Точно распознавая эстетику пьесы Германа Грекова «Ханана», Юрий Муравицкий ставит ее в жанре «русский гиньоль». Стихия смеха и ужаса низовой народной культуры в спектакле театра «18+» — единственный глоток свежего воздуха в затхлом «кромешном мире» маргинальной деревенской семьи. «Ханана» — это попытка обратиться к гротеску и пародии в ее средневековом значении. Той пародии, о которой Бахтин писал, как о «телесной могиле для нового рождения». По законам жанра мир в спектакле разделится на два. Первый — это подчёркнуто выдуманный мир-небылица, полный сгущённых красок быта, эмоций и бед. Второй — мир настоящий по эту сторону рампы, где находится зритель и актеры, которые пересекают условную границу «между». Режиссер, не изменяя себе, вновь не скроет очевидного — театрального игрового начала. Актеры будут каждый раз бросать персонажа, когда покидают пространство игры, и на глазах у зрителя возвращаться к нему, выходя из закулисья.

Первый мир отделен от зрительного зала защищающей и ограждающей полиэтиленовой плёнкой. Но вместо формального отстранения она увеличивает, сгущает цвета и искажает формы, превращая мир героев в единое плоское пространство тесноты и духоты. Попадая в этот душный парник приватно-бытового, актёры на глазах у зрителя превратятся в гротескно сгорбленных, тяжело ходящих и косноязычных персонажей. Так жизнь семьи предстаёт перед зрителем сквозь увеличительное запылённое и замутнённое стекло под ярко-синей неоновой — словно над автомойкой — вывеской «ХАНАНА».

Пародийно утрированные и невероятно уставшие от жизни герои пьесы стараются ужиться друг с другом и с собой. Как существовать в этой смертной духоте деревенской жизни и бедноты, каждый решает сам. Для кого-то способом выживания становится глухота или слепота, а для кого-то — пьянство и насилие. Ужасы их быта сконцентрированы и находятся на таком постоянном эмоциональном напряжении, что начинают вызывать смех, который необходим как единственная возможность вздохнуть, как возможность отстраниться и принять. В этом и заключается пародийная природа смехового мира «Хананы», которая восходит к пародии «отрицающей и утверждающей одновременно.»

Ханана и ее сын Саша — главные образы спектакля. Она — надорванная хриплая и бормочущая старуха; она — запуганный, наивный и не умеющий читать ребёнок; она — глава семейства, та, благодаря которой этот дом стоит. Она — амбивалентный гротескный образ ребенка-старухи, беспомощности и силы, на котором держится этот мир небылицы. Несмотря на хроническую усталость каждого и затхлость их жизни, центробежной силой действия становится любовь. Любовь–привычка, жалость к «своим» и страх перед «чужими». Ханана любит своего сына слепой инстинктивной материнской любовью, ему же — «дураком быть получается, а умным нет». Он, подобно древнерусскому дураку (только вместо печи у него койка за занавеской), будет одновременно смешон и страшен в своей искренней, но глупой и беспричинной злости к окружающим и к книгам классиков, которыми он зачитывается, но понять никак не может. Саша — юродивый, обнажающий себя, наводящий страх и ужас своею вседозволенностью, но, в отличии от других героев, способный точно поставить диагноз себе и окружающей действительности, с которой не может смириться.

Каждая мизансцена — лубочная картина, внятно и чётко отображающая узнаваемые характеры и образы. Но к финалу, не изменяя жанру и стилистике, в акварельном желто-голубом мире иван-дурак, мать-старуха, вечно улыбающаяся соседка-помощница очеловечиваются. От лубка и пародии не останется и следа. Архаические образы становятся конкретными персонажами, но происходит это через отстранение, через «обнуление». Минимум эмоций и движений: актеры, убивая ненужный пафос, доводят до напряжения «всерьёз». Важно, что история этой деревенской семьи, полная безумия, беспросветной усталости и злобы, заканчивается тем, что Саша в своем пьяном диалоге с собой, со своей судьбой и с Богом приходит практически к монашескому смирению. Переставая существовать по законам первобытно-общинного мира, где у власти сильнейший, он становится для этого дома блаженным. Ханана, неспособная понять, что произошло с сыном, просит его уехать. Он тоже стал для нее «чужим». Только когда между героями окончательно теряется взаимопонимание, отчётливо видишь, что оно в этой семье было, и лишь на нем и на невыразительной, но очень понятной любви этот дом и стоял.