Бог в Книге Бытия, создавая мир, все время говорит. Для созидания мира нужно слово. «И сказал Бог…», — это выражение в первой главе Книги Бытия, в ее 31 стихе, повторяется десять раз. А ведь ещё в этой же короткой главе Бог называет и благословляет. Это тоже слово.

Словом Бог творит всё. Сначала свет, потом твердь, которая есть небеса, потом сушу, потом траву, деревья и светила на небесах, потом птиц, рыб и зверей земных и наконец человека «по образу Своему». И всё и всех он сотворяет — Словом.

А почему Бог не мог создать мир молча? Почему Ему, в его всемогуществе, не достаточно было мысли и желания, мгновенно воплощавшихся в твердь и воду, в рыб и птиц, в траву и скот, в зверей земных и в человека? Почему Ему необходимо было не только создать, но и назвать, словом закрепляя акт творения? Почему акт творения и акт названия слиты воедино? Этого мы не знаем и вынуждены просто принять нерасторжимую связь Бога и слова, речи и творения как истину и закон, о котором говорит Иоанн в первой же строке своего Евангелия: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Но как именно Он словом создавал все, что с тех пор есть на Земле? Какая именно энергия заключена в слове, что она может приводить в движение массы воды и земли и создавать живых существ? Как невесомое, воздушное слово вступает в контакт с весомым материальным миром, какие внутри слова есть приводные колесики и зацепки, позволяющие ему двигать горы и создавать людей? Как слово работает?

Энергия, заключённая в атоме, была открыта и исследована примерно через девятнадцать веков после Р.Х. Энергия, заключённая в слове, остаётся тайной и через несколько тысячелетий после того, как люди узнали и почувствовали её.

Так, таинственно и непостижимо, приходит в мир и в жизнь слово как акт творения, как способ создания миров, как метод воздействия на неживую и живую материю.

Через века и тысячелетия идёт поиск этого заветного слова, которое передвигает горы, лечит болезни, превращает злых в добрых и творит миры. Как из–под слоёв мазни дурных художников извлекают ценную древнюю роспись, так из–под множества написанных людьми с разной степенью корысти историй — политической, военной, социальной, истории быта, истории нравов и так далее — мы должны извлечь таинственную и древнюю историю слова, историю поиска слова.

Апилум и муххум в древней стране Мари, иранские маги, иудейские пророки — в глубине веков проходят они, искатели слова, которым можно вызывать дождь, мор и глад, бичевать народы и царей и заставлять море расступаться.

В самой глубине народной веры — вера в прямое действие слова. Славянские заговоры и шепталки были словами, воздействующими на время, на судьбу человека и даже на его каждый шаг. Такие рифмованные заговоры, присказки и молитвы есть у всех народов.

Поэзия древнее прозы. Она возникала в гимнах кумранской общины, она рождалась в моменты, когда суфий ибн аль-Фарид впадал в экстаз в своих молитвах, она соединяла землю и небо в Granum sinapis Майстера Экхарта. Поэзия восходит к заговору, к заклинанию, к рационально необъяснимому соединению созвучий, рифм и слов, которые, возможно, являются эхом тех слов, которыми Он создавал небеса и землю.

Бог знал буквы. Бог умел писать. Это несомненно. Бог был хорошим каллиграфом, умевшим красиво выбить буквы в камне. Он сделал это, передавая Моисею выбитые на каменных плитах 613 заповедей. Тем самым он не только дал людям Закон, но и дал им пример письма, которому они с большим удовольствием и великой пользой для себя последовали на глинобитных табличках, на папирусе, на пергаменте, на бересте, на табличках, покрытых мягким воском, на котором удобно писать металлическим стилом.

Буква и слово содержат в себе больше, чем кажется далеким от этой магии людям. В еврейской Каббале мы видим двуединую связь буквы и мира: каждая буква еврейского алфавита представляет собой глубокую и многоступенчатую шахту смыслов. Буквы, если знать их свойства, есть способ познать мир в его тайной глубине и воздействовать на него. Два еврейских рабби, в незапамятные времена попавшие в трудное положение в чужом краю, просто выкрикивали буквы еврейского алфавита. Они молились буквами. И все исправилось.

Тут, в этих древних мифах и преданиях, мы видим первоначальное слово в его действии. Мы видим прочный камень, на котором потом встанет литература — камень твёрдого и важного слова, не только проникающего в душу отдельного человека, но и проникающего к точкам, касание которых меняет мир. Правильное слово как иголка в акупунктуре — но мало иметь иголку, надо ещё знать точки, которые ждут укола. Надо их знать!

Знать не внешним знанием, которое можно почерпнуть из книг и на лекции в университете, а соединением внутреннего знания с верой и болью. А бывает, что внутреннее знание рассыпается в прах, вера источена сомнениями, и остаётся одна боль. Нет литературы без боли. Боль это не обязательно крик, а может быть спокойный и бесстрастный рассказ. Флобер не кричал о госпоже Бовари. Он просто был ей, был ей, когда его рвало, потому что она приняла мышьяк. И Йозеф Рот не кричал, а на сотнях страниц своего великого романа говорил спокойным голосом, и оттого ещё острее чувствуется его боль и горечь.

Боль, или, иначе говоря, всемирная отзывчивость (слова Достоевского) — свойство литературы. Где нет боли, там нет прозы. Боль даётся тому, кто пишет, как пожизненная каторга, из которой нет досрочного освобождения. История литературы переполнена картинами страдающих, мучающихся, впадающих в депрессии, бьющихся головами о стены людей. Я не знаю, существует ли статистика, позволяющая сравнить количество самоубийц среди писателей с количеством самоубийц других профессий. Но длинный список писателей и поэтов, не вынесших своей всемирной отзывчивости и пожизненной боли, говорит сам себя.

Только профаны думают, что тексты состоят из слов. Тексты-пустышки, то есть не-тексты, состоят из слов. Настоящие тексты состоят из энергии, которую перелил в них из себя автор. Именно эта энергия действует на читателя. Но ведь и Его Слово, которым он шесть дней творил мир, было сгустком энергии. Легко такое не даётся. На седьмой день Бог взял паузу и отдыхал. Человека беспрерывная мучительная необходимость и потребность выплескивать себя в текст выматывает, доводит до опустошения и в конце концов до молчания.

Ингеборг Бахман сгорела в прямом смысле этого слова. Вирджиния Вулф утопилась. Хемингуэй сунул дуло в рот. Цветаева голову в петлю. Гаршин прыгнул в лестничный проем. Ингрид Йонкер уплыла в океан и не вернулась. Генрих фон Клейст застрелился, также как Андрей Соболь. Стефан Цвейг принял снотворное и не проснулся. Леонид Добычин вышел из дома и не вернулся. Пауль Целан бросился в Сену с моста, а Харт Крейн в Мексиканский залив с палубы корабля. Будни литературы.

Слово, изначально бывшее у Бога и бывшее Богом, перешло к человеку. Человек стал словом. Мы состоим из слов. Мы читаем слова, пишем слова и думаем словами. Означает ли это, что Бог лишился Слова из–за нас? Не в этом ли причина молчания Бога, которое установилось уже очень давно и которое мы наблюдаем в истории и современности, в годы Холокоста и годы ГУЛАГа, в моменты терактов и в месяцы и годы войн?

Бог молчит, потому что мы, заговорив, закричав, заверещав и затарахтев на миллион голосов, отняли у него Его слово, завладели им, безгранично размножили его, пустили его на миллион поделок, на миллион пустяков, на игрушки и погремушки. Он молчит, потому что мы глумились над словом и издевались над ним, употребляли его всуе, выхолащивая его суть, пренебрегая его таинственной силой, не веря в его тайную созидающую энергию.

Слово раздробилось на мелкие и мельчайшие осколки, которые упали, оказались втоптанными в грязь и превратились в пустословие и мимоговорение. Слова стали чем-то вроде щекотки, которыми люди возбуждают друг друга и ублажают своё эго. Слова стали разменной мелочью и подручной дрянью, из которой избранные персоны лепят свой успех. Слова опустели — ядра нет, остались одни скорлупки. «И дурно пахнут мертвые слова».

Современная цивилизация основана на быстрой смене впечатлений. Дело не в том, что одно впечатление лучше другого, дело в том, что они должны быстро меняться. Перед глазами и сознанием человека с нарастающей скоростью мелькают слова, картинки, мелодии. Он живет внутри потока и летит вместе с ним, неспособный удержаться на одном месте. В этой ситуации литература твёрдых слов и понятий не может существовать.

Её место занимает симулякр — пара-литература, или поп-литература, или шоу-литература. Это нечто, имеющее внешние признаки литературы — книга, страницы, слова, — но литературой не являющееся. Поделки, выпускаемые издательствами, участвующими в непрерывном производстве новых ощущений, так же легко отличить от подлинных вещей, как тепло от холода и правду от лжи. В них отсутствует основа — боль. Они написаны пустыми, лишенными энергии словами.

Миллионы слов пишутся и выпускаются задешево, не обеспеченные золотым запасом литературы — болью. Обложки сияют, имена мелькают, процесс радостно несётся на копытцах вскачь, но на самом деле стоит на месте. На пустом месте.

Пустота расширяется там, где прежде было что-то. Прежде всего — язык. Нет писателя без своего языка. Но книжки, с дикой скоростью слетающие с издательского конвейера, не имеют своего языка. Достаточно открыть их на любой странице, чтобы ухватить глазом стерильный поток слов и понять, что тот, кто писал это, существует вне и до языка. Он и не знает, что автору нужен собственный язык. Он думает, что писать — это ставить слова в ряд.

Эта мнимая литература, изливающаяся с конвейера монополизировавших литературу издательств, создаёт и уже создала своего потребителя, которого так долго кормили дрянью, что он лишился всех своих рецепторов и не способен ощутить настоящий вкус. Люди, живущие с мусором вместо литературы, серьезно считают мусор литературой. Одни пишут мусор, другие издают его, третьи читают, четвертые пишут о нем критические статьи.

Чтобы создать мир, Бог не рисовал картин, не снимал кино, не сочинял симфоний. Он создавал не кистью, не визуальным образом, не скрипичным ключом, а словом. Слово это мера энергии — и изначальный, уникальный и универсальный инструмент творения.

Поэтому все остальные искусства вторичны и третичны, они созданы человеком в его нескончаемой творческой игре, и только слово первично и хранит в себе память первых дней творения и энергию, данную ему Богом. Геном человека люди уже расшифровали, а скрытую в слове тайну нет. Никто точно не знает, каким образом слово — всего-то набор графики и соединение фонем — воздействует на читающего человека, побуждая его, глядя на плоский лист бумаги с печатными знаками, видеть объемные и движущиеся картины жизни и других людей.

Писатель, как и любой человек, изначально бесконечно удалён от Бога и мал перед Богом, но почему-то владеет инструментарием Бога — словом. У большинства писателей этот инструмент творения ослаб и затупился, он сохраняет в себе только отдалённые свойства изначального инструмента. Все мы творим тупым, ослабевшим, потерявшим свою силу словом. Но некоторым — мы не знаем, почему — слово дано в своей невероятной, удивительной силе. Толстого иногда невыносимо читать — не можешь понять, откуда в его словах такая огромная созидательная сила. Он не пишет, он творит мир. В этом он подобен Богу, которого мучительно искал всю жизнь, вплоть до последних своих минут, лёжа на чужой кровати в комнате начальника станции Астапово. И мы не знаем, нашёл ли.

Написанное на глине или вырубленное в камне слово сохраняется во времени. Нет, не всё, гарантию на сохранность в веках не дают ни камень, ни даже автограф Бога. Каменные плиты, которые Бог передал Моисею на горе Синай, утеряны. Но все–таки запечатлённое слово имеет шанс пережить того, кто его написал. Тексту на глинобитной табличке из Месопотамии пять тысяч лет. Тексту в пирамиде египетского фараона Униса четыре с половиной тысячи лет, и он повествует о прорыве умершего Униса к богам, на небо.

С тех пор мания письма овладела людьми. Мы знаем древнеегипетскую, древнегреческую, древнеримскую литературы. Мы знаем толстые книги, которые монахи создавали в монастырях. Мы знаем непристойные памфлеты, которыми Аретино обклеивал стены Венеции. С изобретением Гутенберга началось промышленное воспроизведение слова, которое бурным потоком залило мир. Цифры в разных источниках разные и меняются от года к году, но можно принять, что сегодня только в библиотеках хранятся двадцать миллиардов книг. Google в подсчете с помощью математических алгоритмов установил несколько лет назад, что количество изданных наименований книг приближается к 130 миллионам, и эта цифра увеличивается каждый год примерно на миллион; скорость, с которой книгопечатные машины вышвыривают и выплевывают в мир все новые и новые книги, возрастает.

Но странным образом в мире, наполненном книгами, появляется все больше людей, которые не читают их. А не читая, лишаются способности понимать, что в них написано. Приключенческий роман, над которым за полночь засиживались подростки былых времён, заменяется компьютерной игрой. Для того, чтобы читать роман-эпопею в 800 страниц, просто нет времени. Да и зачем его читать в убыстряющемся потоке впечатлений и ощущений, которые полностью заполняют человека от рождения до смерти и погружают его во вспыхивающую огнями, звучащую музыкой, сияющую блестками бессмысленную нирвану?

Никакой практической ценности в литературе нет. Вся её ценность — поверх дел и забот, вне практического расчета и вне того, чем человек живет ежедневно в своих офисах и квартирах.

Мы живем во время великой девальвации слова. Цена слова упала до минимума, до одной копейки за сто, до гроша за тысячу, до бесплатного бросания на ветер тысяч и тысяч слов. Этим занимаются отдельные граждане и целые институции: газеты, журналы, общественные организации, государства. Все они вовлечены во всемирный процесс производства пустых слов и тем самым — в уничтожение слова.

Мы видим — прочитать не в состоянии — бесчисленные слова в бесчисленных книгах, в социальных сетях, в сетевых библиотеках. В мире стало больше писателей, чем читателей. Пишут все, но это не триумф литературы, а её унижение, её падение, издевательство и надругательство над ней.

Обмелевшее и измельченное слово лишилось своей созидательной силы. Бог смотрит на самозабвенно пишущее и болтающее человечество в молчании, потому что Ему слова вставить не дают. Созданные им существа вышли из–под его контроля. Его долгое молчание означает, что он сложил с себя ответственность. «Не буду говорить с тобой, пока не поймёшь!», — говорит расшалившемуся ребёнку мать. Не то же ли самое говорит нам Он своим молчанием?

Молчание стало новой ценностью — тайной ценностью. Наряду с наращиванием количества слов, с возникновением захлестывающего нас потока слов и книг, с разливом моря записей, дневников, статей, эссе, повестей, романов и других сочинений, с созданием библиотек, хранящих тысячи и тысячи свитков, папирусов, книг, журналов, газет, брошюр — появляются те, кто идут против этого течения и уходят в молчание, интуитивно чувствуя, что в момент девальвации и обнищания слова в молчании больше смысла, чем в нескончаемом словопотоке.

В мире, залитом огнём софитов, где выставить себя напоказ считается успехом и ценностью — они, наоборот, уходят в тень.

В беспрерывно говорящем мире, где каждый день издаётся две с половиной тысячи книг и каждую секунду звучат пулеметные очереди постов и твитов, они выбирают не печатный станок, а печать на устах.

В век, когда публикация в цифровом мире стала элементарным делом двух, трёх кликов — они отказываются от публикации и уходят в то, что можно назвать «пещерами» тишины и безвестности. Эти пещеры — частная жизнь, малый круг, иногда крошечный тираж самиздата, отдаленные острова интернета.

«Входите тесными вратами…»

Христос проповедовал, но не написал ни слова.

Будда не оставил после себя своей записной книжки.

Баал Шем Тов учил и рассказывал истории, но запрещал своим ученикам записывать свои слова.

Это все великие люди прошлого, а что в более близкое к нам время?

Толстой, предчувствовавший многое из того, что случится с нами, знал о девальвации слова, о его выхолащивании, о потере им смысла и энергии. Он думал о том, что нужно принять такой закон, что публиковать произведения можно только через тридцать лет после смерти автора. Хорошая идея, и в мире сразу бы стало тише и чище. Но неисполнимая.

В наше время Сэлинджер шёл другим путём, чем все. Все шли от слов к другим словам, путём наращивания слов, а он шёл путём отказа от слов, шёл от слов к молчанию.

В чем причина этого?

Записать свои мысли, написать книгу да ещё, к примеру, разослать её в крупные библиотеки в надежде на вечное хранение — попытка заякорить себя в истории, застолбить своё место. Но есть те, кто не хотят таким образом покупать выгодный билет на место в сомнительном будущем. Они покидают мир, где слово обнищало и опустело, лишилось свободы, вросло в материю и нуждается в материальном носителе, и уходят из него в другой, зыбкий и тихий, в котором слово не стоит кирпичом на обусловленном месте на правильной полке, а как дух просачивается из времени во время тайными путями, неподвластными человеку.

Гарантии нет. Куда они таким образом переходят, в бессмертие или в забвение, сами они не знают. Или нет, те, кто верят, знают. Баал Шем Тов, уходя, сказал, что уходит в одну дверь, а вернётся через другую. А Сэлинджер ничего не сказал, окружённый и поглощённый своим молчанием.