чем ты? Ты всегда так выражаешься?

— Никак ни приведу в порядок голову.

Подобие улыбки возникло мимолетным образом.

— Расскажи мне, что ты помнишь последним? — Мы идем в верном направлении.

— Я. Постой…точно. Я возвращался домой из института, и по пути зашел в магазинчик купить сигарет. Добрался до своей квартиры. Далее происходило все как обычно, но когда я зашел в комнату, где располагались книги, рабочие документы, мои записи, к которым я хотел обратиться, чтобы добавить кое-какие заметки, по проведенной мной месячной командировке. На столе блеснула монета и… и… — что за монета, в толк не могу взять, такое чувство, что само воспоминание, показалось наплывшим, выдуманным.

— На этом твое путешествие обрывается? — подытожил голос.

— Дальше все смутно, я как будто упал в пропасть, и спустя некоторое время очутился здесь… — почему, я забыл, со мной что-то произошло и это не к лучшему?

— Ты попал сюда, в мир иллюзий, но он только твой и ты можешь менять его под себя, как я вижу, т.е. здесь ничего нет, абсолютно ничего — это твой мир, ты его таким сотворил.

— Да? Оказывается он мой. Мне приятно услышать, что я сам сотворил с собой такое.

— Извини.

— Что еще ты хочешь услышать.

— Твое миропонимание, твою прошлую жизнь, жизнь до той самой грани, через которую ты переступил и попал сюда. — Он начал догадываться, я знал, что он не безнадежен, это радует.

 — Ну что ж, раз ты просишь, я расскажу тебе, кем бы ты ни являлся. Дай мне минутку обдумать.

Во мне что-то преобладало, что-то, что я когда-то переживал, что меня изменило.

— У тебя вечность, я в ожидании, — не думаю, что ему покажется это приятным.

— Вечность, ха-ха, верно. Я…

— Говори, не останавливайся. — Не стоит его торопить.

И мне почему-то вспомнились годы детства и юности:

— Когда я был совсем юнцом, любил жизнь, радости этой жизни. Мне нравилось учиться (чему я уделял много времени), гулять с ребятами — брать от жизни все, ну, по крайней мере, самую малость, — усмехнулся я себе, — но мир для меня казался каким-то странным…

— Покинутым? — Черт, вырвалось.

— Верно, ты угадал. Так вот, я не понимал остальных, тогда я был еще ребенком, но проявлял особый интерес к мироощущению и его пониманию, — уже тогда я задавался всяческими вопросами: что такое жизнь? зачем она нужна? кто я? Но не находил ответа. Я казался сам себе отшельником, угрюмо посматривающим на остальных, отгородившись ото всех.

— Ты же сказал, что радовался жизни вместе со своими друзьями.

— Да, но это была ложная радость, понимаешь как в нехорошей компании, тебя заставляют курить, а тебе это вовсе не нравится, но ты закуриваешь, так как у тебя нет выбора. Так и здесь, — эта радость, веселье были наигранными, в моей душе блуждали совсем другие чувства: чувство смирения и отчаяния, грусть, полная и безраздельная, я не мог ни с кем поделиться своей грустью и переживаниями, понимаешь? — я, будто сжался в комок; воспоминания детства, которые я похоронил, вдруг ожили.

— В полной мере, продолжай, — слегка подстегнем его.

— Шли года, я переходил из одной школы в другую, а то, что блуждало в моей душе — росло, и с каждым годом увеличивалось. В другой школе у меня появился отличный друг, мы были с ним просто не разлей вода, как два брата. Я понял, что это мой лучший друг, самый первый и самый лучший. — Глаза уставились, утопаемые тьмой, а одинокая слеза скользнула по моей щеке, плыла по ней, у самого подбородка остановилась, словно на последний неминуемый миг и упала в бездну. — Я был таким же, как и в первой школе, незаметным, скрывающимся, я бежал, но куда?

— Похоже, ты бежал от самого себя, ты винил себя в чем-то? — Этот человек так далеко зашел, нет, загнал себя в пропасть, и не может из нее выбраться. Необходимое сочетание.

— Да, черт возьми, я винил себя, только себя, за то, что не похож на других, иной, скрывающийся за личиной глубокой неприязни, прячущийся. — Чувства нахлынули на меня мгновенно.

— Поплачь, к тебе придет облегчение, если ты продолжишь? — непременно придут.

— Конечно. Я винил себя, что потерял друга, тогда я перешел в другую школу, будто бы по зову другого друга, дружба разделяла мое сознание.

— В твоей жизни появился еще один друг?

— Да мы с ним тоже были близки, старого и лучшего друга я начал забывать, как будто память о нем уходила в небытие, стиралась. — Лицо стало горячим, а в горле запершило. — Но я поступил неосмотрительно, перейдя в другую школу, я не должен был забывать своего наилучшего друга. Вот в чем я повинен! — Эмоции выплескивались градом.

— Это не единственное, что тебе мешало.

— Да. Там где я оказался, было намного хуже, коллектив ни к черту. Ужас. Я для них был в диковинку, какой-то заумный парень с приоритетом на знания всего мира. Они измывались надо мной, унижали меня. Тогда меня перемкнуло, учеба стала для меня не главным, она ушла куда-то в другое место, не самое последнее и не самое первое, просто я перестал учиться, быть лучшим, меня переклинило и очень серьезно. Я держался на линии среднего ученика с хорошими отметками, больше мне и не надо было, отношения в коллективе стали лучше, но я не менялся, я оставался прежним, беспокойным уже, но смиренным.

— Но школа, не единственная причина? — Больше, больше, необходимо больше!

— Семья? Я не хочу о ней говорить. — Откуда возникали эти образы прошлого, страх вновь возвращался. Зачем?

— Почему? Ведь семья тоже важная причина, не так ли? — Откройся, позволь освободиться этому страху.

— Ладно! Семья — она не лучше. Отец алкоголик, а мать невротичка, — как жить между двумя огней? По-твоему это жизнь была, нет, сущий ад. Вечные ссоры, драки, разочарования. А воспитание? Да какое оно было, с утра до вечера, не всегда, но так оно и есть, я учил сам себя, делал домашние задания, посещал кружки, они лишь слегка помогали, — искренне я посмеялся, — А мать больше уделяла времени своим ненастоящим детям, чем мне. — Откуда воспоминания возникли, те, что давно стерты с уголков моей памяти.

— Тяжело?

— Очень, ты не представляешь, как оказаться в одиночестве и провести в нем всю свою убогую жизнь! Только друзья и школа что-то меняли, сглаживали эти трудности. Эти невзгоды, несчастья. Я учился, и потом познакомился с одним человеком, это странно; мы с ним вместе учились и как будто на разных полюсах, в разных дальностях. Я решил посидеть с ним некоторое время, ну ты понимаешь, там, в классе, всякие перестановки и прочее.

— Да, понимаю.

— И мы оказались с ним на одной парте, на одном полюсе, оба в неведении происходящего и грядущего. Он казался таким же бездеятельным, как и я…

— И это в нем привлекло тебя. — Будь сдержанней, не торопи его.

— Да, — он отлично меня понимал, — мы с ним разговорились, нашли общие интересы, и стали дружить, спустя год наша дружба окрепла, сильнее, чем наши отношения с прошлым другом. Я стал его забывать и тоже отдаляться, а новый друг все более меня привлекал.

— Что такого ты в нем нашел?

— Отражение самого себя, будто в нем я видел себя, мы были очень похожи: наши поступки, привычки, общие принципы и правила поддавались одному единственному объяснению, — нашему объяснению. В классе мы друг друга развлекали и развлекали народ, веселились, писали гадкие фельетоны об учителях, и распевали серенады о них, хотя мы так не думали, мы были лучше. Много проводили времени вместе. Друг другу делились впечатлениями от наших произведений, и друг друга критиковали, и было весело всегда…

— Пока что ни стало? — Сменим течение.

— Что я почувствовал… что он стал отдаляться от меня, так же как я отдалялся раньше от своих лучших друзей. Он стал заниматься уроками, делами, ходить на занятия и прочее. У него появилась девушка, и, похоже, они любили друг друга, но по окончанию школы он уезжал и, думаю, любовь эта была мимолетной, как и моя дружба. Но во мне она жила всегда, я радовался за него и его девушку, желал только добра, но радость моя была…

— Скрытой, ты просто ее и не показывал, сделал подобрее лицо и вот оно счастье! — Ой, вырвалось. — Неосторожность твой враг.

— Да ты кто такой, черт тебя дери, чтобы так судить…

— Но это правда, не отрицай ее?

— Да… ты прав, — он как будто залез мне в душу, но этот ворох вернул к жизни худшие времена.

— Продолжай свой рассказ, я прервал тебя, я перестану. — Самая малость осталась.

— Он собирался уезжать, а я все больше стал отдаляться от него, от учебы, от этой жизни, от всего…

— Это ужасно слышать, — слегка подмаслим, и блюдо готово.

— Я знаю, я сам себя загнал, ты был прав. То, чего я так боялся, настигло меня, — это одиночество, в котором я скрывался ото всех, стало моей клеткой, а я стал узником самого себя. Во всем повинен я и никто более. Люди тянулись ко мне, а я их отвергал, этакий скептик человеческих отношений, не принимающий верных решений, делая выводы, ткнув пальцем в воду и загодя ища в волнах причину своих бедствий (поступков, каковыми имели место быть в моей жизни).

— Рад это слышать.

— Что?

— Что ты пришел к ответу, который искал, и по твоей вине ты здесь очутился. Ты так искренне изливал свою душу, что добрался до самых потаенных уголков своей скромной жизни, будто доплыв глубоководным аппаратом до дна пресловутого озера — под название Я.

— Я… попал в кому, так как я все перепробовал в своей голове и единственным для меня верным ответом остался только этот.

— Это только пограничное состояние, и…

— Что и?

— Ты был в поисках своих ответов, и ты пришел к ним, тебя ждет свет. — Думаю, он уже готов.

— Свет? Что? Какой свет?…

Год спустя пациент очнулся. Осматривая свою больничную палату, себя и людей, в ней находившихся, пациент пришел к выводу, что очутился здесь (помня лишь то, что происходило до комы).

Он не помнил, что с ним случилось в коме, что он видел или же слышал. Ему показалось, что все было всего-навсего сном без сновидений. Что он потерял сознание и оказался в дреме, пока за его состоянием отчетливо следили. Справа стояло зеркало и, взглянув в него, пациент встревожился, у него возникла паника, — отрицание происходящего.

Попытался встать, но безуспешно. Повалился на пол, ударившись локтем, вследствие более чем годичной лежки, во время которой мышцы атрофировались, а позвоночный столб ослаб. Затем его вернули на койку. Вновь потерял сознание. Боялись, что вновь возникнет коматозное состояние. Предпосылок не возникало: пульс был в норме, а/д и другие показания также в пределах нормы. Заключение: нервное переутомление. Однако при проверке зрачков реакция отсутствовала, они как бы замерли и стали стеклянными как у трупа.

На следующее утро я сильно удивился. Странная особенность: частички кожи на лице ороговели и приняли форму пластинок, каждая тесно прикрывающая другую. Лицо его видоизменилось, став похожим на лицо циркового уродца. На лице явное разочарование, взгляд пустой, стал осматривать зрачки, и… боже, привиделось, в зрачках что-то мелькнуло! Очертания какой-то фигуры. Не то человека, не то какого существа. Бред полный, видно самому почудилось…

***

Из дневника Владимира Мадурского:

Тридцатое февраля.Двадцать девятое февраля. Вечер. С глубоким чувством юмора зачеркнул дату

Я в своей квартире. Найденная мною находка будоражит ум — монета, завернутая в льняную ткань, отделанную красной тонкой нитью в виде орнамента, окаймленного у самых краев. Узор трудно определить.

Сама монета величает собой находку, дожидавшейся своего искателя. Монета есть произведение чеканки, отлитая золотом и серебром с изображением двуликого, но не старика Януса-двуликого — как я посчитал вначале (и то, только приглядевшись) — а иного божества. Одна половина изображала лик, пронизанный болью и ужасом, будто запечатленная в агониях, вторая — изображала лик безоблачный, достигший некого просветления, или словно избавленный от тягот агонических, изображенных на первой половине. Сии лики были менее похожи на человеческие — однако присущие человеческие черты были уж явными — овал лица и круги глаз, покрытые чешуей; лики не отделены друг от друга, а являют собой некую трансформацию одного в другой.

Найден в храме одной из молелен (я уверен в том, что так), близ небольшой речушки, впадающей в Евфрат.

Из переведенных текстов, начертанных на глиняных табличках, — указывается: «монета является сосудом сего божества, и вместе с самим храмом олицетворяет его темницу». Ткань, в которую была завернута монета, с рисунком печати, держала душу божества, не давая ей выйти из монеты, но сама как одна из граней темницы. Сама монета выражала собой темницу, из которой можно было сбежать, поэтому покрывалась тканью с печатью. Притрагиваться к монете категорически запрещалось, так как наложенная магия весьма неустойчивая и слабая, и божество может вырваться.

При одной мысли, кажется, что так оно и есть, но я как человек, который не обременен суевериям, посчитал это глупой выдумкой и страхом людей, живших в то время.

Завернутая монета находилась пока у меня. Не знаю, но с того времени как я ее нашел, что-то во мне переменилось. Меня жутко к ней тянуло.

Второе марта. День. На улице пасмурно и совсем уныло. Сегодня выходил на работу. Встретил начальника. Ждал отчета, по проведенной командировке. Степан Иваныч конечно человек строгий, и добивался поставленной собою цели. Его побаивались и в то же время любили, так как он с весьма пылким характером: дожидаясь результата — понукал, а дождавшись — всегда поощрял сотрудников. Так и сегодня сначала «припомнил всех родственников по матери», затем — поблагодарил, обещал премию за революционную находку. Дома ни что меня не занимало, однако, только зайдя в квартиру, как я ощутил на себе желание — меня тянуло к монете еще сильнее, чем прежде. Однако и был некоторый страх, сопутствующий всю дорогу домой, и противоположное ему стремление — притронуться к монете. Не суеверен… но страх сдерживал.

Четвертое марта. Середина ночи. Я реже стал обращаться к своему дневнику. Голова как кисель. Мысли зыбки, как песок в руках. В зеркале вижу не себя, а какого-то призрака, побледневшего и изрядно измотавшегося. Тело зудит, а кожа, при прикосновении, болезненно реагирует, будто натянута. Сны пространны, и сильно выматывают, но запечатлеть в памяти, что видел, не удается, знаю, что видел их. Изголодался, потянуло на соленое. Съел всю банку с огурцами, купленными недавно. Желудок успокоился, однако спать не тянуло. Нынешнее состояние совсем перебило.

День. Числа не помню. Поссорился со своим научным руководителем. Желал видеть находку, которая давно у меня залежалась. Грозился выговором. Выкрутился, обещал принести в начале недели, сослался на занятость. Мне хоть выговор, хоть урезка зарплаты, хоть бы хны, — все равно монета останется при мне. Теперь это непреодолимое чувство переросло в нечто более сильное, не знаю. Тело зудит, а мысли сбивчивы. Мне надо ее увидеть, немедленно!…