В Европе вот уже пять лет набирает обороты движение метамодернистов. Здесь можно было бы написать, что сегодня воды нового потока идей дошли до России, однако, кажется, что всё это было здесь всегда. Попробуем разобраться, как метамодернизм может изменить современную российскую культурную карту.

Этот поезд в огне

«Преодоление постмодернизма» — наверное, нет словосочетания, которое бы могло посоревноваться с этой сентенцией по частоте упоминаний в околофилософской среде. Консерваторы, либертарианцы, этатисты и эгалитаристы — все сомкнули свои штыки перед стенами замка Спектакля. Кажется, что общий враг должен объединять разрозненные партизанские отряды, но нет, энтропия продолжает расти, отчуждение с целью найти свой воздух приводит эскапистов в абсолютный вакуум.

В этой ситуации наиболее умные художники выбирают мрачный цинизм. Где-то на стене этого странного замка сидит Виктор Пелевин и обозревает проезжающий мимо него массив маленьких человечков. Говорит Пелевин слова, хлопает ладошками, а вокруг тишина. Верно, конечно, что всё это буддистские коаны, но должно же быть что-то помимо этих самых коанов. Всё-таки, вначале было слово.

Вспомним раннюю пелевинскую повесть «Желтая стрела». В ней описана архитектура поезда, который несется к разрушенному мосту, его обитатели, верх и низ, стук колёс и разговоры в тамбуре. В конце главный герой выходит из этого поезда и бредёт по щебёнке, разбросанной чьей-то рукой вдоль рельсов. Наверное, «Желтая стрела» — наиболее оптимистическое произведение Пелевина. Подобно прозе Ричарда Баха, оно указывает нам, что выход есть всегда.

Но, если есть выход, то должен быть и вход. Многие интеллектуалы, разочаровавшиеся в познании как таковом, сознательно фабрикуют заведомо нерабочие идеологемы. На вопрос о том, зачем нужно это делать, тут же получаешь чеканный ответ: «Потому что Ги Дебор, общество спектакля, Ролан Барт, смерть автора, Жан Бодрийяр, символический обмен и смерть». Хороший ответ, на экзамене по философии последних пятидесяти лет можно получить пять, но что дальше? Неужели одна только смерть?

С другой стороны, можно встретить голый эстетизм. Красота, возвышенные слова, брабантские кружева и бриллиантовый дым пурпурных сигар обволакивает дев в белых перчатках. Ты понимаешь, что попал в очень красивую клетку, и, казалось бы, надо всего лишь забыть о колючей проволоке, которая отделяет эту карманную Аркадию от реальности.

Но этого сделать не получается. Все ответили на вопрос: «Как?», но вопрос: «Зачем?», заданный в том или ином обществе, вызывает оторопь и даже брезгливость.

И нам некуда больше бежать?

У многих есть странная иллюзия о том, что в Европе дела обстоят иначе. Мол, скифы мы, азиаты. И никто не обращает внимание на то, что критика сегодняшнего положения вещей имеет корни именно в европейской культуре. И радикальные государственники, и их либеральные оппоненты, разделяют Европу и Россию, исходя из стилистически разных предпосылок, основанных на голом страхе. Одни боятся соседа, другие боятся себя.

Бинарную оппозицию «мы» и «они» с легкостью снимает простое слово «наши». Как говорил Егор Летов: «А насчет Духа, то он ведь ВСЕГДА и ВЕЗДЕ, ничего ему не сделается, если где-то и убывает, так где-то прибавляется, и я знаю, что оно есть и там все наши — и художник Пурыгин, и скульптор Сидур, и режиссер Параджанов. И я там, а вы — здесь. Счастливо оставаться».

В данном контексте «наши» — это метамодернисты. В 2010-м году Тимотеус Вермюллен и Робин ван дер Аккер опубликовали статью «Notes of Metamodernism», в которой обосновывались тезисы нового сообщества. Вермюллен и ван дер Аккер объясняют метамодернизм как поступательное движение маятника от модерна к постмодерну и обратно. Если большинство течений застыли в статике собственной этики и эстетики, то метамодернизм уходит от догматизма существующих художественных идеологий к живому дыханию чистой мысли.

Не случайно базой для функционирования метамодернизма служат идеи open-source, отвергающие копирайт и предоставляющие возможность привнести своё творчество в общий массив смыслов каждому желающему. Метамодернисты изучают существующую ситуацию в философии и искусстве, но не пытаются разрушить сложившийся порядок вещей. Они просто идут своим путём. Там, где другим видна стена, метамодернист видит свежий воздух.

По сути, метамодерн есть обоснование чистого искусства в современном мире. Таким образом, можно говорить о присвоении понятиям «герой», «действие», «смерть», «любовь», «долг», «свобода» их изначального статуса. Если постмодернист видит в герое лишь шахматную фигуру на одноцветной доске, а модернист заключает чувства и мотивации героя в пыльные сосуды, то метамодерн снимает с этих понятий присущие этим чувствам оковы.

Критики признают подобный подход трикстерским. Если кто-то решает выйти из амплуа циника, осмеивающего всё, что происходит вокруг, его выводят из культуриого поля. С другой стороны, как известно, в «Гамлете» и «Борисе Годунове» — именно шут и юродивый (трикстеры) сообщали граду и миру о реальном положении вещей.

Там, где другим видна стена, метамодернист видит свежий воздух

Надо сказать, что в постсоветской России нередки случаи культурного остракизма. Можно вспомнить пример довольно неоднозначного писателя Дмитрия Галковского, в 90-е выведенного за рамки на тот момент условно либерального культурного дискурса, или же Эдуарда Лимонова, которого до сих пор так или иначе стесняются и либералы, и патриоты. При этом, как правило, разговор о подобных персонах с представителями любой из сторон включает в себя обязательную подмену Культурного Политическим.

Примером неудобного человека, занятого инаким искусством и включенного в общепринятый культурный ландшафт, может служить Юрий Мамлеев. Однако это скорее исключение, нежели, чем правило. Дело в том, что, учитывая биографию Юрия Витальевича, зашвырнуть его на дальнюю полку было бы не так-то просто.

При этом творчество Юрия Мамлеева и, скажем, Сергея Курёхина, обычно воспринимается именно в рамках традиции постмодерна, а те высказывания, которые идут вразрез с догмами существующей культурной номенклатуры, трактуются в лучшем случае как стёб .

В свою очередь, метамодернизм предлагает воспринимать художника как целостную личность, рефлексируя над его творчеством, и минуя автоматическое заключение его высказываний в рамки того или иного стереотипа.

К слову, упомянутый выше Сергей Курёхин очень хорошо подходит под определение метамодерниста. Однако это значит, что то, о чем рассказывает настоящая статья, начинается в 2010-м году, или же в конце 1950-х. Понятие метамодернизма необходимо лишь для манифестации чистого и функционального искусства в современном мире.

Есть большой соблазн выстроить новый воздушный замок, повесить на него флаг, и маршировать с громкими лозунгами. На деле же искусство как таковое гораздо шире понятий, о которых мы так часто рассуждаем.

Цель искусства — это объяснение внешнего и внутреннего мира с неминуемым преодолением разрыва. В таком контексте метамодернистом можно считать любого человека, деятельность которого направлена на взаимопонимание, а не на отчуждение.

Пора вернуть эту землю себе

Следует вспомнить определенные понятия, которые лежат заведомо за пределами категоризации: «Поэзия», «космос», «смерть». Всё это давно уже стало частью символического кода культуры отчуждения. Попробуем ответить на вопрос о том, кто на данный момент пытается вернуть этим словам их истинное значение.

Начнем с поэзии. В сентябре на Патриарших прудах открывается «Московский театр поэтов». Его основатель, поэт, актёр и режиссёр Влад Маленко стоит на позициях жесткого традиционализма по отношению к форме и содержанию стихов. По его убеждению, поэт должен писать и жить всерьёз, кричать на разрыв аорты. Влад довольно часто вспоминает фразеологизм Александра Башлачева «Третья мировая поэзия»: поэзия как война, поэзия о войне.

В рамках своейкультурной концепции «Театр поэтов» уже представил зрителям спектакли «Сотворение мира. 1945 — Репост» и «Севастополь». В «Репосте» молодые поэты осмысляют Великую отечественную войну через призму своего авторского стиля. В «Севастополе» Влад указывает на перекличку событий времён Крымской войны и актуальной повестки дня. В этом ему помогают молодые поэты, такие как Александр Антипов, Арсений Молчанов, Анастасия Кириченко, Юлия Мамочева, Рина Иванова, Алёна Синица и другие.

Само по себе название «Театр поэтов» для человека неподготовленного может прозвучать как оксюморон. Поэт воспринимается нами как субъект духа, для которого чрезвычайно ценно пространство личной свободы, тогда как понятие спектакля, как в обыденном, так и философском смысле нередко трактуется в качестве принятия чужого, навязанного свыше нарратива. Однако в «Театре поэтов» существует общность миропонимания, которая примиряет между собой разные мировоззренческие концепции. Создание общности ментального поля служит выходом на широкое плато, с которого можно обозревать картину мира, обмениваясь разными мыслями о происходящем. Неслучайно постановки Влада Маленко носят мистериальный характер: по форме — Брехт, по наполнению — классическая школа отечественной драматургии, а направление движения «Театра поэтов» было предначертано русскими футуристами. Маятник качается в диаметрально противоположные стороны, однако часы привязаны к конкретному месту, а понимание этого факта, в свою очередь, позволяет участникам постановок найти баланс между новаторством и традицией.

Понятие «традиция» в данном контексте следует воспринимать не как замшелые камлания о смерти поэзии, но как попытку продолжения того вектора движения русской словесности, который был и в «Бродячей собаке», и на площади Маяковского в 60-е.

Другой важный вопрос, который сейчас практически вымаран из культурной повестки дня — это вопрос космоса. Космос сегодня практически не осмысляется массовой культурой, его место — довольно узкая ниша, в основном состоящая из романов фантастов разной степени таланта и голливудских блокбастеров. Если полвека назад космос был смыслообразующим фактором реальности, то сегодня его место — маргиналия. С одной стороны, тенденция по деромантизации искусства объясняет тот факт, что космос стал утилитарным культурным артефактом, отсылающим к череде смысловых паттернов. С другой стороны, маргинализация космоса — вещь сама по себе абсурдная. Абсурдная и с теологической, и с материалистической точки зрения.

Нет макрокосмоса — нет микрокосмоса — нет эроса и танатоса, остается беззвучный логос.

Движение «Неокосмизм» предлагает взглянуть на космос по-новому, пользуясь оптикой метамодернизма. Неокосмисты говорят о том, что зазор между микро- и макрокосмосом иллюзорен, поэтому следует аккумулировать энергию в любых проявлениях творчества. Неокосмисты полагают, что искусство не ограничивается удовольствием от текста (объекта, звука), потому как культура не умещается в связку «продавец — потребитель». Каждый может быть творцом.

Первое публичное появление московских неокосмистов прошло на фри-маркете «Moscow Maker Fair», где были представлены картины художника Грина Абиссинтского (творческий псевдоним Александра Зеленюка), который в рамках digital-art эксперимента «Видения Неокосмизма» стремится обнаружить отпечатки макрокосма в самых обыденных вещах.

В целом, творчество художников-неокосмистов (среди которых: Лера Веткина, Лина Дисторцева, Арсений Вельклян и другие) выгодно отличается от множество произведений «совриска» тем, что в них чувствуется не штамповка, а именно осмысление. Космос разворачивается над зрителям через авторскую рефлексию на темы города, искусства, мира и места художника в нём. Авторы творят из личной зоны отчуждения, это свойственно многим творческим людям, но они не пытаются отгородиться от зрителя через мнимый эпатаж (давно уже ставший обыденным).

Появившись сравнительно недавно, неокосмизм смог привлечь к себе внимание как философская доктрина. Так, владивостокский математик и музыкант, лидер группы «Комплексные числа» Виктор Аргонов прочел в Санкт-Петербурге лекцию, посвященную новому учению.

Если поэзия — это eros, космос — eros в абсолюте, то кто-то должен говорить про tanatos. Тут возникает проблема, заключающаяся в том, что о смерти мы ежедневно слышим из СМИ, видим её в кино, обсуждаем с друзьями. Наша погруженность в медиасферу лишает смерть её изначальных свойств. Смерть в искусстве всё меньше показывается через отсылку к эмоциональной составляющей, которая возникает у человека при столкновении с ней. В лучшем случае смерть — это лишь исчезновение героя из поля зрения.

Смерть карнавализируется, за счет чего жизнь, привязанная к голому потреблению, утрачивает свою ценность. Антрополог Михаил Климин, создатель «Общества распространения полезных книг» и куратор ряда выставок, подходит к смерти с несколько самурайской точки зрения. Собирая раритетные издания малоизвестных книг, а также открывая необычные выставки, Климин пытается зафиксировать авторский взгляд, который не эстетизирует смерть, а именно констатирует её факт.

«Memento mori» — говорили древние римляне. К сожалению, современному обществу ближе по-идиотски весёлое: «Смерть — это то, что бывает с другими». Выставки, организованные Михаилом, могут произвести на неподготовленного зрителя весьма тяжелое впечатление. Так, он может увидеть картины художников Даши Кузнецовой и Петра Номто, на которых изображены надгробные фотографии. Внутри логики современного города подобные места суть кладбище. Однако порой бывает полезно побродить по кладбищу, пытаясь принять неизбежное. Главное, чтобы там не была устроена дискотека или закусочная.

***

Пришла пора подвести итоги. Автор намеренно свёл в своей статье разные полюса. «Театр поэтов» консервативен по меркам современной поэзии, неокосмисты, следуя заветам русских футуристов, исповедуют романтизм и нацеленность в зазвёздное будущее, а выставки Михаила Климина — сухи, что опавшие листья.

Стоит отметить, что в качестве метамодернистов из перечисленных выше лиц и группировок заявляют себя лишь неокосмисты. Однако, что, как не метатекст, должно рассказывать о метамодернизме. Да и само это течение весьма эфемерно. Благо, индустрия мнимой культуры еще не вытошнила колонны банок супа «Кэмпбелл», подписанные словом «метамодернизм».

Тем не менее, так или иначе, все указанные авторы пытаются подать сигнал о том, что выход из поезда, уверенно мчащегося к разрушенному мосту, всё еще есть. Можно выйти на поле битвы Третьей мировой поэзии, можно — в открытый космос или на тихое кладбище. Неважно как, но мы должны выйти отсюда.

Домой.