Повседневность даже в своем самом широком смысле наполнена стремлением к освобождению как к какой-то точке, событию, где состояние дел придет к некоему изменению. Ожидание выхода в отставку, пенсии, отпуска, в конце концов, смерти позволяет сделать существование осмысленным. Точнее, наделить время некоторой ценностью, из которой уже можно построить дальнейшие отношения с вещами, объектами, действиями и всем остальным наполнением подобных модусов существования [1]. Проблема заключается в том, что какой-то ценности, длительности или движения время само по себе не имеет — его нужно впустить в определенную логику для того, чтобы оно стало устойчивой переменной, и для того, чтобы оно смогло действовать. Из чего-то пустого (в большем масштабе, чем пустая клетка будущего действия) оно обретает текстуру, меновую стоимость и таким образом делает возможным весь остальной порядок взаимодействий. Законы становятся возможными тогда, когда существует независимая переменная, из которой они могут быть наблюдаемы, так как вещи приобретут свое значение относительно чего-то ими не производимого. Постоянное ожидание — способ создать текстуру, способ указать на то, что может произойти и таким образом действительно изменить какой-то порядок, превратить время в простую длительность перед следующим действием.

Ценность здесь остается очень важным концептом, потому что именно через неё можно заметить, как повседневность начинает разворачиваться перед каким-то событием, стремясь к нему, или даже говоря больше, делаясь под его знаком. В каком-то смысле современный капитализм с его заверениями о земле обетованной — старости, отпуске, уикенде — существует лишь благодаря подобной логике. Так как сложно было бы представить систему взаимоотношений, где у обменов нет какого-то общего знаменателя. Через ожидание время получает свою ценность, таким образом наделяя ценностью и все остальные элементы повседневности. Существование становится переполняемым действиями, смыслом, вещами, так как постоянно верифицируется через следующее состояние. Конечно, если вдруг такое состояние приходит к тождеству, желание сбывается, то время теряет свой смысл и остается только чувство утраты [2]. Оно остается интересным до тех пор, пока между событием и наблюдателем остается хоть какой-то промежуток, когда заветная старость ещё не настала. Повседневность это чувствует очень ярко, когда в каждом из возможных моментов всегда предполагается некое следующее состояние: представление о том, к чему стоит стремиться, не покидает и можно продолжать жить для чего-то, что лишь только произойдет. Ожидая старости, лишенной трудов, вы вдруг обнаруживаете, что именно выход на неё вытащил последние скобы, поддерживающее ваше существование. Что самое странное — на протяжении всей предыдущий жизни человек заставлял себя что-то желать и таким образом наделял свою жизнь значением, а как только освобождение наступило, оно лишь принесло другую иллюзию вместо первой. В этом смысле любое мессианство очень напоминает обрисованную выше схему и не особо важно: придет ли Мессия в будущем, пришел ли он уже или постоянно приходит в моменте революции [3].

Альтернативой, сопротивлением подобному модусу, может быть торжество момента, господство некоего «здесь и сейчас». Начиная от праздных рассуждений о необходимости наслаждения сегодняшним днем и тем, что происходит вокруг, заканчивая теориями, построенными вокруг ситуативности порядка взаимодействий и извлечения неких правил из него. Это ведь такое же наделение времени ценностью — просто в другом его образе. Вместо того, чтобы извлекать позицию наблюдения из текущего состояния, предполагая, что она находится вовне, мы просто помещаем её в сам акт наблюдения. Время теперь воспроизводится через воспоминания, которые должны обрести смысл: неважно, будут ли они долгими или тут же исчезнут в следующий момент. Практика как необходимость совершать действия позволяет обосновывать саму себя путем постоянного повторения и воспроизведения. Нет ни одного «буднего» дня, нет дня, который бы не был бы праздничным — в пугающем смысле развертывания всех помпезных священнодействий, крайнего напряжения радений [4]. В этом очень четко можно уловить ложность приведенной выше альтернативы, её внутреннюю проблематичность. Вместо того чтобы наделять время ценностью через ожидание, оно её приобретает через повторение. Подобное увлечение повседневностью в целом не меняет ситуацию, оставляя вину и Закон как то, вокруг чего выстраивается жизнь.

Такая альтернатива между ожиданием и повседневностью как способами наделения ценностью времени, а затем и всего остального существования, на деле не имеет в себе какого-то различия. По большому счету, это два разных способа повторять одно и то же — находится во власти того большого культа, называемого капитализмом. Вы либо исходите из какого-то внешнего события, либо продуцируете его здесь и сейчас — в любом из этих случаев жизнь наделяется виной, в полном смысле этого слова. Виновен уже потому, что может действовать, а значит, находится в бесконечном долге перед временем как чем-то, что выпало из мира. Даже хваленая профанация [5] просто повторяет ту же логику, предполагая, что между совершением действия и его отсутствием есть какая-то разница.

Есть известный анекдот [6]. К туземцу, лежащему на берегу моря и наслаждающемуся жизнью, приходит миссионер и предлагает пройти через весь цикл производства, чтобы потом вернуться к поглощению кокосов на том же берегу. На первый взгляд кажется, что предложение абсурдно, на второй в нем появляется довольно большой смысл, а на третий, что большого различия и нет, так как туземец в любом случае найдет себя виновным и будет свидетельствовать против самого себя: повторяя действия своего повседневного порядка как что-то, что возможно и необходимо сделать, или идя к чему-то, что лежит за этим порядком.

Даже если на Землю падает планета Меланхолия [7], именно она станет отсчетом до конца времен, и под ликом этой планеты оставшаяся жизнь обретет свою осмысленность. У текста нет какого-то позитивного заключения потому, что все подобные альтернативы равноценны: сопротивление не отличается от потакания, спокойная старость не отличается от работы до крышки гроба, жизнь одним моментом — от надежды на лучшее будущее. Это в любом случае победа некоторого Закона, который просто продолжает сохранять сам себя, даже путем уничтожения всех членов, из которых он образован. Остается только горечь подобного признания и самообвинение в том или ином режиме. Меланхолия — состояние, когда нельзя совершить какое-то действие в том же регистре, где существует наблюдатель. Пустое время, когда не может быть поставлен содержащий в себе ответ вопрос «Что делать?».

Примечания

[1] Довольно интересны рассуждения об иммунитете из Петара Боянича, а именно первой главы его книге «Насилие и Мессианизм», на которые отчасти опираются данные пассажи.

[2] К примеру, одним из описаний такой логики является текст Георга Зиммеля «Личность Бога», впрочем сама по себе мысль обладает широким охватом и так или иначе проявляется у разных авторов.

[3] Это критика понятий присутствия и мессианского времени, появляющихся у Джорджо Агамбена и воспроизводящих, каждое свою, обе перечисленные выше логики.

[4] Цитата из работы «Капитализм как религия» Вальтера Беньямина. Эта работа, как и многие из творчества Беньямина имеют большое значение для данного текста, так как концепты вины, меланхолии и закона наиболее точным образом, по мнению автора, представлены именно там.

[5] Имеется в виду логика Джорджо Агамбена, призывающая сопротивляться через отказ от действия, но сохранения его в потенциале.

[6] Автор взял его у Дэвида Гребера из книги «Долг: первые 5000 лет истории», где он иллюстрирует абсурдность подобной системы воспроизводства.

[7] Образ, как и название текста, взяты из фильма «Меланхолия» 2011 года Ларса фон Триера.