Во французском (и в некоторых других языках, к примеру в моем собственном — словенском) есть два слова для «будущего», которые нельзя адекватным образом переложить на английский: future и avenir. Futur означает будущее как продолжение настоящего, как полную актуализацию уже существующих тенденций, в то время как avenir указывает на радикальный разрыв, прерывность с настоящим: avenir — это то, что грядет (à venir), а не только то, что будет. Если бы Трамп выиграл у Байдена на выборах 2020 года, он был бы (до выборов) будущим президентом, но не грядущим.

В современной апокалиптической ситуации конечным горизонтом futur является то, что философ Жан-Пьер Дюпюи называет антиутопической «фиксированной точкой», нулевой точкой ядерной войны, экологического упадка, глобального экономического и социального хаоса и т.д. Даже если она откладывается на неопределенный срок, эта нулевая точка является виртуальным «аттрактором», к которому стремится наша предоставленная самой себе реальность. Способ борьбы с будущей катастрофой — это действия, которые прерывают наш дрейф к этой «фиксированной точке». Здесь мы видим, насколько двусмысленным является лозунг «нет будущего»: на более глубоком уровне он обозначает не невозможность изменений, а именно то, за что мы должны бороться — разрушить хватку катастрофического «будущего» над нами и тем самым открыть пространство для чего-то нового, «грядущего».

Идея Дюпюи в том, что если мы хотим правильно противостоять угрозе катастрофы, мы должны ввести новое понятие времени, «времени проекта», замкнутого круга между прошлым и будущим: будущее каузально порождается нашими действиями в прошлом, а то, как мы действуем, определяется нашим прогнозом будущего и нашей реакцией на этот прогноз. Мы должны сначала воспринять катастрофу как нашу судьбу, как неизбежность, а затем, спроецировав себя в нее, приняв ее точку зрения, ретроактивно вставить в её прошлое (прошлое будущего) контрфактические возможности («Если бы мы сделали то-то и то-то, катастрофа, в которой мы сейчас находимся, не произошла бы!»), на основании которых мы можем действовать сегодня.

Слишком рано говорить

Не это ли то, что сделали Теодор Адорно и Макс Хоркаймер в их «Диалектике просвещения»? Пока традиционный марксизм предписывал нам вовлекать себя и действовать для осуществления необходимости (коммунизма), Адорно и Хоркхаймер спроецировали себя внутрь окончательного катастрофического исхода (возникновение «управляемого общества» тотального технологического контроля), чтобы призвать нас действовать против этого исхода в нашем настоящем.

Иронично, но нельзя ли отнести то же самое к поражению коммунизма в 1990 году? С сегодняшней точки зрения легко высмеивать «пессимистов», от правых до левых, от Александра Солженицына до Корнелиуса Касториадиса, которые сожалели о слепоте и компромиссах демократического Запада, об отсутствии у него этико-политической силы и мужества в борьбе с коммунистической угрозой. Они предсказывали, что холодная война уже проиграна Западом, что коммунистический блок уже победил в ней, что крах Запада неминуем. Но именно их позиция в наибольшей степени способствовала краху коммунизма. По выражению Дюпюи, само их «пессимистическое» предсказание на уровне возможностей, линейной исторической эволюции, мобилизовало их на противодействие ей.

Потому следует перевернуть расхожее представление, согласно которому, когда мы вовлечены в современный исторический процесс, мы воспринимаем его как полный возможностей, а себя самих как агентов, свободных выбирать между ними, в то время как при ретроактивном взгляде тот же самый процесс представляется полностью детерминированным и необходимым. Напротив, это вовлеченные в современность агенты являются теми, кто воспринимает себя как втянутых в судьбу, в то время как ретроактивно, с точки зрения более позднего наблюдения, мы можем увидеть альтернативы в прошлом, возможности того, что события пойдут по другому пути.

Говоря иначе, прошлое открыто для ретроактивных реинтерпретаций, в то время как будущее закрыто, поскольку мы живем в детерминистской вселенной. Это не означает, что мы не можем изменить будущее. Это лишь означает, что для того, чтобы изменить наше будущее, мы должны сначала (не «понять», а) изменить наше прошлое, переосмыслить его таким образом, чтобы оно открылось в сторону будущего, отличного от того, которое подразумевается преобладающим видением прошлого.

Будет ли новая мировая война? Ответ может быть только парадоксальным. Если новая война и будет, то она будет необходимой: «Если происходит выдающееся событие, катастрофа, например, то оно не могло не произойти; тем не менее, поскольку оно не произошло, оно не является неизбежным. Таким образом, именно актуализация события — тот факт, что оно происходит, — задним числом создает его необходимость». Когда разразится полномасштабный военный конфликт (между США и Ираном, между Китаем и Тайванем, между Россией и НАТО…), он возникнет как необходимость. Если этого не произойдет, мы будем читать его так, как сегодня читаем холодную войну: как серию опасных моментов, когда катастрофы удалось избежать, потому что обе стороны осознавали смертельные последствия глобального конфликта.

Когда в 1953 году Чжоу Эньлай, премьер-министр Китая, находился в Женеве на мирных переговорах по окончанию Корейской войны, один французский журналист спросил его, что он думает о Французской революции. Чжоу, как говорят, ответил: «Еще слишком рано говорить об этом». В каком-то смысле он был прав: с распадом восточноевропейских «народных демократий» в 1990-х годах вновь разгорелась борьба за историческое место Французской революции. Либеральные ревизионисты пытались навязать идею о том, что гибель коммунизма в 1989 году произошла в самый подходящий момент: она ознаменовала конец эпохи, начавшейся в 1789 году, окончательный провал революционной модели, которая впервые вышла на сцену с якобинцами. Битва за прошлое продолжается и сегодня: если возникнет новое пространство радикальной эмансипаторной политики, значит, Французская революция была не просто тупиком истории. Именно в этом смысле, «в той мере, в какой будущее не предоставлено настоящим, его нужно мыслить как одновременно включающее в себя само катастрофическое событие и его не-происшествие — не как дизъюнктивные возможности, а как конъюнкцию состояний, одно или другое из которых апостериори проявит себя как необходимое в тот момент, когда настоящее выберет его.»

Дело не в том, что у нас есть две возможности (либо военная, экологическая, социальная катастрофа с одной стороны, либо спасение с другой) — эта формула слишком проста. У нас есть две наложенные друг на друга необходимости. В нашем затруднительном положении необходимо, чтобы произошла глобальная катастрофа, вся современная история движется к ней, и необходимо, чтобы мы действовали для ее предотвращения. При реализации этих двух наложенных друг на друга необходимостей актуализируется только одна из них, так что в любом случае наша история будет (на тот момент) необходимой. Много лет назад Ален Бадью писал, что контуры будущей войны уже очерчены:

«США и их западно-японская клика с одной стороны, Китай и Россия — с другой, атомное оружие повсюду. Мы не можем не вспомнить высказывание Ленина: «либо революция предотвратит войну, либо война вызовет революцию». Именно так можно определить высочайшую цель грядущей политической работы: впервые в истории должна реализоваться первая гипотеза — революция предотвратит войну, а не вторая — война вызовет революцию. Именно вторая гипотеза материализовалась в России в контексте Первой мировой войны, а в Китае — в контексте Второй. Но какой ценой! И с какими долгосрочными последствиями!»

Здесь мы натыкаемся на вопиющую двусмысленность ядерного оружия: официально оно создано для того, чтобы его не применяли. Однако, как сказал в одном из интервью Александр Дугин (придворный философ Путина), оружие в конечном итоге создается для того, чтобы его применяли. Существует большая неуверенность в том, насколько убедительны ядерные угрозы, что подтверждает риторический вопрос Дюпюи: «Нужно ли быть сумасшедшим или притворяться сумасшедшим, чтобы быть убедительным?» И здесь крайне важно добавить, что настоящая катастрофа уже заключается в том, чтобы жить в тени постоянной угрозы катастрофы.

Каждая сторона в ядерном противостоянии, конечно, утверждает, что хочет мира и реагирует только на угрозу со стороны других — это правда, но это означает, что безумие — в самой системе, в порочном круге, в который мы оказываемся пойманы в момент, когда начинаем участвовать в этой системе. Структура здесь аналогична структуре предполагаемого убеждения: все отдельные участники действуют рационально, приписывая иррациональность другим, которые рассуждают точно так же.

Нечто новое грядет

В моей юности в социалистической Югославии я помню странный случай с туалетной бумагой. Внезапно распространился слух, что в магазинах не хватает туалетной бумаги. Власти тут же выступили с заверениями, что туалетной бумаги достаточно для нормального потребления, и, что удивительно, это не только оказалось правдой, но люди в основном даже поверили в это. Однако средний потребитель рассуждал следующим образом: «Я знаю, что туалетной бумаги достаточно и слух ложный, но что, если некоторые люди воспримут этот слух всерьез и в панике начнут скупать чрезмерные запасы туалетной бумаги, вызывая тем самым фактическую нехватку туалетной бумаги? Так что я лучше сам пойду и куплю в запас.»

Не обязательно верить, что кто-то воспримет слух всерьез — достаточно предположить, что кто-то верит, что есть люди, которые воспринимают слух всерьез. Эффект тот же, а именно, реальное отсутствие туалетной бумаги в магазинах.

Неудивительно, что некоторые исследователи предлагают новый ответ на большой вопрос: «если разумные инопланетяне уже посещали Землю, почему они не пытались установить контакт с нами, людьми?» Ответ таков: «что, если они некоторое время внимательно наблюдали за нами, но не нашли в нас ничего интересного?» Мы — доминирующий вид на относительно небольшой планете, развивающий свою цивилизацию в направлении многочисленных видов самоуничтожения (разрушение экологического баланса, ядерное самоуничтожение и т.д.), не говоря уже о местных глупостях вроде сегодняшних политкорректных «левых», которые, вместо того, чтобы работать на большую социальную солидарность, применяют даже к своим потенциальным союзникам псевдоморальные пуристские критерии, видя везде сексизм и расизм и тем самым везде наживая себе новых врагов.

Аналогичным образом Берни Сандерс предупредил, что демократы должны сосредоточиться не только на правах на аборт в преддверии промежуточных выборов в ноябре 2022 года. Им необходимо принять повестку дня, направленную на экономические проблемы, стоящие перед Соединенными Штатами, и поддержку рабочего класса. Несмотря на то, что Сандерс всю жизнь голосует на 100% за аборты, он утверждал, что демократам также необходимо сосредоточиться на противодействии «антирабочим» взглядам республиканцев и на том, как их политика может навредить рабочему классу. Неудивительно, что либералы немедленно контратаковали, обвинив его в антифеминизме.

Те же инопланетяне могли бы заметить не менее странный факт с противоположной стороны политического спектра: за короткое время своего пребывания на посту премьер-министра Великобритании Лиз Трасс следовала в своей экономической политике тому, что она воспринимала как требования рынка, игнорируя мольбы рабочего класса, но к ее падению привело то, что эти же рыночные силы (биржа, крупные корпорации) панически отреагировали на ее предложения. Еще одно доказательство, если оно необходимо, что левоцентристская политика (Билла и Хиллари Клинтон, Кира Стармера) представляет интересы капитала гораздо более адекватно, чем новые правые популисты.

Таким образом, инопланетяне наверняка придут к выводу, что гораздо безопаснее просто игнорировать нас, чтобы не заразиться нашей болезнью. Если же мы выберем нечто новое, грядущее, то, возможно, заслужим их внимание.

Оригинал

Подписывайтесь на мой канал в Telegram.