Всякий раз, как речь заходит о введении электронного голосования, поднимается волна скептической подозрительности. Это звучит особенно странно в эпоху технооптимизма, когда надежды на развитие демократии связаны именно с интернет-технологиями, ведь цифровая революция могла бы снять вековые ограничения на прямое народное правление. В этой перспективе введение голосования через интернет было бы прогрессивным шагом, если бы не склонность нынешних властей к фальсификациям и порождённое этим тотальное недоверие к системе выборов.

Однако в политической теории давно известно, что такой технооптимизм напрасен, и необязательно было дожидаться повсеместного проникновения интернета, чтобы в этом убедиться. В прошлом веке появилась основанная на том же понимании демократии технология — опросы общественного мнения. С тех пор как Джордж Гэллап изобрёл способ измерять распределение мнений по любым вопросам с заранее определённой точностью, мы успели убедиться в том, что опросы не оправдывают возложенных на них демократических ожиданий.

Технологии опросной и электронной демократий вызывают в нас соблазн преодоления политических неурядиц за счёт научно-технического прогресса, в то время как проблема лежит в плоскости прогресса социального. Попытки нащупать идеальный демократический режим правления через радикальное усиление репрезентации народных чаяний оборачиваются чем-то противоположным демократии. И дело здесь вовсе не в фальсификациях.

Облачная демократия

Наиболее проработанный проект электронной демократии на русском языке в 2011 году представили Леонид Волков и Фёдор Крашенинников. В книге-манифесте «Облачная демократия» они предлагают подумать над тем, что введение электронного голосования не просто позволит избавиться от архаичных форм — избирательных комиссий, депутатов и партий, — но изменит политическую систему в корне.

В интерпретации авторов современный либерально-конституционный режим представительства даёт слишком грубое приближение народной воли. Скорость распространения информации в доинтернетовскую эпоху вынуждала нас отдавать правление представителям, причём реальные человеческие и рабочие качества последних мы едва ли контролировали. В облачной демократии все общественно-политические решения будут приниматься на основании постоянных интернет-референдумов.

Амбиция проекта Волкова и Крашенинникова в том, чтобы при помощи технологий снять четыре ключевые, по их мнению, проблемы любого демократического режима. Во-первых, устойчивость системы. Демократии часто опрокидываются в авторитаризм из–за узурпации власти и ресурсов одним игроком. Во-вторых, честность политиков. Избранные представители имеют склонность не выполнять свои предвыборные обещания. В-третьих, сложность процедур. Участие в выборах в качестве кандидата, доступно далеко не всем из–за процедурных барьеров, многие из которых искусственны и служат для управления выборами сверху. Наконец, в-четвёртых, некомпетентность избирателей. Может ли гражданин, который не различает парламент и правительство, голосовать по вопросам государственного устройства?

Не нужно быть специалистом по теории демократий, чтобы впасть в недоумение от такой постановки проблемы. В особенности от последнего пункта. По мнению авторов, всеобщее избирательное право избыточно. Они приводят очень оригинальную его интерпретацию: «Мы уверены, что в облачной демократии его не будет, потому что всеобщее избирательное право, как мы уже обсуждали ранее, — это тоже грубая аппроксимация, технологическое несовершенство, которое возникло от невозможности решить, кому нельзя давать право голоса. В существующей системе мы можем провести ограничение только по самым общим критериям (пол, возраст, раса, имущественное положение), и, каким бы образом это ограничение не мотивировалось бы в общем, в частностях оно всегда окажется несправедливым. Поэтому, проще сказать, что голосовать могут все и это — хорошо и прогрессивно. Но на самом деле это не так» [Волков Л., Крашенинников Ф. Облачная демократия. — Кабинетный учёный, 2013. стр. 104].

Далее следует привычная технократическая аргументация: не все люди достаточно хорошо разбираются в государственном управлении и финансах, чтобы принимать решения о кадровых назначениях и реформах. Облачная демократия позволяет вводить детальный избирательный ценз и отсеивать некомпетентных людей. Надо ли говорить, что политическое неравенство и демократия несовместимы по определению? В остальном облачная демократия собрана из технических усовершенствований обычного представительного правления. Так, делегирование партиям и политикам по всем вопросам мы сможем заменить «матричным делегированием» отдельным экспертам по каждой конкретной теме. Голос остаётся у каждого, но правление всё равно должно перейти к компетентному меньшинству. В книге эта система обобщается формулой «экспертократия в частностях и народовластие в главном».

Таким образом, симпатичная идея приведения политических институтов в соответствие с современным уровнем информационных технологий оказалась обыкновенной апологией экспертократии и элитизма, замешанной на электоральном фундаментализме. Энтузиаст электронного правительства и противник политического равенства неслучайно совпали здесь в одном лице — сама генеалогия технооптимизма выводит на нечто противоположное демократии.

Авторы опираются на теорию о том, что демократия была бы хорошей штукой, если бы не технологические ограничения, не позволяющие распространять её на большие общества. По этой теории современная представительная демократия родилась из компромисса между стремлением к идеалам прямой демократии и ограничениями реального мира, где все не могут слышать всех и сообща принимать решения. Теперь же цифровая революция впервые в истории человечества позволяет снять эти ограничения.

Такая картина, вероятно, отвечает житейской логике, но не имеет ничего общего с исторической реальностью. Со времён древних Афин и до Нового времени демократия никогда не была прямой в приведённом смысле слова, но основывалась на жребии и многоступенчатых системах советов. Во времена Американской революции слово «демократия» и вовсе было ругательным, а отцы-основатели прямо говорили о необходимости её предотвращения.

Но Волков и Крашенинников сочиняют свою псевдоисторическую канву: «Каким образом прямая демократия перешла в демократию представительную? В какой-то момент люди обнаружили, что их стало много… Так возникла идея, что должны быть некие постоянно действующие органы парламентского типа. Поначалу они существовали параллельно с инструментами прямой демократии, с народными собраниями. Однако одновременно (а может быть, и ещё раньше) очень остро встал другой вопрос: а кто будет разрабатывать и предлагать проекты решений для народного собрания?» [Там же, стр. 29], — и так далее. Не будучи историком, можно и не заметить подвох. Но в какой-то момент простодушие исторического анализа авторов выходит за всякие пределы: «Мы уже писали о том, что XVIII–XIX века в американской демократии — это история о том, как честные люди с горящими глазами убеждали жителей выбрать именно их путь улучшения жизни. Большое американское счастье, что честных людей набралось достаточно» [Там же, стр. 102].

Авторы используют этот ложный экскурс в историю для обоснования редукции социальных проблем к технологическим: «генезис форм представительной демократии во многом обусловлен постоянной необходимостью преодолевать одни и те же технологические ограничения реального мира» [Там же, стр. 30]. Фокус в том, что с этого ракурса остаётся незаметной зашитая в идеологию технооптимизма концепция демократии как правления через измерение уже существующих мнений людей.

Опросная демократия

Так или иначе все идеологи перезапуска демократии с помощью цифровых технологий выставляют в качестве её основного преимущества возможность постоянного мониторинга интересов и предпочтений граждан. Если нам не нравится чиновник или закон, то необязательно ждать следующих выборов, его можно поставить под сомнение в режиме онлайн. Чем пластичнее политическая машина ведёт себя под действием общественного мнения, тем сильнее наш политический порядок приближен к демократическому идеалу. Но мало кто вспоминает, что ровно тот же подход к усилению демократии лежал в основе концепции опросов общественного мнения как инструмента народного правления.

К 30-м годам прошлого века в индустрии опросов общественного мнения произошла революция. Триумф новой технологии пришёлся на 1936 год, когда Джордж Гэллап впервые успешно предсказал исход президентских выборов, в то время как результаты «соломенных» опросов журнала The Literary Digest с треском провалились. Они разослали 10 миллионов анкет своим читателям и получили около 2,4 миллионов ответов, на основании которых прочили победу республиканцу Альфреду Лэндону. До этого они ни разу не ошибались в своих прогнозах на президентских выборах с 1920 года. Гэллап же не просто верно предсказал победу Рузвельта, но и оценил, на сколько процентов ошибётся The Literary Digest. Для этого ему понадобилось опросить всего несколько тысяч респондентов. Сила метода Гэллапа была в том, что он поставил конструирование выборки на научные рельсы. Из математической статистики известно, что репрезентативность выборки с определённого момента перестаёт зависеть от её объёма. И это может иметь далеко идущие последствия для демократии.

Интересы Гэллапа выходили за пределы маркетинговых исследований в область политики. Он явным образом формулировал идею обновления демократии с помощью опросов: «Сегодня мы наблюдаем возрождение идеалов городских собраний Новой Англии. Широкое распространение ежедневных газет, сообщающих об отношении государственных деятелей к тем или иным вопросам повестки дня, почти полный охват нации радиоприёмниками, позволяющими слышать любой голос, а теперь и наступление опросных референдумов, дающих возможность быстрого определения отношения общества к текущим дебатам — всё это, в сущности, образует городское собрание в масштабах целой страны» [Gallup, G.H. Public Opinion in a Democracy, Stafford Little Lectures, Princeton University, 1939].

Опросная демократия даже имеет определённое преимущество перед референдумами. В последних сложно добиться стопроцентной явки, в то время как опросы позволяют получить полную картину распределения мнений. Словом, опросы, как и всевозможные модели электронной демократии, претендуют на то, чтобы усилить репрезентацию мнений всех граждан. Но у такой специфической генеральной совокупности есть одно существенное свойство, из–за которого демократические претензии опросов оборачиваются подменой политической воли конкретного человека.

Представьте, что вам выпала честь участвовать в телефонном опросе. Оператор идёт по анкете и спрашивает вас, одобряете ли вы введение продовольственного эмбарго в ответ на иностранные санкции. Учитывая, что об этом много говорят на федеральных каналах, у вас скорее всего будет наготове то или иное мнение. Но дальше вас вдруг спрашивают о городской программе модернизации здравоохранения, о которой вы слышите впервые. Если вы воспринимаете происходящее как фиксацию вашего волеизъявления, то нормальной реакцией было бы взять время на раздумье и обмен мнениями с другими людьми. Особенно если вы не пользовались городскими поликлиниками в последние годы. Однако трудно себе представить, что респондент по каждому вопросу будет отвечать: «подождите, нам с семьёй и соседями нужно собраться и посоветоваться».

Загвоздка в том, что позиция по любому политическому вопросу всегда предполагает дискуссию, спор и конфликты. В силу самой природы общественного блага индивидуальное отношение к нему может родиться только в результате коллективных действий. Если вы никогда не обсуждали те же контрсанкции с другими людьми и опираетесь лишь на монолитную позицию из СМИ, на основании которой и сформулирован вопрос анкеты, то реакцию на него вряд ли можно считать вашей политической волей. Эффект такой манипуляции тем сильнее, чем меньше вы включены в обсуждение и совместное принятие решений.

В условиях глубокой массовой деполитизации трудно сказать, о чём на самом деле говорят результаты опросов общественного мнения. Кроме того, внутри самой технологии опросов есть множество методологических слабостей, на основании которых часто говорят о фабрикации — не путать с фальсификацией — их результатов [см. напр. Рогозин, Д.М, Картавцев, В.В., Галиева, Н.И., Вьюговская, Е.В. Методический аудит массового опроса. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2016. — 358 с.]. При этом у опросов есть две явные политические функции: формирующая и демобилизующая.

В 2014 году мы могли почувствовать на себе формирующую силу опроса о присоединении Крыма. Если по результатам опросов вам стало известно, что 86% россиян одобряют деятельность президента, то вы будете склонны считать его успешным и могущественным политиком, либо, в зависимости от своих установок, почувствуете отвращение к соотечественникам. Самые разные государственные структуры от районных управ до ФСО заказывают исследования общественного мнения, результаты которых регулярно становятся инфоповодами. Означает ли это, что государство стремится соответствовать общественному мнению? Очевидно, нет. Скорее речь идёт о том, чтобы управлять им, учитывая, что мы никогда не имеем полного доступа к результатам и тем более к сырому материалу.

Несмотря на это, люди нередко воспринимают опросы как возможность сообщить о своих чаяниях или отчитаться о лояльности. В ситуации перекрытых каналов обратной связи мы уповаем на редкую возможность достучаться до начальства с помощью полстеров. В этом заключается их демобилизующая функция: вместо коллективных действий по продвижению своей повестки, которые могут угрожать правящей элите, нам предлагают в частном порядке ответить на вопросы анкеты, приложив как можно меньше усилий.

Столь же формирующими и демобилизующими могут быть интернет-референдумы. Вручив каждому человеку кнопку для непрерывного голосования по всем законам и назначениям и обеспечив полную защиту от фальсификаций, мы ещё не создаём самого существенного условия для демократического правления — совещательности. Более того, в этом случае мы дестимулируем участие в коллективных действиях: зачем мне спорить с кем-то, кого-то убеждать и вообще знакомиться с другим мнением, если я и так могу высказаться «прямо» по поставленным вопросам. Все технодемократические утопии обходят стороной тот факт, что общепринятые цели невозможны в принципе и потому конфликты между людьми неизбежны. Они делают вид, что после определения экономических и этических истин нам остаётся лишь выбирать средства их достижения.

Угроза публичной сфере

Проекты возбуждения демократии посредством технологий явно бьют мимо цели, делая акцент на изолированном выборе граждан в ущерб совещательности. Демократический выбор отличается от потребительского тем, что влияет на предпочтения и жизненные возможности других. Выбор потребителя эгоцентричен и может быть сделан абсолютно субъективно. Коллективный выбор не предполагает суммирования предустановленных предпочтений, но подвергает частные мнения трансформации в ходе дискуссии, в которой нам открываются интересы других. С демократией будет покончено, как только правление государством приравняют к походу в интернет-магазин, потому что в этот момент мы окончательно перестанем участвовать в политике.

И всё же, почему технооптимизм сегодня так привлекателен? Ответ прост. Утрачивая доверие к людям, мы уповаем на технологии. Наш травматический опыт последних 25 лет вызвал катастрофическое разочарование в людях и политике. Мы всё чаще предпочитаем судью-робота, потому что судья-человек коррумпирован и подвержен страстям. Глядя на депутатов, мы склонны считать, что любой искусственный интеллект справится с этой работой лучше. Нынешняя политическая сцена вызывает тошноту и при этом не оставляет нам никакой возможности на неё повлиять, так что остаётся держаться как можно дальше от дискуссий и участия.

Проекты электронной демократии соблазняют нас возможностью дистанцироваться от политики, оставаясь гражданином. На деле любая облачная или опросная демократия подавляет совещательность и коллективную природу управления общим благом, тем самым убивая публичную сферу, а за ней и демократию.