В 1967 году Ролан Барт пишет одно из самых известных своих эссе «Смерть Автора»[1], где высказывает, в числе прочих, идею, что интерпретация текста только на основе личности и «культурного контекста» его автора несостоятельна и вводит новое понятие Текста.

Статья, что неудивительно, произвела, как говорит нам французская Википедия, «эффект разорвавшейся бомбы». Примат автора-индивида, это «порождение девятнадцатого века», был полностью низвергнут.

Но любопытно, что если полагать текст аналогом некого абстрактного порождения, назовем его Сыном, а автора текста — таким же абстрактным Отцом, то можно проследить такую связь: подобно знаменитым мифическим персонажам — Зевсу, Гераклу, Эдипу, Ромулу и Рэму, и целой веренице других, со временем Сын в культуре обретает другого Отца.

В случае с мифическими персонажами по какой-то причине настоящие родители не подходят [2], Зевса кормит волшебная коза, Геракла растит Амфитрион, Эдипа — Полиб и так далее. Конечно же, мифы об этих персонажах — это тоже текст, претерпевший многочисленные превращения на протяжении своего существования — от устного предания до отредактированного издания «Мифов Древней Греции» Куна.

Но удивительно, что внутренняя сюжетная метаморфоза родственных связей (вероятно, например, что вначале Амфитрион все же был настоящим отцом Геракла) отражает и внешнее изменение формы текста.

Таким образом, можно заключить, что у любого древнего текста-Сына, представляющего по Барту «ткань из цитат» [1] может быть при желании сконструирован такой новый автор-Отчим, имеющий, крайне мало отношения к первому автору-Отцу.

Как на самом деле выглядел автор Песни Песней Соломона, вокруг которой написано такое количество литературы? Кто объединил сборник свадебных песен в единый Текст? Вряд ли это был тот человек, который сочинил первую из этих песен.

Справедливо ли это для только лишь для древнего текста? Вовсе нет, такой процесс неизбежен для любого мало мальски «пожившего» сочинения, чего стоит только кино «по мотивам» (Кино ведь тоже в широком смысле текст, только невербальный).

Искушение придумать тексту Отчима свойственно человеческой натуре ровно также, как стремление придумать себе нового отца для сильных мира сего. Октавиан Август не просто считал Цезаря своим отцом (он был им юридически), но и сделал все, чтобы Цезаря почитали как ога, то есть приписывал себе божественное происхождение, утверждая таким образом сакральность императорской власти.

Попытки присвоить себе титул «сына Неба» на протяжении человеческой истории можно перечислять до вечера. В качестве более свежего примера достаточно прочесть список титулов отца нынешнего лидера Северной Кореи или, на худой конец посмотреть, на выросшие подобно волшебным бобам за одну ночь дворянские древа новых русских господ.

Возможно это стремление имеет те же корни, что и стремление придумать тексту нового автора-Отчима. Так происходит ограничение и, что человека, что текст становится «легче понять». Самый грубый пример такого ограничения — апелляция к национальной идентичности, как к определяющему фактору мышления — этнический поляк обязательно религиозен, этнический немец обязательно зануда и подобные умозаключения.

В случае с текстом Барт призывает отказаться от автора. Фразу Бальзака «не говорит никто», ее источник «не в письме, а в чтении».

Точно так у человека, как и у текста, нет ни отца, ни отчима в широком смысле, да, почти у всех нас есть родители, воспитавшие и давшие образование, но на самом деле-то мы — ничьи порождения.

И судить нас тоже следует «в чтении».

[1] Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М., 1994 — С. 384-391

[2] А.И. Шмаина-Великанова. Из выступления на фестивале Эшколот «Поле зрения»