Навязчивый невроз и истоки "желания удержать"
Отрывок из книги «Желание одержимого», раскрывающий смысл одного из самых темных лакановских концептов — «желания удержать», являющегося узловым для невроза навязчивости. Изучение экономического аспекта невроза навязчивости не только имеет клиническое значение, но и позволяет поколебать устойчивые воззрения на устройство социального пространства, на соотношения производства и награды, знания и авторитета, власти и удовольствий и т.п. Воззрения эти в интеллектуальном поле на сегодня сформированы в
Одна из базовых особенностей невроза навязчивости является до такой степени общеизвестной, что нет ни одного посвященного обсессии текста, который упустил бы ее из виду. Особенность эта, то разрастаясь до гротескных размеров, то маскируясь под случайные черты характера, всегда, тем не менее, сопровождает обсессивный тип и обуславливает ту специфичность, которую нетрудно в этом типе уловить, но объяснение которой требует некоторого теоретического искусства.
Данную черту предварительно можно определить как настоятельную склонность субъекта навязчивости задерживать некоторые из окружающих его объектов. Черта эта, попадая в соответствующий культурный контекст, чаще всего прочитывается как обычная скупость. В то же время скупость эта нетривиальна — в ней есть какой-то преувеличенный элемент, намекающий на ее трансцендентное происхождение. В этом смысле прочитывать ее как психическую деятельность в узких рамках принципа удовольствия было бы неверным — предварительное аналитическое наблюдение показывает, что она призвана скрыть нечто по-настоящему для субъекта драгоценное. Как бы навязчивый невротик ни был прижимист, то, что он стремится с помощью этой прижимистости сохранить, всегда остается неопределенным.
Эта неопределенность выражается в непрестанно воспроизводимом самой позицией подобного субъекта высказывании, которое Лакан в одном месте облекает в реплику:
…несчастный вопль, на сходство которого с воплем преимущественно комичным, воплем ограбленного скупца, я вам уже указывал:"'О мой сундук! Милый мой сундучок!"(Лакан Ж., т. 5, с. 303)
В целом касательно отношений невротика навязчивости с его объектами встает только один вопрос: почему он так лелеет свой сундучок?
При ответе трудно избежать риска упрощения, особенно в тех случаях, когда, опираясь на данные Фрейдом ориентиры, объясняют этот феномен ссылками на «анальное наслаждение». Наслаждение это иногда склонны видеть чем-то простым до такой степени, что оно превращается в тавтологию чисто психической склонности к приобретению и накоплению. В результате, кроме прообраза пресловутой «анальной личности», мы не получаем ничего, что позволило бы аналитической теории здесь в дальнейшем развернуться. В области отношений с пестуемой подобной личностью драгоценностью мы, таким образом, оказываемся на уровне так называемых «страстей». Все, таким образом, сводится к феноменологически наблюдаемой склонности навязчивого субъекта накапливать объекты, предположительно вызывающие у него вожделение.
Тем не менее, есть признаки, которые из этой картины выпадают. Так, скупость навязчивого невротика от одноименного качества характерологического скряги отличает то, что подлинный скупец, как его представляет литературная молва, активно пользуется любыми средствами, чтобы свое благосостояние приумножить. Субъект навязчивости, напротив, ведет себя, скорее, подобно растениям или кораллам, которые задерживают то, что проходит через их сплетение, но при этом сами неспособны предпринять активный захват. Иначе говоря, функция удержания в случае навязчивости не совпадает со страстью к приобретению, что подтверждается также фактами клинического наблюдения за подобным невротиком, который при всей предположительной анальности обычно упускает гораздо больше, чем ему доводится приобретать. Даже окружающие прекрасно замечают присущую ему склонность откладывать и всячески тянуть резину, особенно в делах, которые могли бы обернуться для него предположительными выгодами. Образец педантичного, исполнительного, болезненно скрупулезного человека, который в популярных источниках долгое время считали воплощенным образцом анального типа, имеет очень мало отношения к портрету субъекта навязчивости. Напротив, субъект этот производит впечатление общей несобранности и неспособности воспользоваться большинством благоприятных возможностей, которые выпадают на его долю. В отношении этих возможностей он, как правило, упускает гораздо больше, чем ему удается присвоить.
С одной стороны, все это укладывается в описанную Лаканом логику желания в режиме се n`est pas ca — не того, что субъекту нужно. С другой, преобладает общее впечатление, что в постоянном отказе такого невротика от возможности улучшить свое положение неизменно преобладает реактивное, вторичное стремление удержать, приберечь нечто такое, что в его анализе зачастую до последнего момента остается неназванным. Жертвуют здесь и разбрасываются во имя того же самого, что и удерживают.
Чтобы к этой неназванной причине навязчивого придерживания подойти, необходимо рассмотреть функции, выполняемые желанием, которое Лакан, доведя до логического конца соображения Фрейда относительно логики анального влечения, называет «желанием удержать»:
Как можем мы охарактеризовать это желание на анальном уровне — на уровне, где его участие в становлении субъекта выступает наиболее наглядно? Это желание удержать, спору нет — но чем оно объясняется? <…> Желание удержать выступает частной формой чего-то более общего. Чего именно, нам и предстоит выяснить. (Лакан, т.10, с. 392)
Из этого отрывка следует, что подобное желание явно не исчерпывается тем, что можно расслышать в его названии. Во-первых, его отправление включает не одну, а несколько операций бессознательного. Во-вторых, требуется выработать представление о том, какого рода удовлетворение оно сулит.
Заниматься всем этим психоанализ должен практически с чистого листа, поскольку бытовое окружение всегда уже перенасыщено готовыми соображениями относительно этого феномена. Исходя из общего смысла обычно предполагают, что речь идет о желании насыщения и что невротик навязчивости занят тем, чтобы извлечь из объекта максимальное количество наслаждения. Что-то подобное в желании удержать, безусловно, есть — характер его отношений с теми фрагментами окружающего мира, которые оказываются в его фокусе, говорит о том, что заполучив объект (или чаще вообразив, что оно им завладело), желание оборачивается некоторым удовлетворением, выказывающем черты ослабления того, что в терминах Фрейда предстает как либидинальный напор.
В то же время ослабление это носит довольно краткий характер, и невозможно сказать, удовлетворяется ли оно объектом или же использует его лишь как формальный повод для запуска удовлетворения иного рода, которое в конечном счете сопровождает не столько обретение объекта, сколько регистрирует нечто, проходящее в желании субъекта собственными путями. Именно в неврозе навязчивости в полной мере имеет место удовлетворение «помимо объекта», которое лишь намечается в случаях, которые мы за неимением более пристойного именования называем «нормальными». В то же время известно, что без него не обходится и в этих случаях, так что навязчивый невроз лишь усиливает это смещение поиска с объекта на последствия его поиска, придавая ему характер непреодолимого препятствия.
При этом особенно яркой чертой обсессивного желания, как известно, является то, что искомый объект, по замечанию Лакана, откладывается, подлежит уступке и слаганию про запас. Другими словами, субъект, наложив на объект печать овладения, немедленно лишает себя к нему доступа.
Это настолько заметно, что в анализе навязчивости не возникает даже сомнения в том, что любое достижение невротика подобного типа, любые полученные им блага служат в экономике навязчивости лишь для того, чтобы закрыть для счастливого обладателя всякую возможность ими воспользоваться.
Тем не менее, это закрытие, даже становясь в клинике навязчивости основным пунктом наблюдения и оценки хода анализа, далеко не всегда получает ясное объяснение. Прежде всего, остается не очевидной причина, по которой оно возникает —
Характер подобных клинических действий можно охарактеризовать как панический — как правило, он выдает тревожащую самих аналитиков недостаточность теоретического представления о том, что именно на уровне навязчивого желания происходит. Именно таким образом пытались действовать некоторые психоаналитики, которых Лакан застает за смехотворной склонностью приучать невротиков мужского пола, по всей видимости склонных к импотенции — речь несомненно шла о навязчивом типе — к сексуальной жертвенности, посредством которой они могли бы вести себя со своей подругой так как будто, вступая с ней в сексуальное соитие, они приносят свой орган в бескорыстную жертву ради ее удовлетворения:
«Уместно здесь отметить, что введя лицемерное понятие “oblativite genitale» (жертвование генитальным), французские аналитики стали на стезю морализма, и при поддержке хора Армии спасения этот взгляд распространился теперь всюду”. (Лакан Ж. Значение Фаллоса)
Очевидно, что распространение этого взгляда приводит к тому, что у навязчивого субъекта в ходе лечения просто-напросто любыми средствами стараются вырвать то, что он, как кажется со стороны, для себя придерживает. Все это неизбежно ввергает аналитика в игру Воображаемого, которой и без того широко отмечен навязчивый симптом. Вместо этого в анализе необходимо брать в расчет более широкую панораму навязчивости, в которой желание удержать будет рассмотрено не столько как требующий специального внимания эффект регрессии не достигшего зрелости желания, сколько как результат того, что происходит в навязчивой структуре на тех уровнях, которые как раз не находятся с поиском объекта в прямой связи. В первую очередь это то, что обнаруживается на уже рассмотренной территории соискания признания, поскольку свое призрачное удовлетворение, как мы уже установили, навязчивый субъект ищет именно там.
Именно в поиске признания — в том его месте, где навязчивый невротик неизбежно заходит в тупик, связанный вышеописанным с препятствием в виде тревоги более удачливого другого, которую обсессик присваивает — и необходимо видеть причины столь странного и часто привлекающего внимание окружающих поведения в отношения объекта. При этом все указывает на то, что объект этот нужен субъекту не сам по себе — он удерживается лишь по той причине, что субъект не в состоянии найти перспективу, где с ним можно было бы расстаться. Именно поэтому сколь угодно мягкое наталкивание его на мысль, что существует какое-то более «зрелое» поведение, сопряженное с отказом от удержания и умением совершать то, что слащаво называют «разделением» с другими, обречено терпеть провал и выказывать слабость аналитической позиции.
На самом деле, именно в вопросах «желания удержать» от психоанализа в меньшей степени требуется занимать моральную позицию и в наибольшей стремиться в направлении, связанном с вопросами, неизбежно возникающим в культурном поле опять-таки в связи с поисками признания. Другими словами, необходимо стремиться к установлению того, где, в каком контексте и в каких предметах находится то сокровенное, что связано у субъекта навязчивости с тревогой по поводу успехов другого, за которым он ревниво следит и чьи высказывания и продукт имеют для обсессика значение — всегда амбивалентное. Признание этого другого, его символическая награда, источника которой этот субъект не видит, оборачивается для него смятением по поводу того, чего это признание наблюдаемому лицу стоило.
Другими словами, отброшенная другим тревога становится для навязчивого невротика его собственностью. Именно в связи с этим нечаянным приобретением в субъекте возникают затор, смятение, выражающиеся в удержании объектов, предположительно имеющих универсальную ценность.
Страсть к накоплению — как, впрочем, и к присущей навязчивому субъекту прокрастинации, которая есть не что иное, как накопление времени — это единственный доступный такому субъекту ответ на вопрос о том, куда уходит вся постоянно усматриваемая им сложноорганизованная бухгалтерия, связанная с символической признанностью, в даровании которой он усматривает изначальный изъян. Бухгалтерию эту субъект воспринимает через призму собственной навязчивости и в целом не ошибается, поскольку устроена она вполне обсессивно, и такие культурные институты современного порядка, как, скажем, художественный или литературный процесс, в полной мере это доказывают. Особенно ярко проявляется это в эпоху современности, когда именно инстанция вкуса в конечном счете определяет степень критической искушенности того или иного оратора в том числе и в политических дискуссиях — обескураживающее обстоятельство, которое ускользает от внимания исследователей так называемых масс-медиа, по привычке полагающих, что исследуемое ими является проблемой так называемой «коммуникации».
Следует сказать, что в любом из исследований феномена коммуникации одновременно сбивают с толку две на первый взгляд противоположные установки. С одной стороны это предполагаемое равноправие агентов, вступающих в коммуникацию. С другой — предположительная роль коммуникаций в распределении власти. При этом ни та ни другая гипотеза при всей их равной и широкой академической популярности не учитывают возникающей у субъекта тревоги по поводу, связанному с усматриваемой им шаткой позицией того, кто удостоился некоторого признания. Гегемония в символическом поле, влиятельность медиа, их идеологический потенциал — вот вещи, попадающие в фокус внимания философов и социальных исследователей. Проблематика признания оказывает на его теоретиков особое, скрытое от них самих воздействие, фиксации которого, по всей видимости, мешает та самая тревога, которая это воздействие и вызвала.
Таким образом, вопрос накопления неотделим от вопроса признания, но отношения между ними далеки от той схемы, в которой они изображаются в перспективе социальных наук — например, в теории символического капитала Пьера Бурдьё — где признанность в известной степени равнозначна накоплению или, по крайней мере, может быть обменена на иные блага с большей или меньшей степенью ликвидности. В этой схеме, где признание рассматривается через призму товарно-денежных отношений, признанность и репутацию накапливают образом, который просто побуждает к общеизвестным сравнениям с капиталом, подлежащим накоплению и расходованию с целью дальнейшего умножения благосостояния.
Эта стройная картина, на которой прочно стоит социальная критика общественного устройства, восходящая к марксистским истокам, способна объяснить происходящее лишь до известной степени. Хотя она обладает известной достоверностью, в нее то и дело вмешиваются факты, становящиеся доступными психоаналитикам в силу того, что они имеют дело также с иной стороной обсессивных проявлений. Так, образ жизни навязчивого невротика, даже являясь с общей точки зрения хорошим поводом для объяснения отдельных сторон функционирования капиталистической системы, тем не менее то и дело демонстрирует также стороны, которые вписываются в эту систему чрезвычайно плохо. Известно, например, как слабо способны невротики навязчивости, склонные к мелкому скупердяйству и отложению средств, воспользоваться накопленным — факт, то и дело становящийся почвой для комедийного высмеивания. Субъект такого типа то и дело демонстрирует слабость и нерешительность в той области, где, казалось бы, учитывая его запросы, ему надлежало бы заправлять и распоряжаться. Несмотря на определенные зачатки, навязчивый невроз не располагает к проявлениям качеств, присущих дельцу.
Накопленное навязчивым субъектом — в денежном или каком угодно эквиваленте — на уровне символического является не благом, не полезной, приносящей удовольствие вещью, а шлаком, мусором. Эта мусорность отчетливо выступает в тех случаях, когда страсть к накоплению практически неприкрыто касается всякого барахла. Именно так, например, следует рассматривать фигуру так называемого коллекционера, о чем психоаналитики прекрасно со своей стороны осведомлены.
Тем не менее, наблюдения подобного рода, как правило, остаются достоянием аналитической клиники и не способны поколебать те умозаключения, к которым приходит социальный мыслитель, философ и критик. В то же время общая психоаналитическая теория все еще недостаточно продвинулась в объяснении отношений обсессивного субъекта с удержанным и очень слабо сопротивляется толкованиям из области, где смешиваются бытовой рессентимент и присущее интеллектуалу моральное высокомерие. Несмотря на секулярный настрой социального критика, все в его речах, как ни странно, указывает на то, что в решении вопроса о желании удержать интеллектуальная общественность остается в области скорее религиозной, для которой отношения с благами находятся в спектре уступки плотским искушениям.
Напротив, психоаналитическая оценка «желания удержать» представляет немалую трудность, поскольку все то, что субъекту удалось скопить, никакого прямого отношения к соревновательной гонке — в том числе в области искушений властью — не имеет. Тем не менее верно то, что любое накопление так или иначе эту гонку сопровождает в качестве не столько ее цели, сколько ее остаточной функции. Факт этот мог бы пролить свет на широко известное и раздражающее любой электорат обстоятельство, когда почти всякое избранное им политическое лицо так или иначе увенчивает свою победу попыткой это заветное отложение сделать, сформировав в итоге свою кубышку. При этом, естественно, существует сколько угодно субъектов навязчивости, которые никаких отложений не делают — во всяком случае, не делают их в денежном эквиваленте. Тем не менее, функция удержания, находящаяся у такого субъекта в сложных отношениях с наблюдаемым им признанием другого, в случае навязчивости всегда так или иначе будет иметь место.
Здесь естественным образом встает вопрос о причине. Мы установили, что именно запирает ту систему, которую образует «желание удержать». Тем очевиднее, что должно быть и нечто такое, что ее размыкает, что лежит на другом ее конце. Как мы уже выяснили, отношения с наблюдаемым признанием останавливаются у субъекта навязчивости на том рубеже, где он занимает место отброшенной тревоги другого, беря тяготы этой тревоги на себя и одновременно стремясь выступить ее предметом. Именно по этой причине продвинуться далее в этом направлении ему обычно не удается.
При этом смысл действий обсессивного невротика в том, что хотя он копит и обменивает вещи или знаки, которые могут выступать как предметы обмена, но нужно ему при этом совершенно иное — а именно, знание другого, которое должно раз и навсегда прекратить эту циркуляцию.
Этого знания он не получает, что и побуждает его продолжать совершать свои отложения, воспроизводя в фантазме ситуацию, в которой чаемое им знание получает в итоге свою награду. В этом истинный смысл любого отложения и состоит.
Рано или поздно приходится заметить, что именно это желание вызывает расщепление, которое всегда обнаруживается в случае невроза навязчивости и которое при ее отправлениях располагается между получаемой от другого речью и между отправлениями тревоги по поводу позиции другого в инстанции знания. Это ведет к тому, что зачастую нападая на изрекаемые этим другим истины и вынося на его счет суждения, окрашенные сомнением, — зачастую обоснованным. — субъект оказывается не в состоянии взять слово или пустить приобретенное знание в дело. Нередко обладая в большой степени тем, что раньше называли «интеллигентностью», глубоко и проницательно ощущая присущую речи другого легковесность и некомпетентность, субъект не способен своим знанием воспользоваться так, чтобы видимую им совершаемую на территории другого потерю возместить, компенсировать своим собственным взвешенным суждением или творческим продуктом. Это дополнительно, сверхдетерминирующим образом обрекает его на то, чтобы оставаться на позициях тревоги другого, не совершая дальнейших шагов в области соискания признания и, тем не менее, будучи не в состоянии эту область покинуть.
Именно по этой причине многие субъекты навязчивости, невзирая на хорошие интеллектуальные данные (несомненно, как замечал Фрейд, также частично выпестованные в ходе их навязчивой рефлексивной умственной деятельности), тем не менее, не могут пустить эти данные в дело и добиться того, чтобы они получили развитое воплощение в профессиональной деятельности. Субъект оказывается от своего потенциального продукта отщеплен.
Расщепление это чрезвычайно сходно с тем самым, что имеет место в сексуальной жизни современного субъекта и уже у Фрейда получило описание разделения двух психических течений — придержанного и безудержного — разделения, препятствующего организации того, что называется «нормальной» любовной жизнью. До известной степени оба расщепления эквивалентны структурно, что позволяет прибегнуть к фрейдовской трактовке нарушений сексуальной жизни как к чрезвычайно полезному дополнению, позволяющему выстроить картину навязчивости в ее комплексе. Распространенная неспособность субъекта навязчивости «сказать свое слово», необходимость слишком робко и неуверенно держаться в области соискания уже своего признания, даже испытывая при этом раздражение в отношении наблюдаемой им не совсем заслуженной славы другого, до чрезвычайности напоминают описанную Фрейдом картину частичной психической импотенции.
Картина эта вертится возле неспособности субъекта навязчивости занять позицию, где Другой — с большой буквы, как тот, с кем навязчивый субъект соотносится и общается в своем фантазме — не открывался бы ему исключительно со своей изнанки. В постлакановской аналитической теории принято считать, что навязчивый невротик Другим в некоторой степени очарован. Так же принято считать, что Другим он совершенно не интересуется. Оба эти, на первый взгляд противоположные мнения совпадают, поскольку сходятся в том, что интерес обсессивного субъекта к Другому носит в своем роде дегуманизирующий характер и сопряжен с желанием систематически придерживать для себя некоторые объекты, как бы демонстрируя, что этот Другой, не получая от навязчивого невротика ничего, также не услышит от него ни слова. Тем не менее, видимое извне агрессивное стремление к уничтожению, унижению Другого у невротика навязчивости не первично и
Субъект, таким образом, не может отдать то, что отдать бы следовало, поскольку постоянные манипуляции с присвоенной им тревогой другого не оставляют ему такой возможности. По этой причине он вынужден останавливаться на одном и том же пункте даже в тех случаях, когда эта остановка вызывает ряд усиливающихся расхождений между прочими сторонами его бытия. Именно этим вызвана расщепленность позиции, которую в невротике навязчивости нетрудно разглядеть и которая выражается в оказываемой им поддержке часто противоречащим друг другу убеждениям и действиям.
Именно отсюда происходят испытываемые навязчивым типом трудности там, где от него требуются более-менее решительные действия — его поступок все время откладывается в ожидании лучших времен, притом, что желает он на деле, как замечает Лакан, не улучшения, а катастрофы — чего-то такого, что на время снимет с него мучительную необходимость выбора и развяжет ему руки.
Развязка эта не наступает, поскольку находится исключительно в Воображаемом самого субъекта навязчивости — даже если для нее возникает более-менее весомый, подкрепленный реальностью повод, субъект ухитрится его прокрастинировать или не придаст ему значения. Это указывает на то, что предпринять действие в направлении своего объекта навязчивый тип не способен. Ключ к его симптому не расположен среди объектов и приманок его окружения. Если такой субъект приходит в анализ, то не по той причине, что последний должен помочь обрести ему душевную пластичность и воспитать в нем иное, более «зрелое» отношение к объектам, а по той причине, что именно в речи аналитика он обнаруживает объект совершенно новый.
