Лист растения — это самая сжатая форма поэтики: сравним лист гингко двудольного в одноименном стихотворении Гете, как образ таинственного брака поэтического и интеллектуального слова, двуипостасности поэтического опыта, и с другой стороны круглый лист настурции в “Путешествии в Армению” Мандельштама, как образ рождения, причем такого, когда на пуповине висит весь мир, весь круг бытия, и вместе с твоим удивлением рождается мир. В поэзии Анны Глазовой (мы берем пока книгу “Петля. Невполовину”, 2008) лист оказывается мерой стихий, которая уравнивает все стихии: они все жгут, и калечат лист, как время прожигает и изматывает бытие. “Листья ест лед”, и уже нечем дышать, и само письмо задыхается и оплывает. Это уже не просто желтение листьев осенью, это мучение природы с самого начала, как мы ее стали считывать, или вообще как-то к ней относиться. Когда дерево “не осыпало на зиму листья”, то эти листья не просто промерзли, они приобрели общий тон, “стеклянная нота” — одинаковая хрупкость и одинаковая катастрофа смысла, которую можно избежать, только прислушившись к шуршанию бывших, отмененных, уже не нужных зимой листьев. Этот шелест листьев равнодушен, как ход времени, но такой ход, который ты чувствуешь только при холодном одревенении. Застыв от изумления, от недоумения, в момент кризиса, ты вдруг слышишь, с каким равнодушием звучит для тебя прежде ласковый шелест листьев. Ты вяло листаешь книгу, не умеея правильно настроить эту лиру Орфея.

“Удивленный прохожий / держит в ладонях листок смоковницы”. Смоковница должна была встретить мессианское время плодами, способными утолить жажду Мессии: это движение воды — единственное изменение, происходящее в преддверии мессианского времени. Но смоковница оказалась слишком поглощена собственным календарем, своим листанием листьев, так что она вместо того, чтобы удивить мир, смогла удивить только прохожего, который и так всегда в пути, и всегда на все смотрит свежим взглядом. Он потому рассматривает лист так внимательно, что не понимает, как если времени миновало очень много, исполнилась полнота времен, можно не расплескать жизнь, лежащую на ладонях, можно ее лелеять, чтобы и она узнала, какой бывает жизнь.

Образ скудного времени — “лжедерево”, которое “не раскроет листьев до переезда”: скудные времена поняты не как суетливые, а как неспособные себя раскрыть, неспособные дать открытую ладонь. Такая открытая ладонь есть у самого известного лжедерева — пальмы (ладони, по-гречески), которая как раз сама раскрывает и разрезает свой лист. Сдерживать лист как просто признак воспоминаний, как эмблему — и означает, обречь себя скудному времени. В мире, в котором невозможно раскрыться, но можно только окинуть всё взглядом, “откуда было знать, что деревья везде называются по-разному и растут по-другому, и хруст листьев хрусту листьев рознь”. Хруст рядом с хрустом — это уже не трение листьев, и не шаг прохожего по опавшим листьям, но развернутость листьев к нам, когда опавшие листья говорят о неустойчивости нашего собственного существования. Они не символизируют упадок или эфемерность, ни в коем случае, но как хрустящие кости мигов, как самые легкие из простых завершенных форм, они просто заставляют нас смотреть в зияния и надломы, в этот хруст. И мы не успокоимся, покка не станем искренними в этом взгляде.

Когда “в фиговый лист завернут лавровый”, то монументальность времени, лавровая награда, оказывается только частью ожидания мессианского времени, которое требует свернуться небу и земле. Фига, смоковница, не смогла дать плода, и она уже может выдержать тяжесть неба и земли, только свернувшись. Иссыхание смоковницы и иссыхание жизни уже произошло, но тяжесть может заставить жизнь развернуться как пружину, прорастая ветвями в дупла, травою в саму жизнь. Этот лист, античный уже, не библейский, развертывается как свиток, как истолкование текущих событий, и чем больше он развертывается, тем больше забирает с собой эти события.

“В самых низких слоях облаков лежит стог перешедшей листвы” — облака всегда обычно служат испытанием фантазии, здесь же необходимо испытать то время, внутри которого и развертывается фантазия. Тогда и оказывается это время одновременно слоистым или кучным, как облака, оно свободно подражает любому облаку, но оно же стоячее как стог. Любая попытка сохранить образ события, фетишизировать происходящее с тобой, и приводит к такой произвольной стилизации события. И только понимание того, что кроме слоя событий есть и слой сбывающегося как невозможного, “пыльца не упавшей травы”, сеяния, которое произошло до созревания, может вернуть нас к действительному рождению мысли. Пыльца прежде цветения и мысль прежде факта.

“Оранжевый лист” и “плющ… золотой” — всякий цвет оказывается импульсом, возможность отпустить зрение. Цвет раньше создал наше впечатление, чем мы успели оценить и правильно разметить форму. Форма будет слишком стоячей, тогда как цвет не просто бьет в глаза, он требует настичь его, когда вдруг прожилистый лист, дробящийся фрактал, схватывается в однозначности цвета. Здесь уже не увянет бесплодная смоковница, но омоется слезой зрения сама наша способность мыслить. “Мягкие листья” устилают путь, как способные быть мягкими и потому поддерживающие и эту нашу способность, способность роста как душевного смягчения.