Мой перевод эссе «Feu!» французской актрисы, активистки и лесбиянки Адель Энель из книги «Feu! Abécédaire des féminismes présents»

Первый шаг — научиться думать о себе как о пострадавшей. Потому что, если вы думаете о себе как о пострадавшей, это значит, что вы жертва чего-либо и что последствия, с которыми вы сталкиваетесь, являются результатом не вашего характера, а пережитого насилия. Это радикально меняет то, как вы думаете и как используете энергию. Теперь речь идёт не об укрощении дурного нрава, а о том, чтобы понять значение симптома. Это осознание неясно в среде, насыщенной такими установками, что из всех доступных вариантов ни один не говорит: насилие имеет последствия. Наоборот, есть истории, например, о всепоглощающей страсти, подростковом кризисе, женской сущности, конфликте поколений. Каждая из этих историй предлагает ключ к пониманию мира и подчёркивает заведённый порядок. Мужчина влюблён? Это потому, что его душа слишком велика для него, вы должны понять, что он не умеет себя контролировать. Подростки бунтуют? Вы должны поставить их на колени, чтобы показать им, кто в доме хозяин. У женщин бывают перепады настроения? Они не знают, что для них хорошо, и им также нужен кто-то, кто будет ими управлять. Все эти истории суть множество способов стандартизации и интерпретации мира, чтобы расставить приоритеты. Именно в этих пояснительных мифах мы находим решение проблем, с которыми сталкиваемся. И эти пояснительные мифы формируются фундаментально неэгалитарным истеблишментом: патриархатом. Патриархат — это социальная и правовая система, основанная на обладании властью мужчинами при явном исключении женщин. Это также система, в которой «мужское» представляет как универсальное, так и высшее, а «женское» не имеет большого значения. И как подростку, чья индивидуальность была разрушена годами абьюза, мне было не с чем оспаривать это разграничение. Это правда, от меня мало что осталось. Я выживала на периферии самой себя, стараясь как можно меньше суетиться. Патриархальные установки не только структурируют смысловое наполнение мира, но и заставляют вас стать той, кто валидирует эти установки. Находясь в абьюзе и под постоянной угрозой исключения, я была вынуждена погрузиться в молчание. Если вы не верите в предлагаемые ими решения, то есть не принимаете их и не держите рот на замке, вы вытеснены, изолированы, покинуты. Я должна была не только молчать, но и стараться не дать моей истории, моей грязной истории, раскрыться. Пусть тишина будет чистой. Мифы патриархата — это сплочённые крики, требующие, чтобы вы подчинились идентичностям, которые он предлагает. Когда я была подростком, я была поймана на пересечении всех этих установок; ни одна из них не сказала мне, что если я чувствую себя плохо, то это потому, что я подверглась насилию. Я не была способна так думать, да и, кроме того, некому было слушать, и времени тратить на понимание не было. Риск того, что насилие раскроется и даст окружающим меня мужчинам средства подвергнуть меня ещё большему остракизму или ещё больше меня сломить, уже был поставлен на карту вторичного рынка патриархата, гетеросексуальности. Насилие было похоже на тренировку, заставляющую меня понять, что я не совсем человек. Впоследствии в том, что касается гетеросексуальности, я была не очень требовательна, достаточно было лишь того, что я была смутно защищена от абьюза.

Некоторое время, будучи не в силах полюбить себя и напуганная угрозой исключения, я искала убежища в чрезвычайно гендерно-дифференцированной идентичности. Я играла покорную подружку, идеальную дочь. Я была полумертва, но это не имело значения, это было даже вполне удобно и по-домашнему. Я была полна решимости показать окружающим меня мужчинам, что я усвоила урок; я больше не буду притворяться, что моя жизнь важна, и я буду готова служить им. В то же время, пока я играла роль этой покладистой личности, укрывшись в своём бункере женственности, я уже начинала перестраивать себя и точила ножи. Втайне я снова начала хорошо учиться, втайне я начала понимать, что больше не хочу, чтобы кто-то думал за меня, втайне я начала чувствовать, как моё сердце бьётся и моё тело снова живёт. Когда я влюбилась в девушку и появилась возможность избежать гетеросексуальности, я недолго раздумывала и ушла без единого сожаления. Было очень приятно отказаться от своей маленькой контролёрши. Стать лесбиянкой было освобождающе. Это был переломный момент в моём реабилитационном процессе. Я наконец снова могла занять своё тело как его законная обитательница. Кроме того, я впервые смогла поговорить с кем-то, кто не подвергла сомнению жестокость того, что я испытала. Это не был очевидный путь, но, по крайней мере, это был шаг вперёд. Возможность, которая позволила мне отдышаться и начать чувствовать, что, какими бы болезненными ни были мои симптомы, они были подсказками. Теперь я поняла, что если я подверглась насилию, то это потому, что существовала система, которая позволила этому насилию произойти, и поэтому вместо того, чтобы использовать всю свою энергию, чтобы ненавидеть себя, я собиралась использовать её, чтобы изменить эту систему. И потому — огонь!

С появлением движения #MeToo всплыли тысячи историй сексуального насилия, и мы больше не могли говорить об отдельных случаях. Мы больше не могли просто сказать, что это дело рук монстров, нескольких извращённых людей, человека в тёмном переулке, как показывают в кино. Мы больше не могли игнорировать тот факт, что сексуальное насилие является одним из самых распространённых преступлений в нашем обществе. Осознание масштабов сексуального насилия было необходимым потрясением, но само по себе это не способ автоматически изменить общество. Риск затрагивания серьёзных проблем, таких, как сексуальное насилие, заключается в том, что в тот самый момент, когда оно становится неизбежным, движимое революционными силами, борющимися за более справедливое общество, его используют правые силы для защиты прямо противоположного социального видения. Конфронтация происходит уже не вокруг термина, а внутри него. Всё зависит от вашего угла зрения. Риторика власти стремится привить нам идентичности, и в терминах патриархата это означает, что мужчины и женщины одновременно непримиримо различны и дополняют друг друга, поскольку мужчины — это всё, а женщины — противоположность. Согласно этому объяснению, жестока не политическая организация мужчин, но женщины, являющиеся жертвами по своей природе. Столкнувшись с этой установленной бинарностью, цивилизация будет состоять в том, чтобы вооружать хороших мужчин для защиты женщин от плохих мужчин. Эта обусловленность, пропагандируемая значительной частью фильмов, делает политические изменения беспомощными, запирая нас в своего рода фатализме, тем самым сбивая с толку протестующие силы. Проблема уже не в существовании неэгалитарной системы, проблема в том, что есть плохие лидеры, которых нужно заменить хорошими. С этой точки зрения учёт сексуального насилия может быть частью риторики власти, имеющей тенденцию к дальнейшему укреплению патриархального порядка.

Что касается моего выступления на «Медиапарт» в 2019 году, неизбежно, что, как и любого отдельного события, его недостаточно самого по себе. Неизбежны попытки рекламации и деполитизации. Для меня один из способов борьбы с деполитизацией — заявление своей близости ко всем жертвам и включённость в определённую историю замалчиваемых. Вот почему было важно поблагодарить тех, кто высказалась до меня, и в первую очередь обратиться к тем, кто является частью этой истории. Начать действовать в качестве жертвы сексуального насилия и для всех его жертв — это не только конкретный призыв к правосудию, это революционная критика патриархального и неокапиталистического общества. Неокапитализм является продолжением капиталистической системы — такого экономического режима, при котором капитал, а также средства производства и обмена не принадлежат тем, кто фактически выполняет труд. Для функционирования этой экономической системе требуется расходный материал в виде жизней, которые считаются менее важными, «неоплакиваемыми», как пишет [Джудит] Батлер. Мы же являемся воплощением жестокой судьбы, которую эта политическая система предназначила для подчинённых масс, и этим мы показываем, что она внутренне невыносима и несовместима с суверенитетом народа, другими словами, с демократией. Более того, я полагаю, что эти попытки деполитизации заключаются прежде всего в обособлении моего случая от остальных по той причине, что моя речь, достаточно спокойная и членораздельная, по своему характеру отличается от речей других пострадавших, не имевших верного тона и слишком рассерженных, слишком изолированных или слишком измученных, чтобы хорошо сформулировать свою боль. Через мой случай правительство стремится с минимальными затратами сообщить о своих действиях в пользу женщин, тем самым стремясь обогатить свою риторику, согласно которой мир, где мы живём, является для женщин наилучшим из возможных. Оно стремится вычеркнуть из моей речи всё, что было направлено против истеблишмента. Часть моей речи, вызвавшая у них наибольшую неприязнь, указывала на то, что за демократическим фасадом патриархальная капиталистическая система в основе своей ксенофобна. Иначе говоря, проблема сексуального насилия не может быть решена в рамках капиталистической системы, поскольку она неизбежно является расистской и сексистской.

Тем не менее я чувствую, что моё заявление на «Медиапарт» вставило себя в разрыв между благожелательным дискурсом, порождённым системой, и невыносимой реальностью, которую она скрывает. Это помогло обнажить истинное значение официального дискурса как службы фундаментально антидемократической политической программы. Антидемократической в том смысле, что она скрывается за ценностями демократии, такими, как равенство и свобода, делая их реальное осуществление невозможным. Я считаю, что именно это «ясное видение» было таким освобождающим. Неправильное направление — фундаментальный политический инструмент для поддержания порядка, потому что, будучи сбитыми с толку, вы не знаете, на каком основании объединяться или как бороться. Эта дезориентация достигается с помощью различных методов, из которых дискурс является лишь одним из множества элементов: отрицание фактов, притворство, что они обнаружены, подталкивание их к границам нормы, притворство, что им есть до них дело, назначение на должность министров, подозреваемых в изнасиловании, разговоры о телефонных линиях, урезание бюджетов, криминализация демонстраций, насильственное принятие мер по сокращению бюджетов, разговоры о кроп-топах, фасилитация эгалитарных форумов, окружение себя только белыми мужчинами, избиение протестующих и так далее. Эта путаница нужна для того, чтобы утомить нас и заставить поверить, что диалог возможен, а борьбу расположить на неэффективной почве. Итак, когда я высказалась и, что ещё более символично, когда я покинула «Сезар», политическая повестка, защищаемая правящим классом, стала предельно ясной: они делают мир лучше для горстки власть имущих и попустительствуют бойне всех остальных. Это проект политической смерти. Как только повестка проясняется, вы увлекаетесь идеей о возможности другого мира, организовываете сопротивление и присоединяетесь к нему. Дело не в том, что мы правы, а в том, что у нас разные политические программы. Вопрос в том, чтобы знать, что мы хотим услышать и вокруг чего мы хотим строить общество?

Многие из нас исключены из официального дискурса о счастье в результате того, что мы открыто высказывались. Мы изгнаны из наших семей, подвергнуты остракизму на работе, изолированы от нашего окружения. Нарратив счастья в капиталистической системе может оказаться болезненным, но его так холят и лелеют, он так проникает во все сферы жизни, что сопротивляться ему нелегко. Он всегда легкодоступен, и нам не хватает альтернативных нарративов. Вот почему нам нужен другой способ рассказывать истории и даже пересказывать саму историю. Наша политическая задача состоит в создании различных представлений, которые сделают революцию не только привлекательной, но и возможной, а также желательной. Мы не оторваны от наших нарративов, мы пропитаны ими, руководствуемся ими и, перекраивая их, изобретаем свою жизнь. Поскольку угнетение формирует нас, придумать нашей боли решение, отличное от обращения вспять отношений господства, которые нас угнетают, — это само по себе работа. Порабощение одурманивает нас до такой степени, что невозможно даже помыслить о том, чтобы избежать его. Вообразить то, чего ещё нет, и тем самым сделать его мыслимым — это творческий поиск, который для меня является одним из мощнейших устремлений политического кино. Прежде чем предложить новые нарративы, кино работает на уровне определений и очевидного. Определения, которые оно предлагает, затем позволяют нам читать мир, понимать его и видеть. Мы понимаем образ не потому, что его видим, а потому, что мы его понимаем, мы его видим. Например, то, что мы вынуждены понимать под словом «любовь», играет роль в привычке терпеть агрессию и насилие, привитые её определению. Умение сделать видимым то, что скрыто установленной иерархией восприятия, лежит в основе режиссёрской работы.

Далёкий от эротизации господства, «Портрет девушки в огне» — это фильм, предлагающий другое определение любви, на этот раз основанное на равенстве. Здесь любовь — это завет. Цель этого завета состоит в том, чтобы сделать жизнь другой как можно более полноценной и исследовать вместе с ней глубину опыта, которой ещё предстоит достичь. Это мышление с точки зрения глубины отходит от нынешней парадигмы, приравнивающей успех к накоплению. Оно прокладывает курс к существованию, основанному на модели расширяющейся уязвимости. Мы исходим из принципа, что быть уязвимой — это путь, процесс обучения, и что быть живой не означает автоматически быть способной жить свою жизнь. Этот путь может распространяться на всё общество и служить центральной осью политической программы. Радикально изгнать ксенофобное пограничное мышление, пронизывающее капиталистический мир, и предложить вместо него политический порядок, цель которого состоит в том, чтобы все люди жили на полную. Мышление с точки зрения чувствительности, чувственности — это целый новый мир. Хотя сам капитализм и упирается в свою мнимую неизбежность, мир как он есть — это уже реализованная возможность. То есть гипотеза, которая имеет вес существования и может быть заменена. Человеческие существа, такие, какие они есть, сформированы жестоким, хищническим обществом, и можно бороться за общество, предлагающее другие модели индивидуации. Мы боремся не с индивидуумами, а с модусами индивидуации. Дело не в очищении, а в преобразовании. В отличие от омертвляющей и изолирующей индивидуации, которую предлагает нам капитализм, борьба за расширение масштабов своей чувствительности — это революционное предприятие. Эта альтернативная цель начала пропитывать демонстрации и образ жизни многих людей в мире. Это не только что-то, что мы переживаем индивидуально в кинотеатре, это опыт, который, как мы знаем, является коллективным и который объединяет нас. «Портрет девушки в огне» содержит повествовательные элементы, способствующие росту этой революционной волны, которая не только организуется, чтобы изменить мир, но уже меняет его внутри каждой из нас. Коллективное и индивидуальное приключение вплетается в глобальный проект, который придаёт глубокий смысл нашей жизни. Бороться внутри себя с «теми частями себя, что склонны играть в игру мира в том виде, в каком он существует», и бороться в мире, чтобы сделать жизнь других как можно более достойной жизни. Борьба уже не просто необходима, она непреодолима, потому что в ней и есть жизнь. Это волна, энергия, неистовство мысли, которое пронизывает всех нас и уносит за пределы счастья, к радости.

Источник