“Пророк” Пушкина (1828), который должен был быть введением в неосуществленный цикл стихов, оставляет нас с недоумением: пророк, который никогда прежде не обучался пророчеству, должен будет возвещать не только своему народу, но и всему миру, как эллинистический ритор. Не пройдя школы, не будучи воспитан, как воспитывались библейские пророки, он должен нести норматив проповеди для человечества. Проще всего было объяснить такую неувязку тем, что пророк, преобразившись телом и душой, принадлежит уже не этому, а будущему веку, именно так русская культура решила, начиная с лермонтовского “Пророка” и кончая статьями о Пушкине русских религиозных философов. Пророк обладает небесным всеведением, он помогает как эксперт суду над миром, а озлобленный мир его хочет уничтожить. Такое понимание образа Пророка — не библейское, а эллинистическое, так как исходит не из библейского понимание души как жизни, а из эллинистического понимания души как инструмента, добывающего достоверное знание и позволяющего превратить данное свыше знание в нормативное. Тогда преображение души и сердца пророка будет не переменой его жизни и готовностью дальше обучаться, не прохождением через область смерти, а превращением пророка в интерпретатора: ему дается откровение как уникальное и индивидуальное событие, а он превращает его в обличающее зеркало мирских пороков.

Но есть в русской культуре иное продолжение “Пророка”, а именно, обе редакции “Ариоста” Мандельштама. Хорошо исследовано, что “Ариост” общается с пушкинским образами, и с морем, и с девой на скале, которая, по Пушкину, прекраснее бури. Заметим сразу, что где Пушкин оценивает, там персонаж Мандельштама командует, говорит, как всё должно быть, и выступает как рассказчик, постоянно возвращающий слушателей от смерти к жизни, от удушья к речи — то есть именно как библейский пророк, который не предсказывает будущее, но говорит самим своим рассказом, при каких условиях и настоящее, и будущее будут жизнью.

Слух пушкинского пророка — это слух того, кто может подсчитывать на слух, не только слышать звуки предметов и определять предметы, но и определять их единичность, подсчитываемость и бессчетность. Именно эти темы множественности ангелов, которых так много, что Бог осуществляет над ними власть, а не считает их, и множественности гадов морских, которым “нет числа”, которых никто из смертных не пересчитает — они важнее всего в библейском представлении божественного знания. Пушкинский пророк, непосредственно внимающий “неба содроганье”, иначе говоря, воспринимающий не только содержание откровения, но и самый миг его происхождения, может учитывать бессчетное, может своим поэтическим ритмом считать, где сколько единиц и множеств вещей. Но также и мандельштамовский Ариост наслаждается “перечисленьем рыб” в морских глубинах, слушает (во второй редакции) “над розой… жужжание пчелы”, внимает “цикадам” и “кузнечикам”, которые для Мандельштама были именно вестниками, как ангелами (“цитата — цикада”), и обладает тем самым слухом пророка. Мандельштам тем самым раскрывает начальный замысел Пушкина: пророк это не тот, кто просто стал принадлежать эсхатологическому порядку событий, порядку Суда, но кто умеет обучаться, просто смотря на счет вещей со стороны. Именно таков поэт, любимец Муз и Рифмы, всех этих форм счета, и именно поэтому он становится пророком.