Сияющий мусор. Художник Ольга Мясникова
If you can talk about it, why paint it?*
Francis Bacon
Ольга Мясникова (Agll), родилась во Пскове, окончила факультет изящных и визуальных искусств МГГУ им. Шолохова. С 2006 года живет в Москве. Принимает участие в выставках, финалист конкурса графики Jean-Claude Reynal Scholarship 2013
- “Если вы можете об этом говорить, зачем это рисовать?»
— Да, я очень люблю Френсиса Бэкона, у него множество точных высказываний об искусстве.
— Но даже эта наша беседа в итоге оказывается если не попыткой объясниться, то по крайней мере некоторым способом вербализации происходящего?
— Да. Некоторым способом да, от этого никуда не деться.
— Сейчас, да и не только сейчас есть много разговоров, текстов об искусстве, о его языке, так много, что иногда возникает ощущение, что аналитика превалирует над предметом аналитики. Попросту говоря, как будто больше разговоров чем дела.
— Мне кажется, что да, об этом давно говорят, что в современном искусстве зачастую все сводится к тексту. Пишется текст, а все остальное своего рода… иллюстрации.
— Иллюстрации?
— Например, когда в моем случае речь шла о возможности учиться за границей оказалось, что в конце обучения во многих школах и институтах пишут по огромному тексту. Таким образом получается, что художник прежде всего должен уметь писать.
— То есть выпускная работа — это не картина, а некая написанная концепция?
— Да, и для меня это было странно, поскольку для меня живопись — это способ другим языком сказать то, что ты не можешь сказать словами. Также и с музыкой, это ведь банальные до невозможности вещи.
— Получается, что художник сейчас — это некий симбиоз арт-критика, историка живописи, журналиста и собственно художника. Ведь раньше профессия, к примеру, историка искусства существовала совершенно отдельно. Задача же объяснять свое произведение для художника не стояла?
— А ведь еще есть такие вещи, которые вообще не текстурируются.
— Ну да, очень огрубляя, художник что-то себе представлял и картина — это его текст. Далее, следуя идее, что текст живет в чтении, когда ты заново его прочитываешь, ты тоже конструирушь этот текст заново.
— Мы начали с цитаты Бэкона, так вот про него сняли документальный фильм-интервью, где ему показывали разные картины и спрашивали его мнение. И в этом интервью он говорит, что очень мало кто из людей способен воспринять живопись исключительно эстетически, даже самые развитые вчитывают какой-то текст и очень мало людей испытывают какое-то эстетическое наслажнение от картины, ощущение от цвета, от формы.
Some paint comes across directly onto the nervous system and other paint tells you the story in a long diatribe through the brain.
Francis Bacon
— Возможно эта нужда в сюжете идет не от
— А возможно, это определяется нашим воспитанием через язык, через литературу, привычкой к внутреннему диалогу, когда все проговаривается. Я лишь хотела сказать, что сейчас не считается чем-то зазорным сводить все к вербализуемому, к тексту. Наверное, поэтому для меня современное искусство в таком формате закрыто, хотя я не имею совершенно ничего против, ведь часто в среде ребят, которые наследуют так называемую реалистическую традицию, существует неприятие других возможностей языков. Но я просто ничего не могу этим языком сказать.
— Ты говоришь, что тебе нечего сказать, но проблема коммуникации все равно остается.
— Остается, но если мы говорим о принципиальной невербализуемости ощущений от картины, то только и остается, что пытаться передать их, «настолько близко к нервной системе, насколько это вообщем возможно». Ведь какая-то вещь может быть просто красивой в нетривиальном смысле слова. А в моем случае всегда превалирует визуальная сторона, визуальное восприятие.
— То есть ты не считаешь, что все исчезает, и искусство постепенно превращается в текст?
— На самом деле во всех этих вопросах мне всегда кажется что это вопрос перспективы, грубо говоря, через двести лет все равно будут существовать понятия и картины и перформанса. Это как с Мадонной — по песенке не сажешь сколько ей лет. А через пятьдесят лет останутся только песенки.
-И возможно выяснится, что Малевич висит вверх ногами.
— Да (смеется)
— Но я бы все равно хотела задать вопрос, почему города?
— Города? Сейчас объясню. Когда я училась и воспринимала все достаточно некритически, мне как и многим студентам продвигались до максимума доведенные идеи академической живописи. И существует определенная иерархия того, что ты рисуешь, то есть есть вещи попроще, натюрморт, пейзаж, потом портрет, потом многофигурная композиция. Когда я начала рисовать, то была совершенным неофитом. Мне встретился учитель, который был достаточно крут, я стала слушать его и загорелась освоить эту иерархию — программу минимум. Получилось, что бытие определило сознание. Мне ужасно нравились все эти художники, которые работают с пластикой человеческого тела: Климт, Шилле, но потом, когда я уже жила в Москве, начали проступать другие вещи.
— Например?
— Я поняла, что никогда не рисовала тех пейзажей, которые хотела. Потому что когда ты учишься, ты рисуешь то, куда тебя привели. Чаще всего — какой-то банальный красивый вид, но не всегда. Важно, что в этой ситуации ты не выбираешь сам, что рисовать. Так интерес ко всяким пустырям и помойкам жил со мной могие годы, не превращаясь собственно в работы, пока однажды я не поменяа место жительства. Я начала снимать квартиру, пришлось устроиться на
— Я помню твою картину, из первых «не академических», она называется «Деформация».
— Это не было чем-то серьёзным. Я делала диплом, рисовала репетицию оректра, и мне хотелось как-то отвлечься. И увидела в сети фотографию из Детройта, эти разрушенные здания, но и тогда я отдавала себе отчет, что это скоре художественная обработка фотографий. Но потом мы наскребли немного денег и поехали в Стокгольм, Хельсинки, я взяла с собой бумагу, пастель, и как обычно, когда я беру с собой что-то рисовать, я ничего не рисовала. И уже во второй раз, я думала, что нужно найти такую технику, чтобы рисовать на ходу, и прямо на вокзале купила набор детских фломастеров. И оказалось, что можно просто сесть и начать рисовать, и я приехала с целым блокнотом.
— Аглл купил блокнот! (название серии пейзажей Стокгольма) (смеется)
— И появилось много идей, даже не идей, а появилось какое-то любопытво, и оказалось, что существует целая область того, что мне интересно, но того чем я не занималась. Это предметы в среде, антропогенные ландшафты. Все это гораздо больше похоже на меня, я ведь человек достаточно асоциальный, я не умела и не умею по большому счету с работать с людьми, меня девочки-модели стесняются. Я скорее человек, который любит забраться на разруху, и при этом ощущать себя комфортно. И я начала вырабатывать какой-то невербальный язык, подумала, что я могу им что-то рассказать.
— Наколько я знаю твои работы, это не просто города, а определенные города, например, довольно мало Москвы, которая вокруг нас сейчас.
— Потому что она не красивая.
— А что в твоем понимании красивое?
— Красивое не совсем правильное слово, скорее интересное. Интересным может оказаться все что угодно. Когда я приезжаю в условное Хельсинки, я там нахожу много всего, это и старая и новая завтройка. Находясь в Москве, как только я вижу самоорганизацию людей, меня это начинает цеплять. Когда строителям негде жить, они сколачивают что-то. И это не то, что делается для горожан, новые дома или торговые центры, я не вижу в этом ничего интересного, но когда начинается самоорганизация, самострой, я вижу в этом проявление красоты. Это не совсем формулируется, если речь идет об абстрактном понятии красоты. Меня спрашивают, мол, ты специально рисуешь неэстетичные объекты чтобы сделать их эстетичными, а я рассказываю о том, что я реально нахожу красивым, что я могу рассказать, показать, какие-то личные истории.
— Какие личные истории?
— Например, год назад у меня был такой плэнерный опыт: здесь недалеко есть торговый центр Метрополис, и раньше там была запланирована стройка другого торгового центра, потом еще началась стройка окружной железной дороги, и на все это выходила крыша парковки ТЦ, где никто особо не парковался, потому что шестой этаж, лень. В итоге там по большей части какие-то гламурные фотосессии устраивались, и я начала туда таскаться. Это был очень интересно, потому что каждый день они там все меняли, на этой стройке, перетаскивали бытовки, все жило, каждый раз немного иначе отражался закатный свет, вплоть до того что менялись фотографии порнозвезд, которые висели в окнах.
— Я помню твою картину «Конструктор», где бытовки, грузовички — это все было нарисовано будто бы на фоне стены, как детский конструктор на полу, получается, что весь язык который ты сказала, он как бы детский, игрушечный?
— Я совсем не думала об этом так, поскольку это довольно радостная картина, набор деталей, с которым можно делать разные штуки, словно азбука, как будто я играю тем что люблю — оградки, бытовки, спецтехника. Для меня это был идеальный конструктор, а для человека, который меня покупает, возможно это казалось просто незаконченной работой.
— То есть ты конструируешь красивое или передаешь свой взгляд на него?
— И то, и другое, по большому счету, если ты находишься в агрессивной среде, а я считаю окружающую среду агрессивной, то нельзя сводить все просто к изображению объектов, которые ты находишь интересными. И получается что посредством этих вещей я собираю свой мир, я могу замыкаться на них. Это сродни медитативным практикам, ведь если ты не рисуешь, ты не сможешь три часа смотреть на одну вещь. А так ты смотришь и три, и больше. В итоге, ты отбираешь объекты, и выстраиваешь их заново.
— Получается дополненная реальность.
— Да, дополненная реальность. Еще одна ее сторона — это какие-то эмигрансткие подсмыслы, ведь я рисую места, в которых живут рабочие. Выходит, что я рисую это эмигрантское жилье как персональный опыт эскапизма.
— Город это на самом деле очень сложный символ, и даже не один, и не два. Если ты рисуешь человека, ты можешь попытаться ограничить это поле смыслов, с городом так не выйдет.
— В смысле сколько всего можно вчитать, то, конечно, да. Но просто поскольку я все начала с рисования людей, я не делала какого-то капитального скачка, я просто вынимаю их, этих людей, из пространства.
— В итоге люди полностью исчезают из твоих картин, там только города и облака.
— Да, города и облака, но это в том числе люди, их мысли, их среда обитания. Мне кажется, что гораздо проще нарисовать человека, его лицо или тело, передать свой месседж через выражение этого лица, глаз, через позу. Мне же было немного тесновато в человеческом теле.
— То есть ты думаешь, можно намного больше рассказать…
— Конкретно я могу. Больше ощущений, смыслов, опять же, с людьми не надо встречаться, это серьезный плюс, никто не приезжает, не позирует. (Смеется) Таким образом, я исключаю людей, хотя и не имею ничего против наличия людей в пейзаже. Получаются просто более личные вещи, более чистые, и они не про людей. Со временем, я смотрю на себя, я мне кажется что во всем этом становится больше меня, мне удается лучше передать свои ощущения. И поскольку это от себя — то зачем там
Беседовала Алеся Змитревич-Болгова
Ольга Мясникова в сети:
19 декабря в пространстве [хорошая] республика состоится лекция-встреча Ольги Мясниковой «Личные вещи»
адрес: Москва, ул. Мясницкая 13, стр. 20
начало: 15.00 вход: 300 р.
