Фрагмент текста, опубликованного в Praxema (2020, №2). Номер посвящен невербальным репрезентациям знания. Полная версия здесь (pdf).

На протяжении нескольких столетий, начиная с XVI века, корабли и караваны везли в центры западной цивилизации из всех регионов мира десятки и сотни тысяч тел, скелетов и шкур мертвых животных. Более тонким ручейком сюда стекались останки представителей местной фауны. Тела погружали в растворы в стеклянных сосудах, а скелеты воздвигали на треноги, но самая странная участь ждала покровы мертвых животных. Их набивали соломой или натягивали на манекены, чтобы получившаяся инсталляция походила на живое существо.

Эта процессия смерти, не траурная и не скорбная, отнюдь не была мрачной для своих современников. Она освещалась благородным светом знания и власти, соединившихся в империи наблюдения [Daston, Lunbeck 2011, 81-114]. Процессия менялась вместе с этим союзом. Начиная с XVI века самые необычные и поражавшие воображение тела и останки собирались от случая к случаю и демонстрировались в кабинетах редкостей (Wunderkammer, Kunstkammer) как чудеса и диковинки. Считалось, что аномалии — царский путь к познанию устройства природы [Daston 2000a; 15-41]. Позднее в XVIII веке перешли к систематическому сбору типичных экземпляров в соответствии с представлениями развивающейся естественной истории. Столь разнородная коллекция собиралась — хранилась, изучалась и экспонировалась — в особых местах, музеях естественной истории. Музеи — продукты соединения энциклопедизма и колониализма — служили своего рода линзами, сводившими необузданное богатство того, что называли природой, к упорядоченному, обозримому и манипулируемому многообразию абстрактных типов.

Если в начале эта процессия прославляла изобилие и причудливость форм природы, то в конце — пыталась сохранить образцы того, что от природы осталось и вот-вот должно было исчезнуть. Она прекратилась лишь в XX веке, но ее материальные следы — прежде всего чучела — остаются на своих местах в музеях естественной истории и по сей день.

Сегодня присутствие чучел в музеях, как и сама их идея, кажутся странными и даже скандальными. В самом деле, это потрепанные временем останки животных, убитых десятки, а то и сотни лет назад, натянутые на манекены или набитые соломой, выставленные в сумрачных залах старых музеев. Теперь они являют глазу не чудо природы, а эстетически отвратительное и постыдное наследие колониального прошлого и жестокой эксплуатации природы. Зачем смотреть на мертвых животных сегодня и зачем на них смотрели раньше ?(1) На основе ряда эпизодов мы проследим некоторые важные трансформации образности таксидермии в музеях естественной истории.

Научные объекты как исторические объекты

Таксидермические объекты будут рассматриваться здесь как материальные объекты естествознания, обладающие историческим измерением. Во-первых, это значит, что как исторические объекты они возникают, развиваются и исчезают. У них есть собственная биография: проходя через множество конкретных исторических контекстов и локальных обстоятельств, они меняются сами, могут меняться сцепленные с ними вещи.

Во-вторых, из этого следует, что существование таких объектов подобно существованию «сделанных вещей»: оно относительно и зависит от сети процессов, объектов, событий и акторов. Научные объекты не вечны и не идеальны, не существуют всегда и всюду, а вписаны в историческое существование этой разнородной и контингентной сети (или сетей), которая не ограничивается конвенциональными рамками науки и может включать политические, культурные, экономические и социальные контексты. Другими словами, научные объекты всегда находятся в разнокалиберных симбиозах со многими вещами, их существование не самодостаточно и воспроизводится, пока поддерживается этой поддерживающей сетью.

В истории нет момента, когда можно было бы рассчитывать, что какая-нибудь сила инерции возьмет на себя тяжкий труд ученых и передаст объект вечности. Для ученых нет Седьмого дня!» [Latour 2000, 254].

По мере изменения сети научные объекты «могут стать совершенно маргинальными, потому что никто больше не ожидает, что они еще станут источником беспрецедентных событий» [Rheinberger 2000, 274]. Они даже могут выпасть из сети актуальной науки подобно флогистону и эфиру вследствие того, что предполагавшая их теория отвергнута или проиграла конкуренцию, но при этом не прекратят существования.

Следовательно, в-третьих, историчность и реляционность существования научных объектов означают, что они не описываются конвенциональной двузначной метафизикой, возникшей в XVIII веке и организуемой парами существует-не существует, реальное-исторические, объективное-субъективное, факт-изделие, открытие-изобретение [Daston 2000a, 4-5]. Последнее различие — между открытием и изобретением — остается метафизической аксиомой и сегодня; в контексте науки то, что сделано, приобрело негативный смысловой оттенок подделанного, сфабрикованного. (Поэтому чтобы таксидермический объект стал научным, его сделанность, сконструированность должна была быть вытеснена.) Разумеется, объекты могут описываться этими оппозициями, но эти описания не будут исчерпывающими — у реальности объектов больше степеней в зависимости от включенности в практики научного знания и материальность. Хотя чучела животных, казалось бы, говорят сами за себя и абсолютно наглядны, конечный смысл и реальность, которые они обретали, зависели от сети, с которой эти объекты исторически соединялись.

Тем не менее, чучела не были всего лишь «экранами», на которые проецировались те или иные представления. Они обладали собственной материальностью и вещностью, которые порой заявляли о себе на дискурсивном и аффективном уровнях. Они были условиями долгой истории таксидермических объектов и их путешествия через разные контексты. Объекты в своей материальности всегда избыточны по отношению к их интерпретациям и употреблению.

Дело не в несовершенстве речи и не в той недостаточности ее перед лицом видимого, которое она напрасно пыталась бы восполнить. Они несводимы друг к другу: сколько бы ни называли видимое, оно никогда не умещается в названном; и сколько бы ни показывали посредством образов, метафор, сравнений то, что высказывается, место, где расцветают эти фигуры, является не пространством, открытым для глаз, а тем пространством, которое определяют синтаксические последовательности [Фуко, 1994, 47].

Отношения научного знания и практик с видимой поверхностью конкретных вещей никогда не были простыми. Временами визуальное изгонялось из идеальных порядков науки как слишком конкретное, произвольное, чувственное, временами — наоборот, приветствовалось как иллюстративное, наглядное, поясняющее [Galison 2002]. В случае чучел это был ненадежный с обеих сторон союз, сцепка слов, практик и вещей, опосредованная разнородными элементами сети, внутри которой они функционировали. Знание было обречено уйти вперед, сеть — измениться, а таксидермические объекты — продемонстрировать недоопределенность научными идеями.

Следует оговориться, таксидермические объекты существовали до того, как возникли музеи науки, а также существовали и существуют в других местах. Сами по себе они не являлись тем, что открывали натуралисты, доступ к ним не был опосредован сложными научными инструментами, но они требовали серии мыслительных ходов, превращавших их в научные объекты. Основные направления вкладываемых в них усилий носят технический или эстетический характер и связаны с повышением их прочности и долговечности, реалистичности (достоверности и детализированности) и эстетической привлекательности. В этом отношении они близки к произведениям искусства и отмечены двойной стигмой — ремесленности и подражания. В эпоху кунсткамер они и были в первую очередь произведениями искусства, в эпоху музеев естественной истории их художественность была стерта в пользу объективности. Быть научными объектами в музеях естественной истории — один из приобретенных ими модусов существования, и именно его история будет нас здесь интересовать.

Наука и общество в музее естественной истории

Попав в музей естественной истории, таксидермические объекты оказались в специфическом месте. Исторически его первичными задачами были сбор и хранение архива естественной истории, его последующее исследование и использование при обучении новых научных кадров. Со временем развилась образовательно-просвещенческая функция: вызывать и поддерживать общественный интерес к науке, актуальным научным исследованиям и проблемам, а также сообщать научное знание. При этом к знанию явно или неявно добавлялись и другие смыслы. Дело в том, что миссия науки почти никогда не исчерпывалась нейтральным познанием мира, хотя ученые того часто желали. Познавая, производя и распространяя знание, наука в том числе решала ту или иную моральную или политическую задачу в отношении человечества, нации, империи, народа и т.д., будь то моральный или технический прогресс человечества, процветание государства, власть над порядками природы, исполнение исторического предназначения или что-то еще.

Иными словами, в музеях естественной истории наука переплеталась с общественным пространством, а внутринаучные задачи — с моральными или социально-политическими. С одной стороны, это места науки par excellence, и здесь посетители были в непосредственной близости от научной кухни. С другой — , это общественные учреждения, существующие в конкретном морально-политическом режиме, где наука реализует свои вненаучные задачи, например, просвещение граждан, а общество или государство — задачу по их воспитанию посредством облагораживающей науки и природы. Поэтому экспозиция — это пространство, где научное нередко сцеплено с морально-политическим. Сообщая научные идеи и морально-политические смыслы через эстетический порядок, музеи науки формируют коллективную чувственность граждан — своего рода «гражданскую» версию коллективного эмпиризма ученых [Дастон, Галисон 2018, 60-66]. Она позволяет разным людям независимо от различий между ними распознавать в одних и тех же вещах и событиях одни и те же научные и морально-политические содержания, одинаково переживать — «расколдованный мир». Таксидермические объекты, будучи и научными объектами, и экспонатами, могли быть инструментами всех этих задач: научного исследования, трансляции научного знания и производства моральных субъектов.

В музеях науки, частным случаем которых являются музеи естественной истории, экспонируются объекты, но фактически это места идей: с объектами мы взаимодействуем именно посредством идей [Boyd 1999, 185]. Поэтому для научного музея характерна тройная репрезентация. Во-первых, природы, поскольку и насколько она дана в научном знании, во-вторых, самой научной оптики, поскольку с ее помощью природа познается и толкуется, в-третьих, морально-политических смыслов, вписанных в экспозицию.

Второй и третий уровни нередко натурализировались и подавались неявно, под прикрытием встречи с «природным» — гармоничным, первозданным, невинным, необходимым, а не произвольным, открытым или искусственным. Дело в том, что музей науки транслирует «научную картину мира» если не как истинную, то как единственно возможную, но не одну из возможных. Поэтому в соответствии с научной идеологией музей устроен как «объективная» репрезентация: он якобы демонстрирует сами вещи или саму природу, стирая сделанность научных объектов и обусловленность знания, сводя роль научной теории к роли прозрачного медиума и «всего лишь» инструмента. Далее музей будет рассматриваться в качестве такого пространства переплетения науки и общества и инструмента коллективной чувственности

Почему таксидермия?

Распространение таксидермии — часть сформировавшейся в XVII-XIX веках империи наблюдения, в которой расширение арсенала практик, техник и инструментов наблюдения и их экспансия во все новые места на планете переплетались с политико-экономическими режимами колонизационных, военных, культурных и торговых экспансий. Как и другие практики наблюдения, таксидермия переводила невидимое в видимое, ускользающее в постоянное, а абстрактное в конкретное. Она принадлежала миру больших расстояний и относительно низких скоростей. Развитие фото и видео, телевидения и спутниковой трансляции, разогнав скорость и обнулив расстояния, позволит наблюдать природу практически непосредственно, но это в будущем. Пока же чучела вместе с другими техниками консервации помогали решить насущную проблему науки и власти: как наблюдать на расстоянии?

Прежде всего, необходимо было решить проблему удаленности мест обитания, низкой скорости передвижения и хрупкости организмов. Немногие из них могли выдержать долгое путешествие в Европу или США, но и те, что могли, были недолговечны. Поэтому от живого приходилось избавляться — экспедиции привозили останки животных, которые превращались в чучела и другие образцы. До определенного момента развития технологий наблюдение было невозможно без смертоносного и вычитающего из среды вмешательства. Музеи репрезентировали природу путем ее радикального исключения из жизни и среды.

Каждая наука сталкивается с проблемой отбора и создания «рабочих объектов», противопоставляемых изобильной и изменчивой множественности естественных объектов. В качестве рабочих объектов могут выступать изображения в научных атласах, стандартные образцы, лабораторные процессы — любой поддающийся управлению общий образчик какой-либо области природы, подлежащей исследованию. Ни одна наука не может обойтись без этих стандартизированных рабочих объектов, так как неочищенные естественные объекты слишком индивидуальны, чтобы участвовать в обобщениях и сравнениях. Порой эти рабочие объекты замещают естественные образцы <…> Коллективный эмпиризм, охватывающий ученых, рассеянных по континентам и поколениям, делает потребность в общих объектах исследования еще более насущной [Дастон, Галисон 2018, 60-61].

Чучела как раз могли замещать собой оригиналы для ученых. Разумеется, существовали иллюстрации, но при всех преимуществах почти безошибочного тиражирования они отличались неточностью и недостоверностью на этапе создания, а также были отделены от оригинала субъективностью своих создателей, художников и натуралистов. Таксидермия выигрывала у них за счет того, что позволяла увидеть животное своими глазами. Таксидермист выступал скорее посредником, чем творцом, и по мере совершенствования технологии и повышения доступности информации о животном при жизни его работа становилась все менее явной. Поэтому ею легче, чем в случае иллюстрации, можно было пренебречь, получив взамен объективность образа. В конце концов, природа предположительно сама высказывается и является в чучеле хотя бы потому, что в нем сохраняется ее кусочек.

Таксидермические объекты позволяли не только организовать наблюдение на расстоянии, но и растянуть его во времени. В XVIII и особенно XIX веке большую роль в науке играли архивы — например, в астрономии (самый известный проект — Carte du Ciel, картографирование и каталогизация объектов звездного неба), филологии (архивы бумажных оттисков надписей на древних языках, например, Corpus Inscriptionum Latinarum) и, конечно, естественной истории. Как и в случае Corpus Inscriptionum Latinarum, архива стремительно исчезающих латинских надписей, разбросанных по всему культурному ареалу Римской империи, предмет естественнонаучных архивов — жизнь в ее многообразии — был недолговечен. Долговечной же может быть только форма. Не вполне очевидно, какую форму можно абстрагировать из жизни, чтобы в ней удерживалась жизнь как таковая? Чучела в какой-то мере решали эту проблему через воспроизводство видимого внешнего подобия и сохранение части оригинала (шкуры, реже тела).

Архив должен был служить фундаментом для будущих исследований и открытий и объединять ученых, рассеянных по континентам и поколениям. Это предполагало представление о темпоральной непрерывности дисциплин, поэтому в архивы встроен элемент утопии — представление о сообществе, которое переживет все волны смены теорий («руины, громоздящиеся на руинах»), политические, экономические и социальные потрясения. Что, как предполагалось, останется в будущем от сегодняшней науки? Уже не вечные истины, а архивы [Daston 2019a]. В том числе коллекции чучел.

Таким образом, таксидермический объект помимо прочего был инструментом пространственно-темпоральной политики науки. Он помогал организовать ситуацию наблюдения, дистанцированную от возможности непосредственного наблюдения, и продлить ее во времени на срок, ограниченный только сохранностью чучел. Фундаментальными условиями этого были, во-первых, смерть живого организма и выделение из него формы, которая заключала бы в себе сущность жизни, во-вторых, мобильность чучела, в-третьих, его неизменяемость.

[…]

В новых условиях

В 1999 году Уиллард Бойд, бывший президент Филдовского музея естественной истории, с горечью писал, что таксидермические диорамы теперь «часто воспринимаются посетителями как мертвые зоопарки в темном тоннеле» [Boyd 1999]. Путь от захватывающего, даже возвышенного опыта до груды трупов занял всего несколько десятилетий. Во второй части статьи мы рассмотрим трансформации таксидермической визуальности и их обстоятельства во второй половине XX — начале XXI веков.

Начиная с 1950-1960-х годов музейная таксидермия оказывается в глубоком упадке. Это было обусловлено рядом факторов. Во-первых, изменилось положение музеев естественной истории. Они почти перестали быть местами актуальной науки (9). Ее уход начался уже в 1900-годы, когда в биологическом знании дескриптивная естественная история была вытеснена на обочину лабораторными исследованиями жизни [Raider, Cain 2008, 152-153]. Архив естественной истории маргинализировался в поле науки, биологов теперь интересовали совсем другие объекты. Музеи естественной истории перестали быть местами, где производят естественнонаучные знания, и сосредоточились на их распространении: в дальнейшем музеи науки новой формации, например, центры науки и технологий, унаследовали от них только образовательно-просветительскую функцию [Friedman 2010, 46]. Кроме того, из музеев ушла политика. Во второй половине XX века закончилась эпоха колониальной системы, и государствам более не нужно было представлять свое могущество таким образом. Изменилась научная идеология, наука стала более закрытой и «эзотеричной», а на первый план вышла физика. В XX веке могущество связывалось уже не с экстенсивным движением — проникновением в отдаленные земли и подчинением своему контролю планеты, — а с интенсивным движением по шкале масштабов строения мира к (суб)атомному уровню и к крупномасштабным структурам Вселенной. Таким образом, научно-политическая сеть, значимым элементом которой был музей естественной истории, была пересобрана на новых основаниях, и он оказался на ее периферии.

Во-вторых, таксидермия проигрывала более современным способам визуальной репрезентации природы — фото и видео, распространяемым телевидением и позже в интернете. Они значительно эффективнее решали проблему удаленности и сохранения, одним из решений которой когда-то стали чучела. Фильмы Discovery, BBC и подобные им переносят зрителя напрямую в среду обитания животного, позволяют наблюдать за ним с немыслимой близостью и одновременно безопасностью. Онлайн-трансляции до минимума сократили и временную дистанцию. Естественно, при наличии дома яркой картинки с животными в их естественной среде неподвижные и ветшающие мертвые животные в полутемных залах, куда еще надо было добраться, не вызывали былого энтузиазма.

В-третьих, изменился моральный порядок. Все более гуманное отношение к животным и постепенное осознание своего колониального наследия сделали таксидермические объекты вдвойне нежеланными: как свидетельства жестокого отношения человека к природе и своим соплеменникам. В ряде случаев из–за этого избавлялись от целых таксидермических коллекций (10), что, впрочем, осуждается музейным сообществом (11). И, разумеется, почти исчезла практика специального убийства животных ради изготовления музейных чучел.

В результате финансирование было серьезно сокращено, причем непропорционально сильно как раз по статье сохранения коллекций естественной истории [Andrews 2013, 40]. Обеспечивать дорогостоящий уход за чучелами стало сложнее, таксидермисты почти исчезли из штата музеев, таксидермические лаборатории — из музейных зданий. Поток посетителей сильно сократился, что вынудило музеи пойти на глубокую модернизацию, в результате чего чучела и диорамы уступали место в экспозициях интерактивным инсталляциям и видео. Таксидермические коллекции прекратили пополняться или пополнялись несистематически и слабо, например, за счет добровольных пожертвований чучел и тел животных. Поскольку чучела естественным образом ветшали, в условиях затрудненного обновления это вело к обеднению коллекций. Таксидермические популяции биологических видов начали сокращаться вслед за живыми популяциями.

Между экологией и современным искусством

Вследствие этих перемен, в особенности нового этико-политического контекста, музеи естественной истории были вынуждены что-то изменить в своих экспозициях и коммуникации с посетителями и, в частности, экспозиции чучел и коммуникации по поводу них. Общий тренд состоял в деконструкции «естественности» таксидермических объектов, но она могла проводиться в разных направлениях (12). В самой таксидермической экспозиции, а равно и научном просвещении как основном модусе коммуникации при этом часто ничего кардинально не менялось, реконтекстуализация производилась при помощи политики небольших вмешательств.

Чтобы идти в ногу с изменившейся коллективной чувственностью музеи могут дистанцироваться от чучел путем перевода их из научных объектов в объекты истории науки. Например, в Музее естественной истории в Лондоне такие объекты сопровождаются специальными табличками:

Музей озабочен сохранением животных в мире природы и более не занимается сбором шкур для демонстрации чучел. Экземпляры в этой экспозиции — часть исторических коллекций Музея, поэтому некоторые полиняли или демонстрируют иные следствия своего возраста. Мы считаем уместным полагаться на эти коллекции в экспозиции, даже несмотря на то, что они не вполне отражают естественный облик живых животных [Poliquin 2008, 125].

Достаточно ясно заявляется, что экспонируемое принадлежит истории и репрезентирует не столько природу, сколько прежние представления и практики обращения с живым. Правда, это весьма символический кивок в сторону истории науки, и таких табличек явно недостаточно. Музей естественной истории (и музей науки в целом) давно уже не единственный, не главный и не самый эффективный источник научных знаний. Теперь от музея стоит ждать не только и не столько трансляции научного знания, сколько критического комментария к нему. Для этого, возможно, необходимы не просто дистанцирующие таблички вроде процитированной выше, а более глубокая переработка содержания и его подачи и, возможно, более активное привлечение знаний о науке, производимых исследованиями и историей науки. Проблема в том, что в последние десятилетия отношения истории науки и музеев естественной истории стали особенно напряженными и противоречивыми. С одной стороны, обратившись к изучению материальной культуры науки прошлого, историки науки обнаружили в музейных коллекциях огромное исследовательское поле (в каком-то смысле на смену производству естественнонаучного знания пришло производство исторического знания). С другой — публичная репрезентация науки в музеях науки практически лишена чуткости к истории своего предмета и склонна отделять трансцендентные принципы от исторических обстоятельств их создания, употребления и развития. Когда историки науки обращаются к материальной культуре науки, научная музеология, напротив, избегает ее [Bennet 1998]. Экспонаты для музея все еще в основном являются научными иллюстрациями, а не исторические источниками. Таксидермия пока удерживается на границе между наукой и историей науки, но все же ее дальнейшее движение связано с переходом этой границы в сторону истории.

Это противоречие между антиисторичностью идеологии музея науки и историчностью унаследованного им от другой эпохи содержания, между привычной натурализацией и некомфортной денатурализацией накладывалось на другое противоречие — между этико-эстетической сомнительностью чучел и изменившимся моральным порядком, чутким к эксплуатации природы и колониальному наследию. Эти противоречия необходимо было каким-то образом если не разрешить, то сгладить. Одним из решений было включение музея в обсуждение экологической проблематики при помощи ярких вмешательств. Переосмысление таксидермических экспозиций в рамках экологической повестки — достаточно распространенное явление, особенно в начале XXI века, зачастую связанное с модернизацией музеев [Andrews 2013] и последующим ростом коммерциализации.

Реконтекстуализирующие вмешательства не меняют экспозицию, но играют на контрасте с ее нейтральным и выключенным из актуальности представлением научного знания о природе. Они могут быть материальными или дискурсивными. Пример дискурсивного дает Филдовский музей естественной истории в Чикаго, где диорамы сопровождаются нарративами о вреде, причиненном человеком животным и местам их обитания. Таким образом, иллюзия встречи с природой, порождаемая театральным реализмом музейных диорам, разрушается и внимание привлекается к убийствам и жестокостям, сопряженным с производством находящихся перед глазами экспонатов. Подобные нарративные дополнения, вводящие экспозицию в контекст идеологии сохранения биоразнообразия достаточно часты и даже стандартны. Они хорошо согласуются с изначальной музейной привязкой чучел к таксономическому многообразию и представляют собой скорее ее поправку на дух времени. Нас будут интересовать более кардинальные изменения таксидермической образности.

В 2019 году школьники из города Бат, вернувшись с экскурсии в Бристольский музей, под впечатлением от чучела бенгальского тигра начали искать информацию о животном, из которого были сделаны эти чучела. Чучело действительно было эффектным, но столь же травмирующим — в диораме тигр оскалился и прижался к земле, готовясь биться за свою жизнь. Даже обнаруженные крохи информации ужаснули детей, и они потребовали от музея рассказать настоящую историю чучела бенгальского тигра. Так родился проект, сильно изменивший таксидермическую экспозицию музея. Во-первых, чучела 32 вымерших или находящихся на грани вымирания животных были накрыты траурными полупрозрачными саванами [Rech 2019]. Во-вторых, значимой частью экспозиции стали истории этих конкретных животных, ранее в лучшем случае известные только сотрудникам музея. Подобные истории все чаще подаются в регистре сострадания и раскаяния за жестокость предков и старших поколений.

Обретение чучелами историй их прижизненного существования и страдания важно для изменения смысла таксидермии. В XVII-XIX веках и частично в XX веке животные таксидермических коллекций преимущественно анонимны. Их основная задача — служить типовыми экземплярами клеток классификации и репрезентировать колониальное богатство соответствующих государств. Иногда чучела обладали историей и именем, известными сотрудникам музея или даже широкой аудитории (вроде знаменитого циркового слона Джамбо), но гораздо чаще это были истории человеческой деятельности, а не животных или чучел.

С конца XX века в рамках переосмысления таксидермического и колониального наследия чучела все чаще обретают собственную историю, личность и имена: теперь они ценны сами по себе, а не как воплощение объективирующего научного знания. Чаще всего это истории страданий и умерщвления. Сегодня на сайтах зоологических музеев и музеев естественной истории, в их экспозициях и брошюрах часто публикуются истории жизни таких животных. Зачастую такие истории становятся важным компонентом повествований экспозиции. Разумеется, в этом есть маркетинговая и коммуникационная составляющая. Гораздо больший интерес вызывают экспонаты, воспринимаемые как персонажи с уникальной историей и именем, чем безымянные предметы коллекции. К тому же демонстрация останков животных, чем таксидермия в том числе является, все чаще оскорбляет чувства людей, потрясает жестокостью и вызывает отвращение. «Очеловечивающее» вмешательство смягчает этот эффект и перенаправляет негатив с музея на прошлое науки и человека.

Но в большей степени это возвращение историй и личностей обусловлено переоценкой отношения к животным в сторону более справедливого и гуманного, учитывающего автономность и достоинство их жизни. Существующие таксидермические объекты — уже случившиеся смерти, они выражают отчужденные и часто полные страданий жизни животных, поэтому единственное, что в человеческом понимании можно для них сделать — сохранить память об этих животных, их истории и личностях. Это вписывается в более общий музейный поворот от преобладания эксплицитно научных тем к концентрации на человеческих ценностях и опыте [Andrews 2013, 231].

Эти эстетические и нарративные вмешательства оттесняют «незримое в видимом», удерживая материальность чучел в фокусе внимания посетителя: это именно мертвые животные, а не воплощения идеальных типов или органичности. Одновременно они разоблачают «невидимость видящего» и открыто апеллируют к его моральным чувствам, призывают помнить и скорбеть об утрате. Через умерших животных, превращенных в эстетические объекты, человеку предъявляются видимые следы освоения им мира (таким образом, таксидермический объект и в новых условиях остается инструментом коллективной чувственности). Все это меняет способы коммуникации и смысловые оттенки экспозиций и выставок, степень инклюзивности (в том числе социальной и культурной), делает музей более чувствительным к плюралистичности мира, а музейные практики — более рефлексивными.

При этом музей по сути продолжает воспроизводить мифологему «золотого века» о некогда первозданной и невинной природе, ныне поврежденной человеком. При некоторой фактической справедливости и интуитивной очевидности эта мифологема не позволяет осмыслить природу настоящего, неотделимость от нее человеческого мира и продолжающуюся в ней жизнь на грани вымирания. Она — часть наследия научной концепции природы, и как минимум требует дополнения иными подходами к концептуализации природы. Столь необходимое критическое отношение к научной идеологии остается ахиллесовой пятой музеев науки, и это понятно по изложенным выше причинам. Тем не менее, они нашли некий выход из этого тупика.

В новых условиях, когда научная ипостась чучел отошла на задний план, в центре внимания оказывается их художественная природа. Поэтому неудивительно, что в конце XX — начале XXI веков музеи естественной истории становятся площадками интервенции современного искусства (13). Этот союз давал музеям дополнительную возможность вернуть свое пространство, коллекции и архивы в актуальный культурный оборот, переосмыслить свое неоднозначное колониальное прошлое и занять по отношению к нему критическую позицию, освоить новые медиумы и способы популяризации науки, привлечь новую аудиторию и т.д.

Наиболее заметным художником, работающим с этим контекстом, является американский художник концептуалист Марк Дион, известный институциональной критикой научных музеев, идеологии научного авторитета и исторически присущей науке связи с колониализмом. Например, в 1992 году он сделал проект под названием «Наблюдение за позвоночными Центральной и Южной Америки» для Музея естественной истории Фрибурга. В музее был установлен пустой стенд, а Дион отправился в дождевые леса Бразилии и занялся там наблюдением растений, животных и рыб. Каждые несколько дней он отправлял факс с названиями видов, которые ему удалось идентифицировать, а сотрудники музея брали в запасниках или экспозиции соответствующие списку экспонаты (в том числе чучела) и выставляли их на стенде. В этом проекте Дион по сути возвращается к эмпирической логике организации кунсткамер и кабинетов чудес в XVI-XVII веках. По замыслу самого художника, проект подвергал деконструкции место человека как невидимого и исключенного центра систематики природы: выводил из невидимости ученого как автора воплощенной в экспозиции систематики и демонстрировал произвольность последней. Другой его близкий по замыслу проект — инсталляция «Классический разум (Scala Naturae и “Космический кабинет”)» (1994/2017). Она представляет собой белую деревянную лестницу, иллюстрирующую аристотелианскую лестницу бытия. На ее ступенях — музейные образцы природы от рукотворных предметов, минералов и грибов на первых ступенях до чучел лисы и утки на предпоследней и бюста Аристотеля на последней, верхней.

Такое делегирование высказывания и контекстуализации таксидермии внешним акторам позволяет музею сохранять ориентацию на трансляцию объективного научного знания, одновременно допуская в своем пространстве критическую рефлексию инструментов и идеологии этой трансляции. Возможно, дальнейшее существование музейной таксидермии связано как раз с таким двойным использованием, возвращающим в музей художественность таксидермии.

На пути к новой природе

В проекте 1993 года «Бетонные джунгли» Дион встраивал в похожие на музейные диорамы городские ландшафты из хлама (баки и шины, ящики и макулатура, ржавый велосипед и пластиковые вещи) чучела диких животных, адаптировавшихся к городской жизни (енота, лисы, белки, опоссума, птиц). С одной стороны, в этих инсталляциях критиковался экзотизм музея естественной истории (природа — не только где-то далеко, но и в самих наших городах) и абстрактность того, что там подразумевается под природой. С другой — подчеркивалась условность разделения природы и искусственной среды. Этот последний момент — важный первый шаг к переосмыслению вшитого в западный здравый смысл понимания природы. И таксидермия может быть в этом полезна своей характерной визуальностью и материальностью.

Речь идет о вновь создаваемых таксидермических экспонатах и экспозициях, возникающих не в рамках систематизирующих и объективирующих усилий научного разума, а как проявление самой этой новой природы, поглощающей оппозицию естественного и искусственного.

Прежде всего, это чучела эндлингов (14), последних известных представителей своих, теперь уже вымерших, видов. После смерти их сохраняют в качестве чучел (endling taxidermy) в память об уничтоженном человеком виде и в назидание будущим поколениям сохранять биоразнообразие. Их список достаточно велик, и в последнее время таких чучел по понятным причинам становится все больше. Самым известным примером является последний представитель подвида абингдонская слоновая черепаха, Одинокий Джордж [Bezan 2019]. Он стал знаменитостью и символом Галапагосских островов еще при жизни. Чтобы сохранить подвид, ученые на протяжении нескольких десятилетий безуспешно пытались получить от него потомство, подбирая особи генетически близких видов. Одинокий Джордж умер от старости в 2012 году в возрасте 100 лет. Его сохранили в виде генетических данных и чучела в Зале Надежды Исследовательской станции Чарльза Дарвина на о. Санта-Круз (Галапагосские острова).

Примером еще одного жанра является таксидермическая коллекция из 25 чучел животных, погибших из–за несчастных случаев в результате столкновения (порой буквального) с антропогенной средой. Эту коллекцию под названием «Сказки мертвых животных» с начала 1990-х годов собирает куратор Роттердамского музея естественной истории Киис Моликер. Самые яркие ее экспонаты — еж Макфлурри, умерший из–за того, что его голова застряла в стаканчике из–под мороженого Макфлурри, куница ЦЕРН, поджаренная 18000-вольтным трансформатором Большого адронного коллайдера, и воробей, сорвавший почти поставленный голландской командой рекорд по постройке домика из 23000 пластинок домино [Quell 2018].

Казалось бы, логика этой экспозиции в большей степени близка к кунсткамере: это собрание уникальных случаев, курьезов. Однако каждый из случаев типичен — птицы разбиваются, врезаясь в окна, куницы действительно регулярно перекусывают провода в трансформаторных будках, ежики и правда застревают в стаканчиках из–под мороженого, птицы залетают в огромные залы торговых и выставочных центров и гибнут там, и т.д. В противовес аналитической регулярности таксономии, к которой отсылали классические таксидермические экспозиции, каждый из роттердамских экспонатов, как и эндлинги, отсылает к рутинности и систематичности насилия, совершаемого, намеренно или нет, человеческой цивилизацией над природой. В роттердамской коллекции и таксидермии эндлингов доводится до предела реконтекстуализация таксидермии в экологической повестке. В отличие от паллиативного перетолкования музеями чучел как аллегорий поврежденной, но некогда чистой природы, здесь изначально строится образ новой или, быть может постгуманстической природы, не ограниченной противопоставлением природного и культурного, естественного и искусственного, объективного и художественного. Пространство таксидермической экспозиции здесь уже не опирается на эти различия и не репрезентирует якобы дистиллированную «саму» природу, а предъявляет реальность новой природы.

Заключение

В 2001-2006 годах художники Брандис Снэбьорнсдоттир и Марк Уилсон изучали «популяцию» чучел белых медведей на территории Великобритании. Они искали места пребывания последних экземпляров, старались выяснить всю возможную информацию по каждому из них и делали фотоснимки. Художникам удалось собрать данные по 34 особям, сохранившимся в разном состоянии в музеях, цирках, трофейных комнатах, пабах и жилых домах. Некоторых из них удалось заполучить для выставки по итогам этого проекта, названного в честь хозяина медведей из эскимосской мифологии: «Нанук: плоский и синий. Культурная жизнь полярных медведей» (Nanoq: flat out and bluesome). В экспозиции, расположившейся в галерее Спайк Айленд, Бристоль, помимо 10 чучел белых медведей были представлены фотографии их нынешних мест обитания и данные по каждому из найденных чучел.

В этом проекте, выполненном в рамках широкого поворота к материальности и объектам в искусстве и теории, таксидермические объекты занимают место животных в музее и предстают самостоятельными историческими объектами, обладающими собственным достоинством. Более того, если новая природа действительно безразлична к разнице естественного и искусственного, то сотни популяций чучел по всему миру — полноправная часть этой природы, а не ее болезненная имитация.

Чучела менялись вместе с обширной и разнородной сетью, элементом которой стали, попав в музеи естественной истории. Менялось соотношение ее элементов — науки, музея, государства, морального порядка, животных и т.д. — менялся и режим существования чучела. Чучело проделало путь от рабочего объекта науки до художественного объекта и предмета истории науки, от инструмента натурализации научных и моральных представлений до инструмента критической рефлексии над устройством науки, ее идеологии и местом человека в мире, от репрезентации природы через систематику до репрезентации систематичности насилия как основания новой природы. В эпоху, столь неудачно названную антропоценом, когда научно-техническая трансформация планеты и ее последствия стали болевыми точками западной коллективной чувственности, для чучел, возможно, еще найдется работа.

Таксидермия остается востребованным инструментом для коммуникации по поводу природы, науки и власти, но это уже не однонаправленная и якобы объективная репрезентация природы, а по сути — натурализированных научных представлений. Теперь это сложная коммуникация об актуальной научной и экологической повестке, истории и контингентности научного знания и практик, об использовании природы и злоупотреблениях ею, месте человека в природе и животного — в истории и культуре.

Для меняющейся на фоне экологического кризиса и усиления экологических дискурсов коллективной чувственности чучела оказываются настолько архаичными, что становятся актуальными, настолько же дикими в своем происхождении, настолько же критически заточенными. На первый план выходит их искусственность, гибридность, монструозность, странное положение между непристойными останками и «святыми мощами» экологической религии первозданной природы.

Во-первых, будучи артефактами прежней, догенетической «аналоговой» науки (а заодно и «аналогового» мира), сегодня они за счет нарочитой архаичности и удаленности от исчислений и расшифровок генетических последовательностей противостоят редукции жизни к молекулярным реакциям или системе взаимовлияния генотипа и фенотипа и, в конечном счете, перспективе манипуляций жизнью на молекулярном уровне. Во-вторых, в оптике постгуманизма, все больше захватывающего популярную и гуманитарную культуру и переживание современности, мир предстает именно таким, каковы эти чучела. Не прозрачное, исчислимое и рафинированное пространство идеальных типов или молекулярных реакций, а скоропортящийся, распадающийся бриколаж техники, органики и изымаемых из недр минералов. Он существует конкретными ситуациями и местами, фрагментирован, только частично упорядочен множеством порядков, наполнен переплетенными генеалогиями и жизнью на протяженной грани вымирания. Вполне возможно, что после упадка таксидермии во второй половине XX века и ее «экологического» ренессанса мы увидим возвращение старых коллекций музеев естественной истории с новой моральной миссией и вестью о новом мире и новой природе.

Полная версия текста (pdf)

Примечания

(1) Так Ванесса Бейтман предложила перефразировать название важной книги Джона Берджера «Зачем смотреть на животных?» в контексте критических исследований таксидермии [Bateman 2013; Берджер 2017].

(9) Это, разумеется, не значит, что наука вообще ушла отсюда. Ученые все еще прибегают к архиву естественной истории, но он перестал быть центральным и основным объектом какой-либо развивающейся области.

(10) Например, в 1958-1960 годах в рамках модернизации Музей Саффрон Уолден в Эссексе, второй старейший музей естественной истории в Британии, избавился от всех чучел, кроме образцов местной природы. Ни один музей Эссекса не принял эти экспонаты, поэтому более 200 млекопитающих, птиц, рептилий и рыб были перевезены на городскую свалку и сожжены. Куратор музея Джиллиан Спенсер назвала три причины: многие чучела испортились и выглядели неприглядно, а даже самые сохранные проигрывали в качестве образовательного инструмента зоопарку и телевидению, и наконец, они были спорными реликтами имперской эпохи [Poliquin 2008, 123-124]. В 1982 году Музей естественной истории в Салфорде частично распродал, частично утилизировал чучела, поскольку ни один музей не согласился принять коллекцию, от которой приходилось избавляться в ходе модернизации [Andrews 2013, 37-41].

(11) Согласно рекомендациям Этического кодекса для музеев естественной истории от авторитетного Международного совета музеев, объединяющего институции в 137 странах мира, чучела необходимо сохранять и обеспечивать им качественный уход, а если институция по каким-то причинам вынуждена избавиться от объектов, то прежде чем уничтожать их, необходимо предложить их другим институциям и вообще исчерпать все возможные варианты сохранения. В таких случаях кодекс также рекомендует возвращение чучел и иных образцов в страны, на территориях, где обитали при жизни животные, в качестве культурного наследия этих стран [ICOM 2013].

(12) Важно отметить, однако, что осуждение и подобная деконструкция «естественности» чучел часты, но все же не общеприняты. Для многих музейных специалистов, работающих с таксидермией в качестве научных и образовательных инструментов, она сохраняет важность в качестве способа представить разнообразие и чудо животного мира, непредставимое современными медиумами вроде телевидения, заинтересовать посетителей (и особенно детей). Приведенное далее рассмотрение ни в коей мере не претендует на полноту и представляет лишь одну из траекторий развития таксидермических экспозиций.

(13) Причины и особенности всплеска интереса современного искусства к таксидермии (не только музейной) в 1990-е годы, как и способы и контексты использования чучел — отдельная большая тема, здесь мы оставим ее в стороне. Этому посвящена обширная литература, см., напр.: [Poliquin 2012; Aloi 2018]. Имеет смысл также обратить внимание на документацию крупной выставки «Мертвые животные, или о любопытном появлении таксидермии в современном искусстве», прошедшей в 2015 году в Галерее Дэвида Уинтона Белла в Университете Брауна и объединившей ключевых художников, работающих с таксидермическими объектами.

(14) Термин endling был предложен комментаторами в журнале Nature в 1996 году для обозначения последнего представителя биологического вида, а в связи с таксидермией впервые использован в 2001 году на выставке в Австралийском национальном музее применительно к двум чучелам тасманийского волка

Библиография

Беньямин 2012 — Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. Москва: РГГУ, 2012.

Берджер 2017 — Берджер Д. Зачем смотреть на животных? // Носорог.2017. № 5. С. 11-27.

Дастон, Галисон 2018 — Дастон Л., Галисон П. Объективность. М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Любарский 2015 — Любарский Г. Рождение науки. Аналитическая морфология, классификационная система, научный метод. М.: Языки славянской культуры, 2015.

Любарский 2020 – Любарский Г. Рождение нового естествознания с точки зрения наук о жизни // Логос. 2020. №1. С. 131-158.

Писарев 2018 — Писарев А. К истории музеев науки: визуализацией чего являются экспонаты? (Случай Африканского зала Американского музея естественной истории) // ΠΡΑΞΗMΑ. Проблемы визуальной семиотики. 2018. Вып. 4 (18). С. 202-221.Слепкова 2017 — Слепкова Н.В. Зоологический музей в Санкт-Петербурге и развитие систематики: 300 лет перемен // Музей — памятник — наследие. 2017. №1. С. 7-17.

Фуко 1994 — Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.

Aloi 2018 — Aloi G. Speculative Taxidermy: Natural History, Animal Surfaces, and Art in the Anthropocene. New York: Columbia University Press, 2018.

Andrews 2013 — Andrews E.L. Interpreting Nature: Shifts in the Presentation and Display of Taxidermy in Contemporary Museums in Northern England (PHD thesis). The University of Leeds, 2013.

Bateman 2013 — Bateman V. Why Look at Dead Animals? Taxidermy in Contemporary Art (MA thesis). OCAD University, 2013.

Bennet 1998 — Bennet J. Can Science Museums Take History Seriously? // The politics of display: museums, science, culture / MacDonald S. (Ed.). London: Routledge, 1998. P.149-157.

Bezan 2019 — Bezan S. The Endling Taxidermy of Lonesome George: Iconographies of Extinction at the End of the Line // Configurations. 2019. Vol.27. №2. P.211-238.

Boyd 1999 — Boyd W. Museums as Centers of Controversy // Daedalus. 1999. № 3. P. 185-228.

Daston 2000a – Daston L. Introduction. The Coming Into Being of Scientific Objects // Biographies of scientific objects / Daston L. (Ed.). The University of Chicago Press, 2000. P.1-14.

Daston 2000b — Daston L. Preternatural Philosophy // Biographies of scientific objects / Daston L. (Ed.). The University of Chicago Press, 2000. P. 15-41.

Daston, Lunbeck 2011 — Histories of Scientific Observation / L. Daston, Lunbeck E. (eds). Chicago; L.: University of Chicago Press, 2011.

Daston 2019a — Daston L. The Accidental Trace and the Science of the Future: Tales from the Nineteenth­Century Archives // Photo-Objects: On the Materiality of Photographs and Photo Archives in the Humanities and Sciences / Bärnighausen J. et al. (eds.). Edition Open Access, 2019. P.83-90.

Daston 2019b — Daston L. Against Nature. Cambridge, MA : MIT Press, 2019.

Forgan 2005 — Forgan S. Building the Museum: Knowledge, Conflict, and the Power of Place // Isis. 2005. Vol. 96. № 4. P.572-585.

Friedman 2010 — Friedman A. The Evolution of Science Museums // Physics Today. October 2010. №10. P. 45-51.

Galison 2002 — Galison P. Images Scatter Into Data, Data Gather Into Images // Iconoclash: Beyond the Image Wars in Science, Religion and Art / Latour B. and Weibel P. (eds.). MIT Press, 2002. P. 300-323.

Haraway 1984-1985 — Haraway D. Teddy Bear Patriarchy: Taxidermy in the Garden of Eden, New York City, 1908-1936 // Social Text. 1984-1985. №11. pp. 20-64.

ICOM 2013 — ICOM Code of Ethics for Natural History Museums. ICOM, 2013.

Koerner 1999 — Koerner L. Linnaeus: Nature and nation. Harvard University Press; Cambridge (MA), 1999.

Latour 2000 – Latour B. On the Partial Existence of Existing and Nonexisting Objects // Biographies of scientific objects / Daston L. (Ed.). The University of Chicago Press, 2000. P.247-269.

Müller-Wille 2003 — Müller-Wille S. Nature as a Marketplace: The Political Economy of Linnaean Botany // Oeconomies in the Age of Newton / de Marchi N., Schabas M. (eds.). Durham, NC: Duke University Press, 2003. P.155-73.

Poliquin 2008 — Poliquin R. The Matter and Meaning of Museum Taxidermy // Museum and Society. 2008. №6 (2). P.123-134.

Poliquin 2012 — Poliquin R. The Breathless Zoo: Taxidermy and the Culture of Longing. Penn State University Press, 2012.

Quell 2018 — Quell M. A Dutch Exhibit Highlights Startling and Unusual Animal Deaths // Atlas Obscura. 4.04.2018. URL: https://www.atlasobscura.com/articles/dead-animals-museum. (дата обращения: 10.05.2020).

Rader, Cain 2008 — Rader K., Cain V. From Natural History to Science: Display and the Transformation of American Museums of Science and Nature // Museum and Society. 2008. №6 (2). P.152-171.

Rech 2019 — Rech D. A Museum Has Draped Its Wildlife Exhibits in Shrouds to Highlight the Extinction Crisis // CNN. Style. 15.08.2019. URL: https://edition.cnn.com/style/article/animal-exhibits-mourn-bristol-intl-scli-scn/index.html. (дата обращения: 10.05.2020).

Rheinberger 2000 — Rheinberger H.-J. Cytoplasmic Particles: the Trajectory of a Scientific Object // Biographies of Scientific Objects / Daston L. (Ed.). The University of Chicago Press, 2000. P.270-294.