В серии «Исследования культуры» издательского дома Высшей школы экономики вышла книга философа, психоаналитика и одного из авторов нашей платформы Александра Смулянского «Метафора Отца и желание аналитика: Сексуация и ее преобразование в анализе». Цель книги — проследить происхождение желания аналитика из желания Фрейда и исследовать на этой основе причины возникновения психоаналитической практики, одновременно обосновывая неустранимость ее непрекращающихся внутрицеховых конфликтов.

Мы публикуем главу этой книги, посвященную, собственно, желанию Фрейда, а также загадке речи истерического субъекта и ключевому расхождению фрейдовского учения с юнгианством.

В чем именно состояло фрейдовское желание касательно истерического симптома? В истеричке, как было уже сказано, Фрейд ищет след угасшего в ее симптоме желания врача, но этим дело не ограничивается. По мере расширения своей практики он обнаруживает в избранном предмете нечто, повлекшее за собой стремительное оформление аналитического учения во всех его аспектах. Стремительность эта даже в самых ближайших к анализу кругах не подвергается исследованию и по умолчанию рассматривается как сочетание подошедших исторических сроков и личного фрейдовского гения. Подобное восприятие, которое восходит к воззрениям на индивида и среду, характерным для предшествующего Фрейду века, носит настолько внеаналитический характер, что приложение его к образованию анализа выглядит нонсенсом.

При этом известно, что Фрейд как ученый по мере продвижения не столько развивался в общепсихологическом смысле слова, сколько неоднократно сбрасывал кожу. Промежуток между «Толкованием сновидений» — работы, триумф которой Фрейд некоторое время полагал неповторимым, — и малыми формами дидактического изложения начала 1910-х годов не является последовательным восхождением от одного к другому. Изменения в характере изложении и еще более в его позиции указывают на то, что в этот период происходит перемена в объекте желания, в результате которой возникает область, где Фрейд чувствует себя все более уверенно вплоть до того, что не может удержаться от заявления о возникновении некой общей, передаваемой от специалиста к специалисту практики.

Ее возникновение принято приписывать тем сведениям о бессознательном, которые Фрейд накапливал по мере расширения его аналитической деятельности. Мнение это базируется на добропорядочном представлении о некоем последовательном совершенствовании психоаналитического искусства, позволяющего проникать в механизмы действия субъекта бесознательного. Лукавство подобного взгляда состоит в том, что он верен лишь применительно к самому Фрейду. Его открытие восходит к процессам, в которым без участия желания невозможно было бы сориентироваться.

Здесь на первый план выступает невозможность возвести анализ и его рождение к желанию добродетельно усеченному, связанному исключительно с профессиональными намерениями.

Положение Фрейда ясно показывает, что никакого «желания анализировать» самого по себе не бывает

Источник фрейдовского воодушевления несомненно заключен в его практике, но при этом представляет собой нечто не вписывающееся в исследовательскую программу и не оставляющее никакого следа в конечных формулировках его наблюдений. Неудивительно, что в итоге мысль Фрейда приходит к открытию сублимации, прообразом которой служил прежде всего его собственный путь, трансцендентный задачам исследования настолько, что в конечном счете оказался преобразован и тем самым скрыт. Изначально Фрейдом движет не запал исследователя, а нечто обособленное, благодаря чему анализ приобретает взятое им направление, притом что в теоретических результатах работы следы этой посторонней стимуляции не обнаруживаются.

Более широкий взгляд на этот процесс позволяет идентифицировать объект, на котором концентрируются не столько общие аналитические усилия Фрейда, сколько интерес к истерическому неврозу. Работа над истерической структурой показывает, что желание аналитика исторически трансформируется из влечения к нехватке, предъявляемой речью определенного типа. В виду имеется именно влечение, поскольку связанное с его объектом желание не может в отношении этой речи определиться. Фрейд колеблется: речь истерички привлекает его в той же мере, что и отталкивает, вызывая в нем безотчетное раздражение. Отмахнуться от нее так же, как это делают в генитальной установке, объявляя ее девичьим лепетом, набором пустых сентиментальностей, он не может, что и заставляет его встать возле нее лагерем, сторожевым постом.

Занятая Фрейдом позиция, будучи связанной с желанием, не выходит в аналитической работе на первый план — ни о чем, кроме дела лечения, Фрейд не говорит и, по всей видимости, даже не помышляет. Но наличие другого желания выдает Фрейда в вещах, носящих на первый взгляд чисто служебный характер, однако впоследствии приобретающих все большее значение и становящихся содержанием самой аналитической ситуации. Так, одним из очевидных проявлений желания Фрейда, почти никогда в этом качестве не рассматриваемое, служит организация сеанса: то, к чему аналитики мира впоследствии обратились под понятием «сеттинг». Главной составляющей сеттинга, этого опорного скелета аналитической ситуации, выступает время, отведенное на речь анализанта. Вплоть до окончания сеанса оно не подчиняется никаким ограничениям или правилам, кроме одного, которое все аналитики озвучивают перед началом анализа в виде несобственно-прямой речи самого Фрейда: «Говорите, что хотите; все, что приходит вам в голову».

В этом «говорите, что хотите» в потенциале уже заключено соприкосновение фрейдовского поиска с преследуемым им речевым объектом. Истеричка в анализе действительно говорит свободно, поскольку предупреждена, что ее слова не будут иметь никаких последствий, кроме сугубо аналитических. Но при этом заранее известно, что она скажет: покружив возле печальных обстоятельств ее существования, в своей речи она рано или поздно непременно выйдет на уровень протеста и отчаянного желания изменить мир, который она считает созданным ее учителями, наставниками, начальниками, в конечном счете её отцом — всеми отцами мира.

Зачаток аналитической позиции, но еще не она сама, обнаруживается в том, что Фрейд не поддерживает истеричку в ее желании, и в отсутствии этой поддержки проскакивает элемент доаналитического желания поставить субъекта перед избыточностью и даже никчемностью его фантазии, выраженной в речи.

Здесь фрейдовская позиция максимально сближается с генитальной, почти ее перекрывая. В этом «почти», сколь бы эфемерно в структурном отношении оно ни звучало, для истории анализа заключено очень многое: отзвуками этого сближения аналитиков попрекают по сей день. Всякий раз, когда достигший философских высот истерический протестный комплекс винит психоанализ в склонности к нормализации и в солидарности аналитиков с машиной подавления и власти, мимолетная близость Фрейда с «отцом речи» снова превращается в аргумент и становится поводом для упреков. Тем не менее, траектория формирующегося желания аналитика довольно быстро уходит в ином направлении — туда, где речь истерика как средство его наслаждения не отвергается, а предается своего рода перепланировке. Расставаться с ней Фрейд не желает и поэтому решительно отодвигает генитальный протест в сторону.

Однако в облике этого нового желания, преодолевшего искушение заставить замолчать, перед нами все еще не анализ. Хотя речь истерички не подвергается генитальному отвержению, теперь она встречает совершенно новую для себя угрозу — сладострастие своего слушателя. Сладострастие это не носит утонченно-перверсивного характера: маркизом де Садом, обожавшим героинь, которые наивно отстаивают добродетель и справедливость, Фрейд отнюдь не был. Вместе с тем, определенные черты либидинальной заинтересованности его позиции присущи, что и отличало фрейдовское желание от желания генитального врача, который видел в речи истерички исключительно и только свидетельство ее сексуальной дисфункции. Врач связывает проблемы истерички в том числе с ее говорением, которое до известной степени мешает ей следовать своему женскому предназначению в физиологическом аспекте любовной жизни. Фрейд подходит к делу совершенно иначе: его собственное желание, даже соблазненное речью истеричек, подсказывает ему верный путь аналитического толкования — истеричка речью делает то, что при ином раскладе мужчина должен был бы делать с ней самой.

В этом смысле речь, на которую было нацелено протоаналитическое желание основателя анализа, вовсе не была говорением «всего что угодно» в исходном понимании: из пресловутого «говорите, что хотите» отнюдь не следует «что угодно». Фрейд очень скоро понимает, что может сказать истеричка, когда присущие ей бдительность и постоянная настороженность убаюканы обещанием ее непредвзято выслушать.

Из пристрастности Фрейда, из его заинтересованности в речи определенного типа и рождается то, что позднее, в состоявшемся анализе, расцветет как готовность аналитика услышать все. Такая возможность в зрелом анализе как будто не знает границ, однако, за ней скрывается некоторый умысел. Сформировавшаяся аналитическая практика, в которую желание Фрейда вплетено настолько прочно, что уже неразличимо невооруженным глазом, рассматривает ограниченность речи, свободно звучащей на сессиях, как путь к симптому, постепенно сужающий вокруг него кольцо. Однако фрейдовское желание, которое предшествует этой профессиональной позиции, нацелено на специфическую одержимость своим желанием истерического субъекта, в чертах которого Фрейд узнавал двоякий объект. С одной стороны, желание это шло вразрез с врачебной позицией, свидетельствуя о ее бессилии, что удовлетворяло Фрейда и даже льстило ему. Впрочем, для срабатывания его собственного желания этого было недостаточно: гораздо сильнее в истеричке его будоражило то, что частичное совпадение ее рессентимента с его собственным базировалось на непонятных и даже неприятных Фрейду основаниях. Коллизия эта ставила его в тупик, и многие из сделанных им впоследствии заявлений, в том числе по вопросу о женском желании, показывают, что она так и не было разрешена до самого конца.

Описанное обстоятельство было не единственным мотивом Фрейда в начальный период, когда его деятельность сопровождается разнообразными колебаниями, во многом обязанными старому, еще доаналитическому, подходу к истерии. Так, Фрейд все еще разделяет представление о том, что за непримиримостью истеричек скрывается некоторое бессознательное кокетство, и в действительности они не настолько неуступчивы, какими хотят казаться. Из этого следовало, что в создании видимости во многом состоит их стратегия, которая временами приводит Фрейда в нетерпеливое раздражение, также свидетельствующее о его влечении, желании сорвать покров.

Влечение Фрейда, соответствующее всему бесспорно мужскому в нем, важно отличать от влечения иного рода, предшествующего возникновению анализа. Тот факт, что первым аналитиком был мужчина, несомненно наложил на аналитическую практику свой отпечаток и неустраним из клинической культуры даже в самой безразличной к этому вопросу перспективе. Однако мужское желание, будучи генитальным, в основании анализа лежать не может — таков один из совершенно бесспорных, конституирующих анализ постулатов.

Чтобы возникнуть, анализу было необходимо нечто принципиально иное, нежели вытесняемое врачами, но постоянно проникающее в их деятельность желание, которое вызывала у них истеричка. Желание это носило комплементарный характер, в нем ясно прочитывалось намерение даровать истеричке знание о наслаждении, которого она оказалась лишена по каким-то медицинским причинам. Вся врачебная строгость, сдержанность, оттенок снобического презрения, окрашивающий взаимодействие с истерическими пациентками служили для этого желания лишь прикрытием. Предпосылки врачебного кураторства и контроля в этой области являли собой типичный пример просвещенного отношения к неврозу, выработанного в бескомпромиссном отказе от истерической мифологии в бытовом понимании — в виде предположения, что истеризованная женственность намеренно сеет вокруг себя соблазн. Эту идею врач энергично отвергает; с его точки зрения, истерический субъект совершенно запутался в своих противоречивых побуждениях, поэтому перестал что-либо понимать в наслаждении, и теперь его необходимо заново учить всему тому, что здоровая женственность берет от мужчины сама, не нуждаясь в этом деле ни в подсказках, ни в наставлении.

Лишь на первый взгляд кажется, что изначально фрейдовское предприятие придерживается той же программы. На деле, допущение, из которого произрастает анализ, состоит в том, что истеричка от наслаждения никогда не отказывалась. Само это допущение носит доаналитический характер и фактически восходит к личной убежденности Фрейда — к опыту, который логически предшествовал возникновению анализа и был продиктован альтернативным подходом к делу лечения. При этом, составив основу анализа, дав ему рождение, сам этот подход полностью в него инкорпорирован не был. Убежденность Фрейда никогда не могла быть исчерпывающе проанализирована, поскольку не относилась ни к самой его аналитической деятельности, ни к тому, что биографы с робостью, бравадой или в нейтральном тоне объявляли «личным комплексом» Фрейда, обстоятельствами его жизни.

Отличие этих обстоятельств от того, о чем здесь в действительности идет речь, заключается в том, что первые как раз анализу вполне поддаются. Верно, что никто и никогда не анализировал Фрейда, и это до такой степени разочаровывает аудиторию, что она готова поверить слухам, будто Фрейд все же прошел какое-то подобие анализа у Флисса или Ранка — двух самых нежных своих друзей и поверенных. Но по существу дело вовсе не в этом, а в том, что муссируемые в биографиях предположения об отношениях Фрейда с матерью или обстоятельствах его брака, плохо укладывающиеся в представления о семьях равно счастливых или несчастных, остаются целиком в лоне аналитического метода, эксплицированного самим Фрейдом. Допускать, что кто-то из критиков Фрейда действительно продвинулся в его «анализе» и что-то от этого выиграл, довольно нелепо, ведь все они с самого начала играли на фрейдовском поле. Анализу такого сорта и посвящено следующее лакановское замечание:

«Недавно как раз кто-то читал американцам лекцию на тему, которая всем хорошо известна, — речь шла о том, что у Фрейда был роман с его свояченицей. Ну и что? Ни для кого не секрет, какое место занимала в жизни Фрейда Мина Бернэ. Приправить это юнговскими сплетнями недорогого стоит».

Характерно, что замечание Лакана непосредственно предваряет рассуждения о «дискурсе аналитика», породившем множество недоразумений. Прежде всего, дискурс аналитика нередко смешивают с пресловутым аналитическим желанием, так что первый оказывается якобы плодом второго. Такую интерпретацию можно было бы принять, если бы, как подчеркивалось выше, желание аналитика не понималось так инструментально и узко. Неудивительно, впрочем, что точно так же воспринимается и аналитический дискурс. Предполагается, что речь в нем идет именно о ситуации в анализе, причем не во всяком, поскольку всегда найдутся мастера превратить классический фрейдовский анализ в цирковое шоу с элементами символизма и имагинации.

Все это, однако, не оправдывает аналитика, в своем ослеплении полагающего, что аналитический дискурс восходит исключительно к анализу и ни к чему больше.

Только тревогой можно объяснить уверенность многих ортодоксальных аналитиков в том, что анализ создается из ничего посредством сеттинга, определенного расположения участников в комнате или пятидесятиминутной продолжительности сессий

Сколь бы существенны эти условия ни были, необходимо понимать всю степень их произвольности. С одной стороны они неустранимы из анализа, поскольку представляют собой форму, в которую отлилось, в котором воплотилось желание Фрейда. Вместе с тем, они производны от этого желания, являются его разрешением, то есть соотносятся с ним сугубо метонимически. За каждой из таких конвенций стоит нечто, в чем Фрейд упорствовал, и именно поэтому за них продолжают держаться, хотя никакого привилегированного доступа к породившему их желанию они не предоставляют и сами по себе не могут гарантировать, что их воспроизводство сделает анализ тем, чем он был для Фрейда.

Анализ служил своего рода громоотводом, заглушкой для желания Фрейда. В его основе лежит нечто, не имеющее к нему отношения и не могущее в полной мере реализоваться в акте его создания. Этот остаток никуда не исчезает и непрестанно производит в любой аналитической среде характерное общее смятение, сейсмическое возмущение, подавляемое мантрами о добропорядочности специалиста и чистоте профессиональных намерений.

Однако намерения самого Фрейда шли много дальше, что подтверждают доступные нам первоисточники: при всей их неполноте они свидетельствуют об относительной независимости развития психоаналитической мысли от того, что можно было бы назвать успехами аналитической практики. Так, основные аналитические тексты не позволяют оценить, насколько плодотворной была деятельность Фрейда в те или иные значимые для построения его теории моменты. Можно списать это на профессиональную скрытность, которую продолжатели Фрейда у него впоследствии переняли, но правильнее было бы видеть в этом неоднородность, рассогласование линии клинического воздействия и тех открытий, Endeckungen, которые в изобилии производил Фрейд в фазе смены объекта желания. Цель его движения лежала за пределами терапевтического успеха, что прочитывается не только в аналитических гипотезах, но и в побочных заявлениях Фрейда.

Последние заслуживают внимания, поскольку слишком часто расцениваются как отвлеченные суждения, непосредственно не связанные с развитием метода. На деле их характеризует нечто существенное — они гораздо непосредственнее указывают на фрейдовское желание, нежели клинические регламентации или разборы невротической структуры. Благодаря им можно иначе взглянуть на то, что обычно считается плодом фрейдовской риторики, размышлениями, которыми заполнены его тексты и которые посвящены разнообразным общим предметам — религии, любви, достижимости счастья при жизни или покорению природы.

Подходя к разбору фрейдовских текстов технически, эти размышления чаще всего опускают. Реже в них находят иллюстративную ценность и доказательство того, что фрейдовская мысль при любой траектории двигалась в одном направлении. При этом зачастую не замечают той доносимой этими дополнениями особой позиции, которая, не будучи непосредственно профессиональной, тем не менее проникала в психоанализ в качестве своеобразной полосы отчуждения, защищающей от определенного типа умопостроений. В этих мнимых отступлениях Фрейд мог высказываться настолько прямо, насколько это возможно.

«Наше исследование о счастье пока не научило нас практически ничему, что не было бы общеизвестным. Даже если мы добавим вопрос о причинах труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажется намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на три источника страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учреждений, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе. Насчет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принуждены признать эти источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы никогда не добьемся полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда останется бренным, ограниченным в приспособлении и в деятельности». (Фрейд З. «Человек Моисей»)

Подобные пассажи не скрывают своей полемической природы — нетрудно заметить, что в них Фрейд оппонирует мнению, которое полагал сложившимся и даже расхожим. За пределам обсуждения, однако, остается тот факт, что Фрейд не просто отвечает на популярные в его время идеи публицистов, но и выказывает глубокое и принципиальное нерасположение к особому типу выражаемой ими воодушевленности. Нечто в ней задевает его не как исследователя, а на эмоциональном уровне.

Немало недоразумений, в том числе комических, создает возникающее при чтении Фрейда впечатление, что в своих текстах он беседует с неопределенным кругом мужчин, с собранием провинциальных философов, взглядам которых он стремится дать обоснованный отпор. Сходное впечатление на читателя обыкновенно производят прочие его размышления, особенно в тех примечательных местах, где он вступает в полемику вокруг наиболее принципиальной части своего учения — вопроса о перспективе наслаждения. Понять эти безусловно талантливые рассуждения, оценить их подлинное значение сегодня мешает неопределенность адресата, в силу которой их неизбежно воспринимают как эссеистические вкрапления, абстрактно подкрепляющие клиническую сторону аналитического наследия, хотя речь вовсе не идет о философской литературе. Напротив, жанр этих маргиналий носит протоаналитический характер, предшествующий образованию желания аналитика: в них Фрейд пробует на прочность то, с чем столкнулся в социальной мифологии истерички.

Размышления подобного плана легко встретить в современной Фрейду публицистике. Иное дело, что он отнюдь не обязан был на них отвечать. До сих пор остается загадкой, зачем Фрейду могло понадобиться вступать с этой публицистикой в полемику, в полной мере оценить избыточность которой читателям мешает лишь иммунитет любой бесспорной классики.

Объяснить генеалогию околофилософской составляющей фрейдовских текстов можно лишь зачаточным формированием «желания аналитика»

С этой точки зрения такие пассажи вполне сопоставимы с дидактическим компонентом анализа, в связи с которой Фрейд чувствует необходимость объяснить своим пациентам, что именно в анализе происходит, какие цели в нем преследуются и почему, к примеру, от него не следует ожидать исполнения надежд, которого традиционно обещала читателям философия — избавления от угнетения и страданий, свободы, общечеловеческого счастья. Характерно не только то, что истерический субъект принимает эту программу за чистую монету и относится к ней гораздо серьезнее, чем любой неокантианец средней руки. Со своей стороны истерик замысливает осуществление еще более откровенного идеала, отвечающего его особому желанию, в котором помимо записного утопизма раскрывается нечто, обозначаемое несправедливо затертым выражением «сексуальные потребности».

В случае истерического фантазма сексуальные потребности не сводятся к удовлетворению влечения. Истеричка не требует от мужчины предоставления инструмента для ее наслаждения: она не стремится, другими словами, заполучить в его лице объект. Ее намерения, простирающиеся много дальше обычных генитальных пристрастий, определяет более тонкая и вместе с тем масштабная либидинальность. Хотя на первый взгляд истерическому субъекту ничего от мужчины не нужно, на мужчин как таковых у него большие планы. Истерички чают исправления мужских субъектов и превращения их в более чувствительных и тонких существ, чем те, каковыми они в реальности являются; они также посягают на упразднение границ сублимированных проявлений мужской гомосексуальности, лежащих в основе общественного порядка. Эти проявления им хотелось бы переписать на более бескомпромиссный манер, вмешавшись в описанные Фрейдом законы мужского братства, инъецировав в них свои собственные нежные побуждения.

В ходе наблюдения и истолкования Фрейду не стоило особого труда перевести циркулирующие в публицистике желания из сферы философского «всеобщего» в истерическое «особенное». Каким бы рациональным философский идеал общественного блага ни был, открываемая им перспектива лежит в той же плоскости, что и перспектива истерическая, и в точности как последняя, она связана с выделенной Лаканом инстанцией невозможного. Приводимые Фрейдом рассуждения и доводы, в которых он указывает не столько на эту инстанцию, сколько на практическую неосуществимость этого идеала, по существу являются рационализацией, попыткой фальсифицировать его чисто теоретическими средствами.

Тем не менее, именно Фрейду удается сделать очевидным причастность этого идеала вполне конкретному желанию, клинический контур которого проступил на аналитической сцене. Нарождающийся психоанализ впервые подходит к ряду популярных публичных воззрений не в регистре общественной дискуссии, а в плоскости проблематизации породившего их другого желания, не столько содержанием, сколько побочным эффектом работы которого они выступают.

Показать на речь, содержащую какой-либо социальный или иной проект, как на плод желания — не означает поставить под сомнение его осуществимость или рациональные основания. Не означает это и социально-философской критики этих проектов в форме более поздней антифашистской конспирологии, вскрывающей бесчеловечный потенциал заключенного в них наивного Просвещения. В процедуре фрейдовского толкования запросить о желании в речи — означает зарегистрировать вненаходимость истины этой речи желанию того, кто на ней настаивает. Истеричка и ее несущественное с общей точки зрения, но при этом неумолчное и упорное желание, связанное не со «всеобщим благом», а с наслаждением возможностью «обращения», переворота мужского желания, в этом плане оказались для фрейдовской постановки вопроса идеальной точкой опоры.

О чем умалчивает история психоанализа, так это о том, что обнаружить существование желания — истерического или какого-либо еще — аналитик мог только на территории желания собственного. Уже поэтому не стоит обманываться насчет первичности теоретического изобретения бессознательного, из которого якобы вытекала соответствующая независимая аналитическая практика. Истоки фрейдовской критичности не столь профессионально безупречны, как предпочитают думать психоаналитики, умалчивающие о той пошлине, которую Фрейду пришлось уплатить за произведенное им знание. Напротив, весь предпринятый Фрейдом упорный и демонстративный «самоанализ», на роли которого он так по-картезиански трогательно настаивал, был плодом не самонадеянности, а сигналом о том, что сам Фрейд на каком-то уровне отдавал себе отчет в наличии желания, чья предвзятость противоречила неподкупной строгости и нейтралитету, которых он от своих последователей ожидал и требовал в дальнейшем.

Таким образом, служившее топливом всем исследовательским планам и их клиническому воплощению, это желание не было допущено в представления Фрейда о своем детище. Тем самым, все размышления, приведшие Фрейда к главному озарению всей его жизни — к догадке о несовпадении «собственного я» и бытия, отмеченного желанием — оказались истинными в первую очередь в его собственном случае. Этим объясняется повсеместно ощущаемая, но до сих пор не нашедшая адекватного толкования непроницаемость фрейдовского бессознательного для анализа: своим возникновением аналитический метод обязан преграде в желании своего создателя, которое для порожденного им продукта всегда остается чем-то чуждым.

В любом случае, именно эта однажды упомянутая Лаканом «нечистота помыслов», сделка Фрейда со своим желанием стала мощным импульсом, позволившим фрейдовской мысли так быстро шагнуть к формированию учения о существовании желания и его функционирования посредством речи.

Произошло это не в результате независимого решения определенных клинических и теоретических задач, на чем косвенно настаивают биографы отчасти из почтения к фигуре Фрейда, отчасти из неспособности понять, как сочетается его настояние на доказуемой реальности открытого им предмета с размахом амбиций, который явно свидетельствует о присутствии желания, выходившего за пределы кропотливого научного поиска. Напротив, в сугубо аналитическом ракурсе Фрейд обязан своим успехом исключительно желанию, состоявшему в преследовании того, что он опознал как частичный объект, которым выступает речь истерического субъекта. Поскольку субъект этот выходит на авансцену в виде жертвы притеснения со стороны носителя генитальной позиции, его речь, как и подобает частичному объекту, оказывается расположена на границе этой позиции, на ее периферии. Состояние истерички, охваченной желанием взять слово, чтобы, перебив генитального мужа, произнести страстную и искреннюю глупость, представало для Фрейда объектом а.

Тем самым то, что Фрейд считал успешно произведенной сублимацией, в ходе которой ему удалось облагородить естественное мужское влечение к истеричке и разрешить его в ходе теоретизации ее симптома, на деле было влечением к этому симптому. Его частичное заблуждение состояло лишь в том, что объект своего влечения он принял за цель — ошибка, впоследствии проработанная и исправленная им путем введения различных составляющих влечения, объект и цель которого оказались в итоге различены .

На проработке этого влечения и основывается переход желания Фрейда в то, что впоследствии обрело форму и наименование «желания аналитика». Желание это ни на одном из этапов своего становления, даже в зрелой форме, не было чистым «желанием анализировать». Любая попытка их отождествить оборачивается ретроспективным вытеснением желания, послужившего возникновению анализа почвой и сохраняющего свою действенность в новообразовавшемся профессиональном желании.

Вытеснение это вписано сегодня в самое ядро аналитической практики и в известной степени служит залогом ее бестрепетности и уверенности в прочности своих оснований. Именно вытеснением во многом и питаются опасения аналитиков сблизиться со вспомогательными инициативами психологического толка и утратить свои привилегии, поскольку подобные инициативы изначально не содержат никакого другого желания, кроме заявленного на уровне метода. Это не означает, что их основатели и последователи лишены своего желания, но последнее остается их личным достоянием, от постулатов той или иной психотерапии открепленным. Хорошо известные жалобы клиницистов на «выгорание», burnout, обязаны именно этому факту. Выгорание по существу означает, что инстанции желания доступ в практику закрыт, из–за чего специалист пребывает в постоянном поиске источников энергии, носящих посторонний, искусственный характер.

Психоаналитическая практика, напротив, остается собой именно благодаря тому дополнительному элементу, вокруг которого анализ формируется как жемчужина вокруг песчинки. Не приписывая этот элемент личной инициативе Фрейда или его изобретательскому таланту и не смешивая его с тем, что сам Фрейд говорил о своем детище, его необходимо искать в месте. Если анализ и питающий аналитика импульс долгое время наделяли интеллектуальной и клинической автономией, то лишь потому, что в основании желания анализировать находится другое желание. Его наличие и обусловливает внешнюю гетерономность, на которой анализ воздвигнут. Именно гетерономность — а не этическая или иная выдержанность специалиста — позволяет аналитику удержаться от того, что Фрейд, пеняя самому известному его ученику, называл непростительной уступкой, грехопадением последнего, настаивая на том, что тот должен был отказать в наслаждении своей любимой пациентке.

Причина неспособности отказать пациентке состояла не в силе желания Юнга, а, наоборот, в том, что его анализ оказался плачевным образом гетерономности желания лишен

Именно поэтому, а вовсе не из–за недостатка твердости перед лицом искушения (на что напирает Фрейд в своем наставительном письме), Юнг был обречен уступить эротическому предложению. Уверенный, что может обойтись без фрейдовской науки, в нужный момент он не обнаружил в себе желания, которое сделало бы гораздо более сладострастным не уступку истеричке, а отказ ей.

О несовместимости фрейдовского и юнговского учений сказано немало, но можно еще раз с озвученных позиций разобраться, что, собственно, не устраивало Фрейда в юнгианском предприятии. Чаще всего подчеркивают теоретическую несоотносимость двух проектов, однако подлинное разграничение пролегает там, где действия Юнга были расценены Фрейдом не как предательство, а как занятие позиции, о которой Фрейд в дальнейшем справедливо отзывался как о позиции анализанта. Его намеки на этот счет систематически расценивались как месть отпавшему ученику, попытку низвести его вклад до клинического случая, тогда как в действительности речь идет о простой констатации. Юнгианство на том уровне посвященности, который был заложен в него создателем не знает и не хочет знать, что такое истерия и вписанное в нее желание. От Фрейда здесь не ускользнуло, что сама символистская антропоцентричность юнговского движения по своим характеристикам чрезвычайно напоминает плод истерического знания. Именно истеричка склонна к настойчивой диагностике разнообразных психологических типов, непременно отыскивая в их кругу свое место и тем самым задерживаясь на позициях умеренного нарциссизма, всегда нестойкого, поскольку среди своих типологических пристрастий она продолжает искать затерявшийся любовный объект. Любая популярная психологическая теория, основанная на «классификации типов», выступает продуктом заинтересованности истерички не только в собственной принадлежности, но и в тех ограничениях и препятствиях, с которыми может столкнуться желание ее воображаемого партнера и которые в ее фантазии всегда заключены в ней самой.

В этом смысле та сумма знаний, которой психологи привыкли оперировать в попытке диагностировать расстройство нарциссического типа, остается глубоко обманчивой. В любом намеке на нарциссизм специалисты видят проявления сосредоточенности на собственном образе, хотя в большинстве случаев речь идет о субъекте, задержавшемся на пороге истерической, страстной и одновременно двусмысленной поддержки желания другого. Нарциссизм может разрешиться только в акте воссоздания любовного объекта, желание которого подвергается истеричкой тестированию. Истеризованный субъект желает знать, до какой степени возможный партнер способен вынести его специфичность — всегда преувеличиваемую, но создающую вполне реальную преграду тому, что истеричка понимает под любовью. При этом она исходит из того, что партнер ни на чем ином, кроме воплощенной в ней проблемы, не сконцентрирован. Лишь убедив себя в этом, истеричка начинает ему содействовать, предлагая как истинные, так и ложные ключи к своему желанию.

Ее содействие, будучи неосторожно отвергнутым, оборачивается сущей катастрофой, которую Фрейд собственноручно в анализе зафиксировал и заповедовал последующим аналитикам никогда не провоцировать ее в своей практике. Подобную опасность и имел в виду Фрейд, когда указал, что аналитику в пылу истерического переноса не следует говорить анализантам ни да ни нет. Истеричке надлежало отказывать в ответе, но не отвергать ее подношение.

Найденный Фрейдом баланс не только удовлетворял его собственное стремление занять срединную позицию, которую он ценил за возможность сохранить нейтральность там, где его окружение, завороженное потенциалом анализа, теряло контроль над своими реакциями, провоцируя анализантов. Существует другая, тайная причина, побуждавшая Фрейда удерживать нейтралитет: природа истерии, увиденная им в аналитическом зеркале, требовала избегать малейшего намека на открытое соперничество с истеричкой, поскольку в ее желании он обнаружил нечто, по силе сопоставимое не только с его собственным желанием, но и с аналитическим проектом в целом.