В конце февраля этого года ушёл из жизни Марк Холлис, лидер британской группы Talk Talk. Большинство российских изданий, которые написали о смерти музыканта, весь рассказ о нём уместили в одну строчку: «Автор таких хитов, как «It’s My Life», «Such a Shame» и «Life Is What You Make It». На деле же творчество Холлиса куда более многогранно. После двух коммерчески успешных альбомов в музыке Talk Talk постепенно начала преобладать тишина. Последние два альбома коллектива — «Spirit of Eden» и «Laughing Stock» — стали воплощением холлисовской философии «одной ноты вместо двух». Не меньшего внимания заслуживает и сольный альбом музыканта, выпущенный в 1998 году. Сейчас он воспринимается не иначе как тихое прощание — с музыкой, слушателями и миром («Left no life, no more for me to shine»). Кем же был Холлис? Что повлияло на его творчество? Почему его не любили звукозаписывающие компании, а сам он хотел подать на них в суд? Пролить хотя бы небольшой свет на эти и многие другие вопросы поможет одно из редких интервью музыканта французскому изданию Les Inrockuptibles, датируемое 26 сентября 1991 года.

Сегодня на моих альбомах тишина — это единственное, что важно. И это именно то, что я больше всего ценю в моей жизни. Тишине теперь отводят недостаточно места. Телевизор в углу без конца разговаривает сам с собой, радио играет без повода. Мы не должны так просто этому поддаваться, крайне важно фильтровать и выбирать то, что мы слышим. Это также относится и к альбомам. Я всё ещё предпочитаю услышать тишину вместо бесполезной ноты, одну ноту вместо двух. Важно то, как она сыграна. Технологии, технические средства — всё это добавляется уже потом. Это вообще не представляет какой-либо важности. Смысл моих альбомов заключается в спонтанности. Вот почему у меня уходят годы на то, чтобы их записать. Единственное, что важно для меня — это настрой людей, которые приходят с нами играть. Я хочу, чтобы они играли для себя, мне совсем не хочется ими руководить, направлять их. Таким образом, моя работа состоит в том, чтобы выбирать музыкантов, чей настрой мне нравится; я приглашаю их и даю им абсолютную свободу. Я оставляю их в полном одиночестве на студии, и они часами импровизируют. На следующий день мы переслушиваем несколько часов записей и оставляем из них лишь несколько секунд. Это отнимает много времени: иногда некоторым музыкантам приходится играть в одиночестве на протяжении десяти часов, прежде чем я услышу пять секунд той музыки, которая мне нужна.

С таким музыкантом, как ты, должно быть, не уживёшься.

Совсем наоборот. Я думаю, со мной очень легко работать. У всех полная свобода действий, каждый вносит свой вклад в конечный результат. Я лишь выбираю — беру в свою команду людей за то, кем они являются, и прошу их дать мне то, чего им хочется. Я ничего не требую, не жду ничего конкретного. Я позволяю им делать всё, что захочется.

Я люблю записываться в огромных студиях. Таким образом, можно перемещать музыкантов, чтобы в общем миксе их инструменты звучали там, где нужно. Это всегда позволяет мне обходиться без электроники: если я хочу, чтобы инструмент звучал вдалеке, я прошу музыканта отойти подальше от остальных. Ведь бóльшая часть наших композиций записывается вживую. Мы приезжаем на студию с тем минимумом, что мы играем на концертах, а затем импровизируем. Я никогда не знаю наперёд, какими будут наши альбомы. Я знаю только, каким будет настроение, и всё. Я не знаю, во что выльются песни. К тому же я больше времени что-то удаляю и вырезаю, чем записываю. Моя работа прежде всего заключается в том, чтобы шлифовать — снова и снова. Многочасовые записи, из которых нужно оставить лишь несколько важных секунд. Наши музыканты не понимают, почему мы оставляем эти маленькие кусочки, в которых они ошибаются и делают что-то не то. Но мне интересны эти ошибки. Я терпеть не могу технику музыкантов, меня она никогда не впечатляла. Вот почему так многое для меня значила панк-музыка. Каждый мог стать музыкантом, каждый был им. Если ты что-то чувствуешь, тебе остаётся только это сыграть. Даже если ты умеешь играть лишь одну ноту, это ничего — ты настолько же важен, как и любой другой музыкант. Я всегда буду верен этому панковскому духу.

Когда-то весь смысл был в том, чтобы делать как можно больше шума. Твоя же цель — делать как можно больше тишины.

Именно так (молчит). Однако когда-то я только и делал, что покупал пластинки и, как одержимый, слушал музыку. Именно благодаря панку я окунулся в неё с головой. В то время я изучал детскую психологию в университете, но я всё бросил, потому что меня больше интересовал панк. До него музыка была слишком техничной — казалось, что она предназначалась только для избранных, — и я никогда не планировал начать играть. Я знаю, что сегодня это трудно представить, но я и правда был частью того движения. Для меня в этом нет никаких сомнений. Что касается музыки, это был самый важный период моей жизни. В конце концов музыка принадлежала всем, было много новых мест, где можно было играть. Конечно, бóльшая часть того, что я слышал, была очень далека от того, что мне по вкусу, но в конечном итоге это не имело никакого значения. Энергия и энтузиазм — вот, что было важно. Это слегка походило на большие опен-эйры: никому не было дела до того, кто играл, все приходили ради того, чтобы быть вместе и общаться. Я был там, играл в группах, но раньше мне бы это никогда не пришло в голову. Звукозаписывающие компании полностью отстали от тех событий, их поразили все эти люди, которые требовали музыки. Я всегда думал, что компании плохо понимали, что происходит, но в то время всё истинное всплывало наружу среди бела дня. Они совсем растерялись, потеряли какие-либо ориентиры и подписывали контракты со всеми. Они не понимали, как судить, кто был хорошим музыкантом, а кто — плохим, и поэтому брали всех. И это было прекрасно.

Тебе сперва разрешали проявлять оригинальность?

Оригинальность была для меня всем. Я никогда не хотел создавать группу, которая смотрит в прошлое. Не знаю, куда это может завести.

Я имею в виду тебе лично.

Но ведь дело не во мне. Единственное, что важно — это делать музыку. В Великобритании мои альбомы не продаются. И для меня это идеальная ситуация. Для остальной части Европы я жив, а у себя дома я пребываю в полной безвестности. У меня есть возможность записывать пластинки, какими я их слышу, мне выделяют на это средства, и при этом я всё же могу быть обычным парнем. Если бы меня узнавали на улице, я бы страдал от клаустрофобии, чувствовал, будто меня помещают в камеру. Быть слишком зацикленным на себе самом — это очень опасно, и я рад, что меня никто не знает. Я живу в деревне, вдали от всего. Это очень важно для моего душевного состояния. Но когда мне нужно что-то записать, мне приходится уезжать, возвращаться в город, в Лондон. Крайне важно отделять одно от другого. В деревне я чувствую, что не смог бы решиться что-то записать. Я уехал из города шесть лет назад, потому что захотел ощутить принадлежность к общине. Там, где я живу, я могу заходить в лавки и разговаривать с людьми. Важно не только то, что ты покупаешь. Мне был необходим этот контакт, хотелось замедлить темп жизни. Однако мне не хватает космополитичного духа больших городов. Я чувствую потребность в том, чтобы регулярно возвращаться в Лондон и снова ощущать этот дух.

В начале творческого пути Talk Talk была совершенно другой группой: вы играли коммерческий техно-поп и были похожи на неоромантиков, ваш звук был очень чистым, отполированным, а ваши пластинки пользовались успехом у наивных девочек.

Этап, на который мы сегодня вышли, является всего лишь логическим продолжением того, с чего мы начинали. Изменились только требования. На запись дебютного альбома нам было отведено всего 4 недели студийного времени, бюджет был очень ограниченным. Сегодня нам дают два года, и мы можем тратить столько денег, сколько захотим. Вот в чём разница.

Это не объясняет, почему ваш образ изменился.

Наш образ был ужасен — я это знаю, — но в этом нет нашей вины. Мы так долго бились над тем, чтобы получить контракт, что, как только он был подписан, на нас обрушилось огромное давление. Оно шло с разных сторон, и мы пробовали вписать себя в узкие рамки, но у нас это не получалось. Все арт-директора звукозаписывающих компаний страдают от общей болезни: вместо того, чтобы поощрять творческую индивидуальность групп, с которыми подписываются контракты, они предпочитают подгонять их под рынок. Они хотят, чтобы ты слегка подражал тому, что сейчас в моде, и подталкивают тебя на этот путь. Именно это они пытались сделать с нами в начале. Неоромантизм тогда был в моде, и мы испытывали на себе колоссальное давление. Оно не ослабевало вплоть до начала записи второго альбома.

Было ли тебе стыдно идти на компромисс?

(Молчит.) Я оказался в ситуации, в которой у меня не было другого выбора. Но я не хочу, чтобы ты думал, что я пошёл против своей воли. Даже несмотря на то, что у нас были проблемы с дебютным альбомом и что нам навязали продюсера, я не могу отречься от этой пластинки. Даже в нашем чудаковатом образе в конце концов были позитивные стороны. Именно благодаря ему я понял, что больше никогда не соглашусь играть по правилам (улыбается). Если бы я не стал этого делать, я бы так и не узнал, что нужно говорить «нет» и бороться.

Повлияло ли это давление также и на вашу музыку?

Единственная наша ошибка заключалась в том, что мы согласились работать с продюсером, которого нам хотела навязать звукозаписывающая компания. Нам вообще не стоило позволять им делать то, что им хотелось. Наш образ долгое время негативно сказывался на нас самих. Когда мы подписали контракт с EMI, мы начали чувствовать себя, как The Doors, и нам было уютно в этом психоделическом периоде. Но звукозаписывающая компания от нас отказалась (улыбается).

Было крайне необходимо разрушить тот чудаковатый образ, который они нам придумали. Я никогда не чувствовал себя комфортно в том костюме, который они под нас подгоняли, у меня было ощущение, что всё это какая-то шутка. Однако нужно было идти на некоторые компромиссы, чтобы увереннее стоять на своём в других вопросах — например, мы отказались появляться на обложках пластинок. Потому что для меня это было важнее всего остального. Мой настоящий образ — это моя музыка.

Если бы все те люди, которые покупали пластинки благодаря вашему блестящему образу, встретились с вами лично, они были бы удивлены?

В нашей частной жизни мы всегда выглядели так же, как и сейчас. Белые костюмы, галстуки — всё это абсурд. Мы носим футболки с психоделическими рисунками, и у нас были очень длинные волосы до того, как звукозаписывающая компания отправила нас к парикмахеру. Мы очень быстро вернулись к нашему настоящему образу, к тому, кем мы были на самом деле. Я не мог больше строить из себя неоромантика, чтобы угодить EMI. Это было в моде, и эти люди думали, что так будет лучше для нас, что так мы будем легче продаваться.

Они не знают, что значит записать пластинку, даже сама идея творчества в их глазах не имеет никакой ценности. Именно поэтому панк-музыка была позитивным явлением — потому что компании были сбиты с толку. Но они быстро пришли в себя, и мы вернулись к тому, с чего начинали — те же схемы, те же узкие рамки, те же формы. Включите MTV: я помню, как в 1981 году панки хотели перевернуть всё с ног на голову, разрушить систему коммерческих радиостанций. Посмотрите на них сегодня — они ещё более форматные и тупые, чем те радиостанции.

В прошлом году было выпущено много ремиксов ваших старых песен. Вы пошли на это, чтобы соответствовать тому самому формату?

Я засужу EMI — нашу бывшую звукозаписывающую компанию. Они отдали наши песни диджеям, чтобы они сделали ремиксы, а затем, даже не сказав нам об этом, выпустили сборники танцевальных миксов из наших собственных песен. Это безобразие — отдавать мои песни людям, с которыми бы я не стал работать даже в самых страшных моих кошмарах. Они испортили мою работу, выпустили эти ремиксы без моего ведома, и им должно быть стыдно за это. Мои песни — это не подопытные животные, так с ними обращаться — это мерзость. Если я выпускаю альбом, это значит, что я считаю его полностью законченным. И что из него нельзя ничего убрать, как и нельзя к нему ничего добавить: альбом не подопытное животное.

Та музыка, которую ты пишешь сегодня — это тщательно охраняемый секрет. Вы так редко появляетесь в прессе, что создаётся ощущение, будто вы не хотите, чтобы о вашей музыке узнали все и сразу.

Меня абсолютно не волнует то, что многие люди не знают наших песен. Меня вообще ничего не волнует. Мне нравится, когда люди находят нас постепенно, узнают о нас от других. У наших пластинок очень долгая жизнь, и это лучший подарок, который мы можем сделать слушателям. Люди должны находить наши пластинки самостоятельно, я не хочу на них давить. К тому же, я не думаю, что интервью — это полезная вещь. Всё, что имеет значение — это мои альбомы. Я не могу сказать больше, чем эти записи, я не могу быть таким же лаконичным и ясным, как они. Я могу только навредить им. Если бы у меня был выбор, я бы никогда не разговаривал с прессой. Безвестность — это то, о чём я мечтаю и что даёт мне больше пространства. Мне повезло, что мне не нужно больше писать хитов. Настоящий успех для меня — это возможность писать альбомы, какие бы мне хотелось. Больше я ничего не хочу.

Твоя звукозаписывающая компания прислушивается к тебе?

В EMI наши пластинки не пользовались единодушным одобрением. Были даже люди, которые терпеть нас не могли. Наша новая звукозаписывающая компания, по крайней мере, по нашему предыдущему альбому Spirit of Eden смогла понять, в каком душевном состоянии мы находимся. Я знаю, что мы для них сложная группа, но мы не стали выбирать лёгкий путь, и за это люди будут нас проклинать. Этой среде пора уже стать более креативной. Потому что я не способен разговаривать с людьми, которые размышляют лишь с точки зрения продукции, формата, калибра. Немногие в звукозаписывающих компаниях любят музыку.

Про Talk Talk часто говорили, что группа совершила коммерческое самоубийство.

Ну да, мы совершили коммерческое самоубийство. Наши первые два альбома пользовались огромным успехом, и мне ничуть не стыдно за них. В то время я хотел писать песни и ограничить себя рамками поп-музыки. Но я никогда не принимал чёткого решения перестать писать такие песни, совершить коммерческое самоубийство.

Мы просто естественным образом изменились. Я повзрослел, на меня повлияли новые знакомства. В начале карьеры невозможно было установить настоящие отношения с каким-либо музыкантом. Мы их использовали, вытаскивали из них лучшее и бросали их, если они больше нам не подходили. Но по прошествии десяти лет у меня завязались дружеские отношения, и они значительно меня изменили. Если мы никогда не стояли на месте, то именно благодаря им. Вместо того чтобы без конца набирать новых музыкантов, мы учимся лучше понимать друг друга внутри группы, вместе бороться с неудовлетворённостью. Именно она двигает нас вперёд, уводит от всех этих ограниченных форматов. И хотя мы всё ещё не знаем, чего хотим, мы знаем, чего точно не хотим, и вместе даём этому отпор.

На пути от поп-формата к музыке без какой-либо структуры всё же наблюдается некоторый переломный момент — между The Colour of Spring и Spirit of Eden. Что произошло?

После выхода The Colour of Spring мы отправились в турне. Последнее в нашей карьере. До того момента на протяжении трёх лет всё складывалось по одинаковой схеме — альбом, затем турне. Но теперь главное отличие заключалось в том, что мы не были больше ограничены во времени, не было каких-либо установленных сроков. Мы смогли наконец работать так, как нам казалось правильным — импровизировать. Турне для меня были чем-то слишком ретроспективным. Как только песня записана, у меня больше нет ни малейшего желания к ней возвращаться. Ещё я решил завести детей, а семейную жизнь невозможно совмещать с концертной деятельностью. Кроме того, становилось всё тяжелее играть нашу музыку на сцене. Композиции из нашего нового альбома физически невозможно сыграть вживую.

Эти турне также доводили тебя до крайности?

Да, мне приходилось постоянно пить. Это было очень тревожное время. Мы играли шесть дней в неделю, и мне, таким образом, приходилось быть абсолютно пьяным все эти дни. Это было не удовольствие, а необходимость: без алкоголя я не мог выйти на сцену. Когда мы только начинали играть, я выбегал на сцену с энтузиазмом. Но я его потерял. Однообразие и репетиции быстро его убили. Быть постоянно пьяным — это был единственный способ ценить свою музыку и ощущать, что слышишь в ней что-то свежее.

И именно тогда вы начали употреблять наркотики?

Этот вопрос тебе нужно задать другим участникам группы. Что касается меня, я только пил. Алкоголь — это единственное вещество, которое меня интересовало, и я пил больше, чем следовало. К концу каждого концерта я валился с ног, так больше не могло продолжаться. Я не мог больше жить в пузыре, переезжать из одной страны в другую и даже не видеть их. Я начинал вести очень нездоровый образ жизни.

Вы совсем не интересуетесь творчеством других музыкантов — например, It’s Immaterial или Blue Nile, — или чувствуете к ним симпатию?

Я никогда о них не слышал. Я не знаю никого, кто бы слушал современную музыку, поэтому не могу быть в курсе того, что происходит. Я не слушаю радио и не смотрю телевизор — оттуда я узнаю слишком много такого, чего знать не хочу. В то же время у меня есть хорошие проводники в других музыкальных периодах, друзья, которые направляют меня в сторону более старых вещей. Я совсем перестал покупать последние пластинки в тот день, когда начал выпускать свои, но я всё равно слушаю много музыки.

В настоящий момент у меня три увлечения — Орнетт Коулман, Роберт Джонсон и современная классическая музыка, такие композиторы, как Мессиан, Лигети, Пендерецкий и Штокхаузен. Все эти люди работают над музыкой, в которой нет какой-либо формы. О поп-музыке я совершенно ничего не знаю, не могу сказать тебе, что сейчас с ней происходит. Музыка, которую я делаю сегодня, более близка к джазу или Роберту Джонсону, чем ко всему этому. В джазе мне нравится то, что каждый музыкант может играть в собственном пространстве. Ты полностью сосредотачиваешься на своей роли, на собственном пути и иногда — во время песен — ты присоединяешься к остальным и небольшой отрезок пути проходишь с ними. Именно поэтому Tago Mago группы Can я считаю очень важным альбомом. Барабанщик стучит в своём углу, никогда не замедляется, не идёт ни на один компромисс. Он выстраивает линию с постоянным темпом, а другие появляются и исчезают. Я не хочу придавать нашей музыке интеллектуальный характер, но мне нравится, когда каждый может путешествовать в своём ритме, в одиночку или иногда вместе с группой.

Такой подход к записи композиций — это чёткая, продуманная стратегия или что-то естественное?

Иногда это происходит через усилие, потому что не так просто закрываться в своём углу. Но на студии все инструменты всегда подключены, нет ничего запланированного, продуманного. Если кто-то из нас хочет опробовать идею, он тут же претворяет её в жизнь. Иногда мы что-то продумываем: слушая, например, первую композицию из последнего альбома, может показаться, что барабанщик устанавливает свои инструменты в то время, когда остальные уже играют, и что он будет готов только ко второй композиции. Это была моя идея, так было задумано. То же самое и с длинным соло в третьей композиции. Одна нота, длящаяся в течение нескольких минут. Я о таком мечтал много лет (улыбается).

Тебя раздражают ярлыки «прог-рок» или «нью-эйдж», которые навешивают на вашу музыку?

Меня ничего в этом мире не раздражает. Если люди считают, что мы похожи на King Crimson, значит, они видят в нашей музыке что-то похожее. Я в ней вижу, скорее, The Velvet Underground. Ведь нужно понимать, что оригинальности не существует. Всякая музыка рождается от впечатлений, испытанных от прослушивания другой музыки. Оригинальность в лучшем случае — это разнообразие, эклектика. Я не знаю, что такое нью-эйдж, слышал только этот термин. Это философия такая? Ну и ладно. Она призывает к познанию себя самого? Ну что ж, это замечательно (смеётся).

А все эти скрытые отсылки к религии?

В своих стихотворениях я в первую очередь говорю о своих ценностях и отношении к чему-либо. Это константа, единственное, о чём я могу петь с уверенностью. Соул-музыка — это совсем не то же самое, что и музыка души. Но сегодня мне она близка — так же, как и госпел. Это поёт душа. В этом смысле мои стихотворения религиозны. Но это не какая-то конкретная религия, всего-навсего гуманизм. Вот где заканчивается моя религия. Как бы то ни было, лирический герой моих стихотворений — это не я. Все эти чувства, которые он переживает, выражены им самим. Это удивительно, но, когда я пропеваю эти строчки, когда я закрываю глаза, я испытываю те же самые чувства, что и он.