Когда богов изгоняют из космоса, мир, который они покинули, становится скучным. В семнадцатом веке скука (ennui), исследованная Паскалем, все еще господствовала над человеком, потерявшим веру и вынужденным защищать себя от мрака тревоги с помощью развлечений (divertissements); после Французской революции скука была признана Гегелем болезнью эпохи. Потребовалось полтора столетия, чтобы чувство потерянности в мире без Бога переросло из личного недуга в социальную болезнь.[1]

I.

«Скука мира» (Die Langeweile der Welt) является у Гегеля символом духовного состояния общества, для которого умерли его боги. Фраза появляется в так называемом «Прибавлении к “Системе нравственности» (Fortsetzung des ‘Systems der Sittlichkeit’), написанном примерно в 1804-1806 годах в то время как Гегель работал над «Феноменологией”. [2] Согласно «Системе нравственности» состояние Langeweile появлялось дважды в западной истории. Один раз в древности, после римских имперских завоеваний; и второй раз после Реформации. Гегель описывает состояние скуки в этих двух случаях следующим образом.

Расширение Римской империи разрушило свободные государства древнего мира, а вместе с ними и жизненную силу их богов, в которых дух стал объективным; с живой индивидуальностью их богов и культов народы империи утратили свою мораль; и над их своеобразием распространилась пустая универсальность имперского правления. В этой разорванности мира в сингулярности, которые не связаны с духом, и в универсальность, которой недостает божественной жизни, «примордиальная идентичность» должна была подняться со своей «извечной силой», чтобы преодолеть «бесконечную боль» и примирить в новой целостности то, что было разорвано на части, иначе человечество погибло бы внутри себя [D 318]. Христос стал основателем религии, потому что он мог артикулировать «страдания целой эпохи» из сокровенных глубин, благодаря божественной силе духа, благодаря абсолютной уверенности в примирении, которую он нес в себе, и потому что своей собственной уверенностью он мог вселять уверенность в других [D 319].

Примирение, достигнутое «примордиальной идентичностью» через Воплощение Бога в человеке, было сохранено Церковью. Первоначальное примирение духа с реальностью через ресакрализацию человека было даже расширено, чтобы охватить общество и природу; святость была распространена на правящую власть монарха; и в каждой стране посланники Бога оставили свои следы, так что у каждой была своя священная история примирения. Весь мир стал «храмом вновь пробужденной жизни» [D 322].

Великий распад нового примирения был вызван Реформацией. Протестантизм отменил «поэзию сакральности», разорвав новое отечество человека пополам на внутренность (lnnerlichkeit) духовной жизни и «невозмутимую вовлеченность (Versenken) в пошлость (Gemeinheit) эмпирического существования и повседневной необходимости». «Суббота мира исчезла, и жизнь превратилась в обычный, нечестивый рабочий день » [D 323].

«Красота и сакральность» дореформационного мира утрачены навсегда; историю нельзя повернуть вспять; мы должны продвигаться к новой религии, которая понимает прежнее примирение как «чужую сакрализацию» и заменяет его сакрализацией через дух, который стал «внутренним»: «Дух должен сакрализовать себя как Дух в своей собственной форме». Эта разорванность будет преодолена, когда «свободный народ» наберется смелости не получить религиозную форму готовой, а взять её для себя «на своей собственной почве и своим собственным величием» [D 324]. В протестантизме эта связь между Духом и реальностью достигла прорыва к сознанию через философию. Новая философия возвращает «Разуму его жизненность, а Природе — ее дух». Философия, возникшая в результате протестантского движения, обречена сменить католицизм и протестантизм как новая, третья религия [D 323].

Эпохи разорванности (Zerrissenheit) и скуки (Langeweile) не просто случаются, но и приводят к появлению новых религий. Извечная сила примордиальной идентичности действует через таких людей как Христос и Лютер. Если философии суждено стать третьей религией, следующей за католицизмом и протестантизмом, то кто станет преемником Христа и Лютера в качестве основателя новой религии? Может быть, Гегель?

Этот вопрос так сильно волновал Гегеля, что его давление сформировало Гегеля как философа. Чтобы оценить его важность, будет уместно сначала выделить различные измерения вопроса:

1) Как философ в классическом смысле этого слова, Гегель знал, что он не может диагностировать трудности эпохи, не освободившись каким-то образом от ее скуки. В некоторой степени примирение должно было быть реализовано в его собственном существовании, иначе он может не опознать разорванность; как философ, он должен быть достаточно духовно здоровым для диагностики духовного состояния общества; и более того, анализ социальной болезни должен был стать для Гегеля, как и для каждого философа, медитативным действием, посредством которого врач, который был рожден как дитя своего века, исцеляет прежде всего самого себя. Только когда благодаря диагностике окружающего его зла он достигнет, если позволит Божья Благодать, прозрения истины своего собственного существования как человека, он сможет стать эффективным примирителем и восстановителем экзистенциального порядка для своих собратьев.

2) Второе измерение представлено пневматизмом внутреннего человека и внутренним светом. За сектантскими спиритуалистами Средневековья и Возрождения, этими обоженными людьми и homines novi, в восемнадцатом веке последовали оккультисты, визионеры и «фантазеры» (Schwärmer) [3], иллюминаты и теософы, Сведенборг, Мартинес де Паскуалли, Сен-Мартен и Калиостро, Лаватер, Юнг-Штиллинг и так далее. Затем, начиная с Французской революции, облако новых мессий опустилось на западный мир: Сен-Симон, Фурье, Конт, Фихте и сам Гегель. Время жизни Гегеля (1770-1831) проходит параллельно с периодом, изученным Огюстом Виаттом в его «Оккультных источниках романтизма, 1770-1820» (1927; 1965). Обращенность самого Гегеля вовнутрь прочно связана с Якобом Беме и немецкими пиетистами.

(3) Третье измерение — это воображаемое конструирование эпох, которое позволит воображающему предвидеть будущий ход истории. Посредством этой конструкции воображающий может перенести смысл существования с жизни в присутствии и под Богом, с ее личными и социальными ежедневными обязанностями, на роль исторического деятеля; реальность существования будет заслонена и заменена Второй Реальностью воображаемого проекта. Для достижения этой цели проект должен, прежде всего, затмить неизвестное будущее образом известного будущего; он должен наделять конструкцию веков определенностью науки — «Wissenschaftslehre» [«научного учения»], «системы науки», «philosophie positive», «Wissenschaftlicher Sozialismus» [научного социализма]; и он должен, наконец, представить будущую эпоху таким образом, чтобы нынешний воображающий стал ее инициатором и хозяином. Задача учреждения смысла существования в однозначном амплуа (rôle) мастера выдает экзистенциальную неуверенность, тревогу и libido dominandi [«волю к власти»] в качестве мотивов этого конструирования. Это мания величия в больших масштабах. Тем не менее, мессии начала девятнадцатого века оставили такой глубокий след в так называемой современной эпохе, что мы привыкли к их безумию; наша чувствительность к элементу гротеска в их предприятии притупилась. Чтобы несколько заострить его, давайте представим Иисуса, бегающего вокруг и объявляющего всем благую весть о том, что он тот человек, с которого будет отсчитываться эра Христа, — как Конт объявил urbi et orbi, что с завершением его работы в 1854 году началась эра Конта.

Взаимодействие трех страт в существовании Гегеля делает его типично современным мыслителем. Это чувствительный философ и спиритуалист, ноэтически и пневматически компетентный критик эпохи, интеллектуальная сила первого ранга, и все же он не может вполне обрести достоинство своего истинного «я» как человека под Богом. Затем из темноты этого экзистенциального дефицита поднимается libido dominandi и заставляет его создавать воображаемое ложное «я» в качестве Мессии нового века. Взаимодействие страт, таким образом, не может быть сведено к простой формуле. В построении системы, правда, преобладает Вторая Реальность третьей страты и сильно деформирует существование философа и спиритуалиста. Но Гегель не всегда выстраивает свою систему. Он может писать блестящие исследования о политике, а также литературные эссе, которые показывают его как мастера немецкого языка и великого литератора. Более того, сами систематические работы наполнены превосходным философским и историческим анализом, которые имеют собственную ценность, не затронутые в своей целостности системой, в которую встроены. Следовательно, современность Гегеля можно охарактеризовать как сосуществование двух «я», как существование, разделенное на истинное и ложное «я», удерживающие друг друга в равновесии, когда ни то, ни другое никогда не становится полностью доминирующим. Ни истинное «я» не становится достаточно сильным, чтобы сломать систему, ни ложное «я» не становится достаточно сильным, чтобы превратить Гегеля в смертоносного революционера или кейс для психиатрии. [4]

II.

Существование современного человека сложно. Говоря языком Паскаля, научная система Гегеля — это развлечение, дивертисмент. Философ, который хочет исцелить болезнь общества, не способен постичь истину своего собственного существования, но углубляет разорванность между философским намерением своего истинного «я» и фактическим стремлением ложного «я» с его rôle в воображаемом проекте истории. Таким образом, вторая разорванность в существовании философа связана с первой, которую он правильно диагностировал как духовную болезнь общества. Результатом является сложная схема отношений между двумя историями о разорванности, которая в наше время распадается в жестоких социальных и личных катастрофах без искупительного катарсиса трагедии. Что касается общества, то духовно чувствительный бунт против его неудовлетворительного состояния проводится экзистенциально неполноценными людьми, которые становятся дополнительным источником беспорядка вдобавок к неприятностям, которые и без них достаточно ощутимы. Что касается мятежников, то им нелегко исполнять эту rôle; и редко они берут на себя это бремя с такой добросовестностью, как Гегель.

Благодаря его добросовестности как мыслителя, случай Гегеля приобретает парадигмальное качество для превратностей многомерного существования, которое мы называем современным. Как философ Гегель связан традицией философствования от античности до наших дней, которую он великолепно знает. Однако существование в качестве философа расстроило бы Гегеля; ибо философы, даже самого высокого ранга, не являются историческими фигурами, которые ставят свою подпись на миллениумах; в конце концов, мы живем в эпоху Христа, а не в эпоху Платона. Следовательно, чтобы вместить libido dominandi, не удовлетворяемую существованием философа, философия должна быть переодета как «религия». В более ранней концепции Гегеля философия — это состояние сознания, которое рефлексивно возникает как «третья религия» из протестантизма; в его более поздней концепции она поглощает «религию». Философия становится окончательным откровением новой «примордиальной идентичности», и старый Бог откровения объявляется мертвым навсегда. Чтобы узаконить эти стратегические изменения смысла, Гегель должен разработать воображаемый проект имманентной истории с такой конструкцией эпох, в которой инаугурация последней будет проведена им самим. Этот имманентистский апокалипсис, порожденный libido dominandi мыслителя, стремится затмить тайну смысла в истории, выраженную христианской символикой эсхатологических событий. Однако нельзя допустить, что эта конструкция была создана вспышкой либидинального воображения; истинное «я» философа слишком сильно в Гегеле, чтобы позволить воображению быть коронованным в качестве источника истины, превосходящего разум, как это делают Андре Бретон и молодые революционеры-сюрреалисты в наше время. Напротив, либидинальный аромат, свойственный конструкции и ухудшающий ее легитимирующую функцию, должен быть дважды прикрыт: новая философия объявляется не просто любовью к мудрости, как философия старая, но окончательным обладанием знанием; и это знание еще больше усиливается новым символом — «наукой», которая после Ньютона стала приобретать свою особую современную магическую силу. И, наконец, чтобы воображаемая история не вступила в противоречие с исторической реальностью, в современной истории должны быть найдены события, которые выглядят многообещающей волной из будущего, мессией которого философ хочет стать. Если он не хочет, чтобы над ним смеялись как над Schwärmer или сумасшедшим, философ должен связать свои мессианские амбиции с достаточно успешной политической силой своего времени.

Теперь я задокументирую извилистый путь, который Гегель прокладывает через эту модель существования, посредством его свидетельств об этом опыте.

Великим событием, которое произвело впечатление на двадцатилетнего молодого человека в качестве начала новой эры, была Великая французская революция. Сорок лет спустя, в «Лекциях по философии истории», Гегель вспоминает об этом воздействии и его природе:

«С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видно, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Анаксагор впервые сказал, что νοῦς (ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был велико¬лепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир трепетал, когда энтузиазм духа (Geist) пронизывал его, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с миром» [5].

На этом позднем этапе высказывание Гегеля стало литургическим —языковые символы используются с теми значениями, которые они приобрели в его работах по итогам всей жизни. В мысли (Gedanke) и духе (Geist), которые пронизывают друг друга в Революции, мы узнаем «философию» и «религию», которые Гегель абсорбировал в свою «науку» абсолютного знания (Das absolute Wissen); и отношение мысли и духа к νοῦς Анаксагора непонятно без его воображаемой конструкции истории. В 1790-х годах Гегель, конечно, не артикулировал бы свой опыт на языке отрывка, который был написан (или произнесен) после Июльской революции 1830 года. Тем не менее, нет никаких оснований сомневаться в достоверности записи. Влияние революции действительно было тем опытом, который сформировал Гегеля на фундаментальном уровне. Тот факт, что к концу своей жизни он все еще мог принять этот опыт как действительный и не должен был отвергать его как юношеское заблуждение, что он даже мог выразить его символами, которые он разработал в ходе экзистенциального процесса, который с этого и начался, является лучшим доказательством аутентификации свидетельства. Традиционные размышления о статусе Гегеля как философа Просвещения, или последнего христианского философа, или реакционного певца прусского государства, становятся нерелевантными в свете его самопровозглашения философом Великой французской революции.

Ближе к оригинальному изложению этого опыта находятся страницы «Fortsetzung des “Systems der Sittlicbkeit» [«Прибавления к ‘Системе нравственности»], которое я ранее цитировал. Здесь Гегель говорит о «разуме (Vernunft), который переоткрыл свою реальность как нравственный дух»; о духе, который сейчас опять «может сакрализовать себя как дух в своей собственной форме»; о протестантизме, который снял (ausgezogen) «чуждую сакрализацию» — остается неясным, относится ли «чуждый» к ультрамонтанскому Папству или супрамирскому Божеству; и о «свободном народе’, который сам себе дарует форму и образ религии (religiose Gestalt) «своим собственным величием” [D 324]. Акценты, таким образом, падают на предприятие самоспасения с обертонами «нордической субъективности», которая одна способна на подвиг [D 323]. В этих отрывках уже есть привкус совета, который Ницше дал современному человеку: искупить себя, оказав Благодать самому себе, вместо того чтобы ждать божественного Искупителя по Милости Божьей. Новая свобода и активизм самоспасения переживаются Гегелем как основа смысла великих событий, потрясших мир.

Тревожно неудовлетворительная ситуация: ведь Гегель не начинал Великую французскую революцию, и сражения наполеоновских войн бушевали вокруг, в то время как его собственное существование в качестве Dozent в Йене было явно небоевым. В эти дни его беспокоил вопрос, как философ может внести вклад в смысл кровавых событий, которые для него были единственной значимой реальностью в мире. Розенкранц сообщает свой ответ на основе оригинала «Системы нравственности»: философия необходима народу как идеальное дополнение к войне. А конкретно [D 314]:

«Только смерть является абсолютной работой (absolute Arbeit), поскольку она упраздняет (aufhebt) детерминированную сингулярность. Смелость приносит свою абсолютную жертву государству. Унижение не умереть, однако, есть удел тех, кто не погибнет в бою и все еще наслаждается своей сингулярностью. Следовательно, им не остается ничего, кроме спекуляции, абсолютного знания истины, как формы, в которой чистое (einfache) сознание бесконечности возможно без детерменированности индивидуальной независимой жизни».

Нельзя приуменьшать значение этого отрывка, психологизируя его как просто нечистую совесть гражданского человека во время войны. Гегель серьезно относится к эквивалентности смерти в бою и философии — при условии, что сражения ведутся для создания «свободных людей», а спекулятивный процесс приводит к «абсолютному знанию».

Чтобы обрести свою форму, «свободный народ» нуждается в высшей жертве, а также в абсолютном духе. Философия Гегеля — это не сократическая практика умирания, а эквивалент смерти на поле битвы Революции.

Философствовать таким образом, чтобы работа философа осмысленно интегрировалась в исторический процесс, — это сложная задача. К счастью, у нас есть собственные размышления Гегеля по этому вопросу [D 324.]:

«Каждый отдельный человек — всего лишь слепое звено в цепи абсолютной необходимости, с помощью которой мир выстраивает себя (sich fortbildet). Одинокий человек может подняться до господства (Herrschaft) над ощутимым отрезком этой цепи, только если он знает направление, в котором хочет двигаться великая необходимость, и если он научится на основе этого знания произносить волшебные слова (die Zauberworte), которые вызовут её форму (Gestalt)».

Я почти не решаюсь продолжать: зрелище нигилиста, раздевающегося догола, смущает. Ибо Гегель так многословно дает понять, что ему недостаточно быть человеком; и поскольку он сам не может быть божественным Властелином истории, он собирается достичь Herrschaft как колдун, который призовет образ истории — ее форму, призрак — что значит завершить историю Божьего творения.

Этот отрывок раскрывает сильный ресентимент Гегеля, а также его причину. Это ключ для понимания современной экзистенции. Человек стал ничем; у него нет собственной реальности; он — слепая частица в мировом процессе, который обладает монополией на реальную реальность и реальный смысл. Чтобы подняться из ничто к чему-то, слепая частица должна стать видящей частицей. Но даже если частица обрела зрение, она не видит ничего, кроме направления, в котором движется процесс, независимо от того, видно это частице или нет. И все же, Гегелем было получено нечто важное: ничто, которое поднялось и стало если не человеком, то, по крайней мере, колдуном, способным призывать если не реальность истории, то хотя бы ее очертания. Я почти не решаюсь продолжать: зрелище нигилиста, раздевающегося догола, смущает. Ибо Гегель так многословно дает понять, что ему недостаточно быть человеком; и поскольку он сам не может быть божественным Властелином истории, он собирается достичь Herrschaft как колдун, который призовет образ истории — ее форму, призрак — что значит завершить историю Божьего творения. Воображаемый проект истории занимает свое место в структуре современной экзистенции как инструмент власти заклинателя. Гегель завершает свое размышление утверждением [D 325]:

«Это знание, которое означает включение в себя всего страдания и противоречий, которые в течение нескольких тысяч лет правили миром и всеми формами его манифестации (Ausbildung), и в то же время возвышение себя над ними (то есть противоречиями), — это знание может дать только Философия».

«Это знание», как мы помним, — это знание, благодаря которому его обладатель может научиться магическим словам, которые призовут форму грядущих событий. Что касается его содержания, «это знание» должно быть всеобъемлющей книгой страданий и противоречий в мировом процессе, ибо только если оно будет всеобъемлющим, обладатель «этого знания» сможет подняться над страданиями и противоречиями мира. Тема разорванности и примирения резюмируется. Всеобъемлющее знание должно быть достигнуто для того, чтобы положить конец мировому процессу, этому кошмару страданий и конфликтов, и провозгласить эпоху примирения. Форма призывается точно по программе Гегеля: облик Христа, который берет противоречия и страдания этого мира на свои плечи и, тем самым, становится его искупителем. Это искупительное знание — это знание, которое может дать только Философия. «Философия» становится гримуаром мага, который вызовет всеобщий образ примирения, которого он не может достичь для себя в реальности своего существования.

III.

Гегель осуществил свой проект. В 1807 году он опубликовал свой гримуар под названием «Система наук. Первая часть, Феноменология духа». [6]

Форма и язык произведения отражают сложность современного существования (экзистенции), представление которого является целью работы. Как род философской литературы, «Феноменология» — это трактат об алетейе, об истине и реальности, и трактат действительно очень важный; ни один философ не может позволить себе игнорировать его. Тем не менее, разорванность существования Гегеля в истинное «я» философа и ложное «я» мессианского колдуна накладывается на произведение, так что его философские достоинства подчиняются антифилософской цели, позволяющей философии, наконец, «отбросить свое имя любви к знаниям и стать настоящим знанием (wirkliches Wissen)» [Ph 12].

Ни один министр пропаганды не смог бы придумать более безобидно звучащую, убедительно прогрессивную фразу в качестве прикрытия для чудовищности происходящего за ней. Ибо философия, хотя ее прозрения и могут продвигаться вперед, не может выйти за пределы своей структуры как «любовь к мудрости». В платоновском толковании «имени» философия обозначает любовное напряжение человека по отношению к божественной основе его существования. Только у Бога есть sophia, «истинное знание»; человек находит истину о Боге и мире, а также о своем собственном существовании, становясь philosophos — любящим Бога и его мудрость. Эротизм философа подразумевает человечность человека и божественность Бога как полюса его экзистенциального напряжения. Философская практика в сократовско-платоновском смысле является эквивалентом христианского освящения человека, это возрастание образа Божьего в человеке. Безобидно звучащая фраза Гегеля, таким образом, включает в себя программу уничтожения человечности человека; sophia Бога может быть выведена на орбиту человека только путем превращения человека в Бога. Цель «Феноменологии» — это творение человека-бога.

Технические трудности, которые Гегелю приходится преодолевать, чтобы достичь своей цели, скрывая при этом то, что он делает, огромны. Принцип построения в «Феноменологии», однако, настолько прост, что не будет несправедливо назвать его ловким трюком. Поскольку даже для конструктивного гения Гегеля оказалось бы невозможным перемолоть реального Бога и реального человека с помощью механизма диалектики и получить человека-бога, он полон решимости не уступать статус реальности ни Богу, ни человеку. «Феноменология» не признает никакой реальности, кроме сознания. Его явления варьируют от сознания ощущения (I-III), самосознания (IV), разума (V), духа (Geist) (VI) и религии (VII), до абсолютного знания (VIII). Поскольку сознание должно быть чьим-то сознанием чего-то, и ни Бог, ни человек не признаются кем-то или чем-то, постольку сознание должно быть сознанием самого себя. Поэтому его абсолютная реальность правильно определяется как «тождество идентичности и неидентичности». Субстанция становится субъектом, а субъект — субстанцией в процессе сознания, которое имманентно самому себе. Конечно, Гегель не излагает свой принцип построения так прямо, как я сделал это сейчас, иначе предприятие его гримуара было бы обречено на провал. Читатель справедливо спросит, что это за сознание, которое не является ничьим сознанием, и возможно ли это? И если бы он вообще не получил ответа или был бы более или менее вежливо обвинен в том, что это его вина, если он не понял то, что совершенно ясно, он мог бы заподозрить неладное. Но нет, «Феноменология» насчитывает 564 страницы; и она содержит невероятное количество наблюдений за такими явлениями, как отношения слуги и господина; стоицизм, скептицизм, несчастное сознание; экзистенциалистские взгляды, такие как гедонизм и морализм; аполитичный и политический человек, революционер и лояльный гражданин; классическая трагедия и христианская религия; отчуждение, образование, вера, интеллектуализм; просвещение, суеверия, свобода и террор; французская революция и Наполеоновская империя. В конструкции Гегеля все эти явления должны быть этапами диалектического процесса имманентного сознания в его стремлении к «абсолютному знанию», но читатель, живущий в привычках своего здравого смысла, поймет часто блестящие наблюдения как размышления философа о явлениях в реальном мире личной экзистенции в обществе и истории. «Феноменология» — это дивертисмент в полном смысле воображаемой игры, изобретенный виртуозно и настолько близко к реальности, что возбужденный зритель может забыть, что то, что он наблюдает, не более чем игра.

Двусмысленность игры должна быть изолирована и признана в «Феноменологии» структурной, чтобы избежать бесполезных дебатов. Можно сосредоточиться на сознании, подвешенном в пустоте, как на принципе построения, и отмахнуться от «Феноменологии» как от чепухи. Можно сосредоточиться на исследованиях просвещенных интеллектуалов, редукционистской психологии или террористических масс, и восхищаться Гегелем как глубоким аналитиком экзистенциальных аберраций. Можно отстаивать обе точки зрения; и все же в этом споре не хватало бы игры замещения первой реальности опыта второй реальностью воображаемой конструкции и придания воображаемой реальности видимости истины, позволяя ей поглощать кусочки первой реальности. Более того, в эту игру играет мастер, чей императорский интеллект действительно может организовать такое огромное количество исторических материалов в свою конструкцию, что даже не столь наивный читатель может достаточно отвлечься, чтобы не заметить пробелов и несоответствий и поверить в видимую Ziel преобразования любви к мудрости в систему науки. Хитрость Гегеля в придумывании фраз, маскирующей экзистенциальную чудовищность, сочетается с его способностью к обману. Двусмысленность игры, ее хитрость и мошенничество должны быть признаны самостоятельным явлением — феноменом, который не фигурирует среди явлений «Феноменологии», но хорошо зарекомендовал себя как прототип великой игры в доверие, в которую играет современный человек в своем разорванном существовании под такими названиями как реклама, пропаганда, коммуникация и, в целом, как идеологическая политика.

Структура игры должна быть изолирована и распознана, но она не должна быть вырвана из контекста гримуара. Гегель не хочет играть в игры ради них самих, он хочет найти Zauberworte, которые дадут ему власть над реальностью. И в этом контексте игра — это не отвлекающий побег от реальности, каким она представляется критически настроенному читателю, а необходимое средство для достижения цели установления «реального знания», которое позволит Гегелю призвать форму будущего. Поскольку это не может быть достигнуто в реальности, а только в акте метастазирующего воображения, и образность этого акта должна быть консистентной внутри себя, история должна быть преобразована в диалектический процесс сознания, который придет к своему саморефлексивному осуществлению в метастазирующем «сознании», подвешенном в пустоте воображения Гегеля. Чтобы разорвать цепь, с которой он воображает себя связанным, Гегель должен связать историю с воображаемой цепью диалектического процесса. Метастазирование любителя мудрости в обладателя истины требует метастазирования истории в диалектику «Феноменологии».

Создание гримуара — это насильственное разрушение реальности. В исторической реальности истина философа заключается в толковании его опыта: реальный человек участвует в реальности Бога и мира, общества и самого себя и выражает свой опыт с помощью более или менее адекватных языковых символов. Но каким бы компактным, неполным и нуждающимся в дальнейшем пересмотре ни был его опыт и символизация реальности, в нем есть свое достоинство как реального человеческого образа божественной реальности космоса, окружающего и охватывающего человека. Более того, философ знает, что его собственный, ноэтически контролируемый опыт участия, хотя и позволяет достичь более дифференцированного понимания истины реальности, чем это возможно в более компактной среде мифа, является тем же опытом участия в той же реальности, которая породила ноэтически менее контролируемую символику. Каким бы важным ни было его продвижение в понимании, как человек он так же далек или близок к божественной sophia, как и его мифопоэтический предшественник; прозрения могут обострить понимание человеком своей человечности, но они не отменяют его человеческое состояние. Как бы сильно они ни отличались друг от друга в отношении исторического состояния своего прозрения, philomythos и philosophos, тот, кто верует в спасение через Христа, античный гностик, средневековый алхимик и современный колдун — все они равны в отношении равноудаленности своей человечности от Бога. Эквивалентность различных символизаций как выражений поиска человеком истины о себе и основе своего существования выражается принципом, установленным Аристотелем, который направляет исследование философа относительно исторического многообразия переживаемой и символизируемой истины. [7]

Представлять поиск истины не как сущность человечества, а как историческое несовершенство знания, которое должно быть преодолено совершенным знанием внутри самой истории, что положит конец поиску, — это нападение на сознание человека касательно его существования под Богом. Это посягательство на человеческое достоинство. Именно эту атаку совершает Гегель, когда заменяет конкретное сознание конкретного человека воображаемым «сознанием», которое проходит свой диалектический путь во времени к абсолютному сознанию Самости в его Системе. Он поддерживает строительство за счет навязывания замкнутой сети отношений символам Geist, истории, времени, пространства и мира. Нет истории до того, как Geist (дух) начнет двигаться в азиатских империях Китая, Индии и Персии; истории не будет после того, как Geist придет к сознанию Себя в империи Наполеона и Системе Науки Гегеля. «Эта последняя форма духа (diese letzte Gestalt des Geistes)» придает его «полному и истинному содержанию в то же время форму самого Себя». «Дух, проявляющийся в этом элементе сознания (или, что то же самое, произведенный им) есть Наука». «Это абсолютное знание» [Ph 556]. Однако до того, как Geist достиг своей концептуальной формы (Begriffsgestalt), он уже имеется (Dasein) как «основа и понятие в его еще неподвижной простоте, то есть как внутренняя суть Geist или его Самость, которая еще налично не имеется (noch nicht da ist)». Существуют опыт и знание Geist как субстанции, то есть как «ощущаемой истины, как внутренне раскрытого вечного, как святости, в которую верят, или как любое другое выражение, которое можно использовать». Но этот опыт (Erfahrung) Geist как субстанции посредством «религии» имеет характер сокрытости (Verborgenheit), а не откровения (Offenbarkeit), потому что субстанция еще не полностью раскрыта как момент в диалектическом процессе и, в качестве которого она может быть раскрыта только в ретроспективе с позиции достигнутого абсолютного знания. Это движение Geist, от его скрытой концептуальной формы как субстанции, к его раскрытой концептуальной форме в саморефлексивном сознании абсолютного знания, является содержанием диалектического процесса [Ph 557-8]. Воображаемый процесс воображаемого «сознания» должен быть защищен от реальности истории путем преобразования времени во внутреннее измерение диалектики. «Время есть само понятие, которое налично есть (der da ist) и представляется сознанию как пустое созерцание (Anschauung); в силу этого дух необходимо является во времени, и является до тех пор во времени, пока не постигает (erfaßt) свое чистое понятие, т.е. пока не уничтожает время». Время — это «чистая самость, видимая снаружи, но еще не постигнутая самой собой». Понятие, постигая само себя, «упраздняет свою временную форму (hebt seine Zeitform auf)». Следовательно, «время предстает как судьба и необходимость Geist, который еще не нашел своего исполнения в себе». И оно не может достичь своей реализации как «самосознающий Geist», пока не пройдет свой путь как Weltgeist (мировой дух). «Движение, посредством которого оно порождает из себя форму познания самого себя, — это труд, который оно выполняет как реальную историю» [Ph 558-9]. Значение конструкции станет ясным, если понять, что Гегель применяет ко времени Geist в истории аргумент, который Платон и Святой Августин применяли ко времени мира: время — это внутреннее измерение реальности мира; нет времени, в котором Бог сотворил мир; нет времени до времени. Гегелевская «реальная история» Geist — это история мира с внутренним временным измерением. Его начало и его конец лежат перед Богом, который его создал; не было времени до времени, которое Гегель установил в качестве его начала; и не будет времени после того, как время-как-форма будет отменено Гегелем посредством его Системы. Гегель — это Альфа и Омега «реальной истории».

Только мастер философской техники мог бы разработать только что проанализированную конструкцию «сознания»; но опять же, ни один философ никогда не стал бы заниматься подобным. Автор «Феноменологии» так сильно страдает от экзистенциального конфликта между двумя своими «Я», что почти нет смысла спрашивать, что на самом деле имел в виду Гегель. Переводчик должен быть внимателен к играм расколотого «Я». Он должен заключить Гегеля в кавычки, потому что никакое утверждение, касающееся намерений «Гегеля», не может быть действительным, если оно не учитывает замысловатые движения его разных «Я». В предыдущем абзаце, например, я весьма категорически охарактеризовал конструкцию Гегеля как посягательство на достоинство человека. Но так ли это на самом деле? Если мы поместим себя внутрь конструкции, то никакого посягательства на человека и его достоинство не произойдет, потому что «Гегель» исключает сознание реального человека из своей воображаемой конструкции «сознания». Движение диалектического знания «есть круг, который возвращается в себя, предполагая начало, которого он достигает, в конце» [Ph 559]. Как только вы войдете в магический круг, который колдун нарисовал вокруг себя, вы заблудитесь [8]. И все же, нападение на достоинство человека действительно происходит, потому что «Гегель» намеревается сделать свою конструкцию не частным развлечением, а в высшей степени публичным провозглашением «научной» истины о реальности человека в обществе и истории. Нельзя просто отмахнуться от его конструкции как от капризной фантазии, потому что есть другой «Гегель», который подразумевает, что его конструкция — трактат об Алетейе. И затем есть третий «Гегель», который понимает двух других, могущественный колдун, который навязывает свой opus «эпохе», которая слишком охотно хочет найти выход из своей разорванности с помощью магии.

За игрой «Я» нужно следить с особой тщательностью, если мы хотим понять заявление «Гегеля» о том, что Бог мертв. Вопрос все еще актуален, о чем свидетельствует недавняя волна ревайвализма Смерть-Бога; и вряд ли бы она возродилась, если бы ее приверженцы подверглись предположительно неприятной дисциплине пристального чтения Гегеля. Ибо в контексте «Феноменологии» смерть Бога неотделима от жизни Бога, которая достигает своей полноты в «гегелевской» Системе. Вопрос, скорее, должен быть сформулирован как альтернатива: стал ли Гегель Богом, или Бог был Гегелем с самого начала и ему просто потребовалось время «реальной истории», чтобы полностью раскрыться в Системе. Давайте пройдемся по различным ходам игры:

1) «Сознание» — это абсолютная реальность; его процесс — теогония; и когда он завершен, Бог полностью реален и присутствует. На самом деле, в конце главы VI Гегель представляет Ich («Я»), которое «уверено в достоверности Geist внутри себя», как erseheinende Gott [«являющегося Бога»], как Бога, который полностью раскрывает себя «среди тех, кто знает себя как чистое знание» [Ph 472]. Глава VII затем устраняет Бога христианского Откровения, ставя его на (свое) место как Gestalt сознания, ныне устаревший и мертвый; и в главе VIII, наконец, сознание как «абсолютное знание» остается наедине с самим собой. Поскольку эти главы были написаны Гегелем, и, по-видимому, он не был без сознания, когда писал их, мы должны сделать вывод, что в 1807 году Гегель стал Богом.

(2) Этот вывод, однако, является не более чем первым словом в данном вопросе. Необходимо учитывать проблему «цикла»: то, что достигается круговой конструкцией в «конце», является предполагаемым «началом» [Ph 559]. Если Бог полностью раскрывает Себя в системе «Гегеля» в «конце», мы должны сделать вывод, что Бог был «Гегелем» уже в «начале» — только более простым, более субстанциальным, менее самоотрефлексированным «Гегелем».

(3) Дело еще более осложняется небольшой неопределенностью относительно положения «Гегеля» в Троице. В работах Гегеля я не нашел никаких указаний на то, что «Гегель» когда-либо был Богом Отцом; эта rôle зарезервирована для «примордиальной сущности». Но он, кажется, был Богом Сыном. В «Логике» (1812) нет сомнений том, что Гегель — Логос, Сын Божий, только больше и лучше. В «Феноменологии» (1807) можно найти определенный намек на то, что «Гегель» считал себя не Богом Отцом, а только Сыном: В конце главы VI erscheinende Gott присутствует, воплощенный, среди нас, кто знает себя как чистое знание [Ph 472]. Без сомнения, однако, что сквозь всю «Феноменологию» «Гегель» проходит как Святой Дух.

4) До конца жизни Гегель настаивал на своей протестантской ортодоксальности; и в 1830 году он произнес речь, посвященную трехсотлетию Аугсбургского исповедания (Confessio Augustana). На первый взгляд, ортодоксальный «Гегель» кажется несовместимым с «Гегелем», который объявляет Бога «мертвым». Однако эти позиции покажутся противоречить только фундаменталистски настроенным интерпретаторам, которые понимают смерть Бога как атеистическую догму, противоположную теизму Символа Веры. Для «Гегеля» Бог был очень даже живым, как я предположил, раскрывая Себя в Системе [Науки Гегеля] совершеннее, чем Он когда-либо делал это раньше в своих Gestalten, которые в гегелевской конструкции являются скорее «скрытностью», чем «откровением». Для «Гегеля» воображаемого сознания ортодоксия была действительной фазой в диалектическом процессе Geist, хотя теперь, благодаря усилиям Weltgeist, она была превзойдена его последним Gestalt в Системе. Бог мертв только по отношению к Cистеме Гегеля. Невозможно получить гегелевскую смерть Бога, не попав в Систему, точно так же, как невозможно пережить смерть и даже ницшеанское убийство Бога, не превратившись в Übermensch [сверхчеловека]. Барахтаться в смерти Бога или сделать из этого атеистические выводы, или исправлять это с помощью социальных действий — все это и Гегель, и Ницше сочли бы развлечениями, достойными презрения.

(5) «Смерть Бога», наконец, непонятна без «смерти Гегеля». В Fortsetzung des «Systems der Sittlichkeit» [«Прибавление к “Системе нравственности»] Гегель постулировал спекуляцию как альтернативу смерти в бою. «Абсолютное знание» должно было быть формой, «в которой чистое сознание бесконечного возможно без детерминации индивидуальной, независимой жизни» [D 314]. Во введении к «Феноменологии», написанном после того, как основная часть работы была закончена, Гегель возобновляет проблему спекуляции как смерти индивидуальной жизни: «Цель (Ziel) ставится знанию столь же необходимо, как и прогресс по отношению к ней; она реализуется там (es ist da), где знанию нет необходимости выходить за пределы самого себя, где оно находит само себя и где понятие соответствует предмету, а предмет — понятию. Поступательное движение к этой цели посему также безостановочно, и ни на какой более ранней стадии нельзя найти удовлетворения. То, что остается в рамках естественной жизни, не в состоянии посредством самого себя выйти за пределы своего непосредственного существования; но оно изгоняется за эти пределы чем-то иным, и это исторжение (Hinausgerissen werden) есть его смерть. Но сознание для себя самого есть понятие себя, и благодаря этому оно непосредственно есть выход за пределы ограниченного и, поскольку это ограниченное принадлежит ему, то и за пределы самого себя; пределами единичного [сингулярного] для него в то же время установлено потустороннее, хотя бы только — как в пространственном созерцании — рядом с ограниченным. Сознание, следовательно, само себя насильно заставляет испортить (verderben) себе ограниченное удовлетворение». [9] Более того, Гегель размышляет о тревоге, вызванной смертью ограниченного сознания в результате усилий спекуляции. Человек будет уклоняться от «истины» и пытаться сохранить то, что грозит быть утраченным; но ему будет нелегко обрести душевный покой в «безсмысленной косности» или в «чувствительности которая уверяет, что все в своем роде прекрасно», ибо беспокойство мысли [разума] нарушает бессмысленную косность так же, как и прекраснодушную чувствительность. Гегель завершает список страхом перед истиной, который скрывается за таким пылким рвением к истине, что невозможно найти другую истину, кроме истины trockene Ich [«тощего «я”], — «единственной истины тщеславия — быть всегда умнее любой собственной или чужой мысли» [ФД 49-50]. Из этого каталога побегов возникает беспокойство мысли, а также вера в реальность, которая окажется поддающейся саморефлексивной концептуализации подобно экзистенциальным качествам мыслителя, стремящегося выйти за пределы естественного предела существования в смерть абсолютного знания.

С последней главой «Феноменологии» гегелевская «детерменированность как индивидуальная, независимая жизнь» умерла. Бог мертв; и теперь Гегель тоже мертв. Что-то вроде последней сцены елизаветинской драмы.

Смерть Гегеля не должна быть отделена от смерти Бога. Они вместе являются, с точки зрения спекулятивного колдовства, эквивалентом theologia mystica, которая признает символику позитивной теологии действительной, но знает об опыте медитативного участия в божественной основе, unio mystica, за ее пределами. Гегель был мистик manqué. [10]

В качестве постскриптума: смерть Бога — опасная игрушка для эпигонских интеллектуалов и запутавшихся богословов.

IV.

Никто не может исцелить духовное расстройство «эпохи». Философ может только освободиться от обломков идолов, которые под именем «эпохи» угрожают искалечить и похоронить его; и он может надеяться, что пример его усилий поможет другим, оказавшимся в такой же ситуации и испытавшим то же самое желание обрести свою человечность под Богом. Гегель, однако, хотел стать не человеком, а Великим Человеком: становление Великим Человеком, чье имя знаменует эпоху в истории, было его навязчивой идеей. Более того, он не хотел стать просто каким-то Великим Человеком в истории, которому предшествовали другие и за которым следовали другие, но величайшим из них всех; и это положение он мог обеспечить, только став Великим Человеком, который уничтожает историю, века и эпохи, призывая Последнюю Эпоху, которая отныне всегда будет носить его отпечаток. Великий-Великий Человек в истории — это Великий Человек за пределами истории. Получить власть над историей, положив конец истории с ее разорванностью и скукой, было движущей силой колдовства Гегеля.

Что побудило потенциального философа впасть в ярость становления Великим-Великим Человеком непонятно. Как и в случае великих последователей Гегеля в колдовстве, Маркса и Ницше, которые хотели создать Übermensch, духовная болезнь, заключающаяся в отказе воспринимать реальность и замыкании своего существования посредством построения воображаемой Второй Реальности является тайной между человеком и Богом. Можно только дать описание этого явления. В случае Гегеля пять или шесть лет, предшествовавших публикации «Феноменологии» 1807 года, были критическим периодом, в течение которого выкристаллизовался магический проект. Хотя хотелось бы более полной документации процесса, того, что было опубликовано из рукописей на данный момент, достаточно, чтобы сделать реконструкцию.

То, что выкристаллизовалось в критические годы, было, прежде всего, символизмом Geist (дух), Gedanke (мысль), Vorstellung (концепция) и Idea (идея) — инструментом для затмения реальности Мифа, Философии и Откровения. Его природа и функция становятся очевидными в критике Гегелем мифов Платона: мифы обладают очарованием и педагогически полезны, они делают диалоги привлекательным чтением, но они выдают неспособность Платона проникнуть в определенные области Geist с помощью Gedanken. «Миф есть всегда форма изложения, которая, принадлежа к более древней стадии, вносит чувственные образы, изготовленные для представления, а не для мысли. Но в этом мы должны видеть бессилие мысли, которая не умеет упрочиться самостоятельно и, таким образом, еще не есть свободная мысль. Миф есть одно из средств воспитания, так как он является приманкой, влекущей нас заняться содержанием. Но он затемняет мысль чувственными образами и поэтому не может выразить то, что хочет сказать мысль… Часто Платон говорит, что трудно выразить мысль об этом предмете, и он поэтому расскажет миф, — это во всяком случае легче». [11]

Этот отрывок звучит так, как будто Гегель никогда даже мимолетно не осознавал, что введение Платоном мифа свидетельствует не о его неудаче как мыслителя, а о его критическом понимании философского анализа и его пределов. Философ может прояснить структуру и процесс сознания; он может более четко провести грань между реальностью сознания и реальностью, которую оно осознает; но он не может ни расширить сознание человека до реальности, в которой оно является событием, ни сжать реальность до события сознания. Платон вполне понимает, что его миф — об Эросе, о Психее [душе] как месте поиска человеком божественной основы своего существования, о бессмертии души, о ее существовании до и после, о ее вине и очищении, о Страшном суде, о демиургическом происхождении космоса — символизирует опыт Geist, но он также знает, что Geist человека не идентичен реальности, в которой он сознательно участвует через опыт. Опыт участия в божественно упорядоченном космосе, простирающемся за пределы человека, может быть выражен только посредством мифа; он не может быть преобразован в мыслительные процессы внутри сознания. Более того, Платон настолько остро осознавал единосущность, но неидентичность человека с божественной реальностью, что разработал специальный символ для переживания человеком своего промежуточного статуса между человеческим и божественным: он назвал сознание этого статуса «метаксю» (μεταξύ), промежуточным существованием.

Промежуточное существование — это не пустое пространство между двумя статичными сущностями, а место встречи человеческого и божественного в сознании их различия и взаимопроникновения. Это сознание «метаксю» находится в историческом потоке. Дифференциация ноэтического сознания через философов — это событие в истории; и когда это произошло, понимание человеком сознания и его запредельного продвинулось вперед. Старый миф был адекватен более компактному восприятию космоса; когда сознание становится ноэтически просвещенным, требуется новый миф. Платон резко противопоставил свой собственный миф гомеровскому мифу. Это реальное продвижение ноэтического понимания с сопутствующей корректировкой мифа Гегель экстраполировал в постулат метастатической демифизации, которая абсорбирует запредельное сознания в само сознание. В какой степени Гегель осознавал свое превращение «метаксю» существования в диалектику воображаемого сознания, должно оставаться неясным; он с неизбежностью не мог дать полного изложения своей ошибочной процедуры, иначе ему пришлось бы отказаться от нее. Однако нет недостатка в уверенности относительно цели постулирования метастазирования: только если «действительность приводится в согласие с понятием,… осуществляется идея» «Править означает для нас поступать в действительном государстве согласно природе вещей, и… для этого нужно сознание понятия предмета… В истории, правда, идея порождает себя как абсолютную силу, или, другими словами, в мире правит бог» [12]. Философ может достичь отождествления с божественной силой Идеи, которая правит миром, если он достигнет метастазирования философии в «движение в сфере чистой мысли», если он действительно сможет поглотить реальность понятием [13].

Философствование Платона имело, в интерпретации Гегеля, ту же цель, что и его собственное: когда Платон хочет, чтобы философы были правителями, он имеет в виду «определение всего положения вещей в государстве всеобщими принципами» [14]. В отсталых условиях греческого полиса это было невозможно; в прогрессивных условиях современного государства цель философа должна быть изменена, потому что непосредственная цель Платона в значительной степени реализована. Ибо со времен Великого переселения народов, когда христианство стало всеобщей религией, общепринятой целью правительства стало встроить übersinnliche Reich [сверхъестественное царство] в реальность общества и истории. В современном государстве, поскольку оно управляется общими принципами, платоническая программа короля-философа была реализована, например, в правление Фридриха II в Пруссии. С этим продвижением современного государства за пределы античного полиса роль философа изменилась. Король-философ стал настолько «чем-то обычным» на политической сцене, что «последующих государей не называют более философами» [15]. Следовательно, философу больше не нужно беспокоиться о том, чтобы встроить общие принципы в порядок общества; рутинную работу по реализации Идеи в процессе мировой истории можно смело оставить таким фигурам, как Фридрих II. Философ должен продвинуться дальше простого царствования; он должен слиться с абсолютной властью Идеи в истории.

Гегель был одержим властью. Если он хотел быть колдуном, способным вызвать очертания истории, он должен был мысленно проникать в политические события времени до тех пор, пока события и мысль не совпадут. События лет, предшествовавших публикации «Феноменологии», были действительно впечатляющими. 18 мая 1804 года Наполеон был провозглашен императором Франции; 11 августа Франциск II отреагировал на это, приняв титул Франциска I, императора Австрии; а затем новые императоры признали друг друга. В 1805 году последовала война Третьей коалиции, Трафальгар и Аустерлиц, 26 декабря был заключен Прессбургский договор. 1806 год принес наполеоновскую реорганизацию Европы через Федеративную систему; 12 июля была организована Рейнская конфедерация под протекторатом Наполеона; 6 августа Франциск II сложил с себя звание римского императора. Романо-германская Империя исчезла. Это были события, на которые Гегель отреагировал в сентябре 18 декабря 1806 года, завершив свой семинар по так называемой спекулятивной философии следующим обращением к студентам: [16]

«Господа, вот спекулятивная философия, насколько я продвинулся в ее разработке. Считайте это началом философствования, которое вы продолжите. Мы находимся в важную эпоху, в эпоху брожения; Geist внезапным рывком продвинулся вперед за пределы своего предыдущего Gestalt и принял новый образ. Вся масса до сих пор принятых концепций (der bisherigen Vorstellungen) и концептов, скрепляющих мир, распалась и рухнула, как сон. Готовится новое пришествие (Hervorgang) Духа. Философии подобает приветствовать его появление и распознать его; в то время как другие в импотентском сопротивлении придерживаются того, что принадлежит прошлому; а большинство — не более чем бессознательная масса его проявлений. Но философия, признавая его (Geist) вечным, должна воздавать ему должное. Отрекомендовавшись на вашу добрую память, я желаю вам приятных каникул».

Четыре недели спустя, 14 октября случились Йена и Ауэрштадт. За день до сражения Гегель имел удовольствие видеть Наполеона во плоти. Он записал свою реакцию на это событие в известном письме своему другу Нитхаммеру, датированном «Йена, понедельник, 13 октября 1806 года, день, когда Йена была оккупирована французами, и император Наполеон прибыл в ее стены». Гегель писал: [17]

«Самого императора — эту Мировую Душу — я увидел, когда он выезжал верхом на рекогносцировку. Поистине, испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним».

Эти отрывки дают довольно ясную картину душевного состояния Гегеля в критические годы. В них есть проницательные наблюдения о массах, которые никогда не знают, что на них обрушивается; о закоренелых традиционалистах, которые не могут поверить, что дом, который они оставили разрушаться на века, наконец рушится; о возложенной на человека обязанности понимать, что происходит вокруг него, и находить свои ориентиры в ситуации революционных перемен. Фактический ответ на вызов, однако, выдает пневмопатологическое [pneumopathological] замешательство человека, чье философское «я» распадается, в то время как «я» колдуна начинает кристаллизироваться. Аристотелевское thaumazein [изумление, удивление как источник мышления] становится «чудесным чувством», вызванным видом императора; Бог исчез за неоплатонической мировой душой, которая, в свою очередь, села на коня; всадник, который мог пробудить воспоминания об Апокалипсисе, стал новым образом (Gestalt) Духа (Geist), охватившим весь мир, чтобы господствовать над ним; и честь, воздаваемая философией новому Gestalt, не совсем то, что имеется в виду, когда воздается кесарево кесарю, а богу — богово.

Когда философ спешит засвидетельствовать свое почтение имперским завоеваниям, он вызывает подозрение в том, что он неразумный оппортунист; когда он заявляет, что долг философии воздавать должное новому Gestalt в истории, это звучит так, будто он низводит философию до ancilla potestatis [служанки власти]; когда он просит учеников следовать его примеру, он, по-видимому, занимается тем самым развращением молодежи, которое Платон считал преступлением, уступающим по мерзости только физическому убийству; и когда после Ватерлоо он переносит почести с империи павшего завоевателя на прусское государство, он, кажется, вносит последний штрих в портрет отвратительного персонажа. Хотя ни один портрет не мог бы более коварно исказить личность Гегеля, чем этот, он должен быть нарисован, потому что он точно передает публичные проявления изуродованной современностью экзистенции. Духовная болезнь не является личным делом человека, но имеет общественные последствия; человек, который деформирует себя, живет не в вакууме, а в обществе; и Вторая Реальность, которую он создал для себя, сталкивается с Первой Реальностью, в которой он живет. Черты характера, собранные в портрете, являются результатом трения между Второй и Первой Реальностью — они злонамеренно искажают правду, видимую с позиции духовно больного человека, вступившего на такой путь, но они, к сожалению, являются закономерными последствиями ложной экзистенции.

Реакция Гегеля на translatio imperii [«переход империи»], свидетелем которого он был, покажется запутанной, если судить по стандартам Мифа, Философии и Откровения, поскольку эти символические системы выражают реальность, переживаемую человеком, чья душа открыта божественной основе космоса и его собственной экзистенции. И это совсем не покажется запутанным, если судить по стандартам существования колдуна, которые Гегель развивает и воплощает в языковых символах за эти годы в Йене. Если человек живет в открытости по отношению к Богу, бергсоновской l’ame ouverte [«открытой душой»], его сознание экзистенциального напряжения будет когнитивным ядром в его восприятии реальности. Если человек деформирует свое существование, приближая его к божественной основе, когнитивное ядро в его восприятии реальности изменится, потому что он должен заменить божественный полюс напряжения тем или иным имманентным миру явлением. Деформированное когнитивное ядро, таким образом, влечет за собой деформированный стиль познания, с помощью которого Первая Реальность, переживаемая в открытом существовании, преобразуется во Вторую Реальность, воображаемую в замкнутом существовании. В качестве воображаемого абсолютного полюса Гегель выбрал «Империю», понимаемую как вселенская организация человечества в соответствии с Идеей в истории; и деформация когнитивного ядра навязала искаженный стиль познания, который породил воображаемую историю Идеи. Этот стиль, однако, имеет свое собственное обоснование. При сопоставлении с когнитивными процедурами в Первой Реальности генезис Второй Реальности Гегеля покажется запутанным и даже бессмысленным, но сам по себе он понятен. Следующие размышления об этой искаженной процедуре познания основаны на разделе «Из Йенских лекций» в «Документах» Хоффмайстера, откуда я уже цитировал заключительное обращение к студентам.

Таким образом, под названием Науки философия проникает в божественную тайну и преобразует ее в самосознание отдельного человека, достигшего проникновения, то есть Гегеля. Медиум мира подошел к своему концу благодаря апокалиптическому событию, когда Слово слышит себя произнесенным в Системе Науки Гегеля.

Гегеля интересовала не политическая власть, а сила Идеи. «Идея — это абсолютная сила, которая осуществляет себя». «Чистая идея — это сила божественной тайны, из чьей невозмутимой замкнутости (ungetrübte Dichtheit) природа и сознательный Дух освобождаются, чтобы существовать сами для себя» [D 348]. «Имманентная диалектика абсолюта — это история жизни (Lebenslauf) Бога» [D 348-9]. «Сотворение вселенной — это произнесение абсолютного слова, а возвращение вселенной к себе — это слушание (слова), так что природа и история становятся Медиумами между говорением и слушанием, которые исчезнут как Инобытие (Anderssein)» [D 349]. Медиум между говорением и слушанием Слова на языке Гегеля эквивалентен метаксю Платона, сознанию существования между божественным и человеческим. Однако для Гегеля философия — это не осознание и исследование метаксю, а также упорядочивание человеком своего существования с помощью полученных прозрений, как у Платона, но предприятие по уничтожению Медиума посредством магического акта спекуляции. «Истина, как она понимается богооткровенной религией», должна быть очищена через познание (Erkennen). Сознание, «поднимаясь на последнюю возможную точку зрения», покончило «с метаморфозами своих Образов (Gestalten)». Разрабатывая «Систему науки», сознание достигает равенства своей определенности с истиной богооткровенной религии. Благодаря осознанию абсолютной сущности содержание Науки стало для самосознания (а) «общим самосознанием», (б) «всей реальностью или сущностью (Wesenheit) в себе» и (в) «этим индивидуальным самосознанием для себя» [D. 329-30]. Таким образом, под названием Науки философия проникает в божественную тайну и преобразует ее в самосознание отдельного человека, достигшего проникновения, то есть Гегеля. Медиум мира подошел к своему концу благодаря апокалиптическому событию, когда Слово слышит себя произнесенным в Системе Науки Гегеля.

Благодаря тому, что вселенная возвращается к себе как к целому, не каждый участник отмены Медиума действует с одинаковой степенью осознанности. На уровне политики апокалиптическое возвращение скорее ощущается, чем отражается, оно остается полусознательным; чтобы поднять апокалиптический смысл событий до уровня полного сознания, нужна философия. Наполеон — Великий Человек, потому что он всемирно-исторический слуга Идеи, когда она приходит к своему воплощению; Гегель –Великий-Великий Человек, потому что его Система Науки ставит печать самосознающего сознания на метастазах реальности. Имперская экспансия Наполеона и Гегелевская разработка спекулятивной философии соотносится как два уровня сознания в апокалиптическом возвращении.

Как следствие этой воображаемой конструкции, Гегель не мог быть, с его собственной позиции, политическим оппортунистом. Деформация его когнитивного ядра сделала его слепым (невосприимчивым) к Первой Реальности прагматической истории и превратностей силовой политики. Он уже превратил события Первой Реальности в символические события в апокалиптической драме своего воображения; или, если быть более точным, за годы, проведенные в Йене, трансформация шла полным ходом. Этот метастатический рост может быть диагностирован на ранее цитированном языке: «the ganze Masse der bisherigen Vorstellungen [вся масса прежних представлений], которая теперь рушится, как образ из сна» [D 352]. Эта фраза не может быть адекватно переведена на английский или русский, потому что они не впитали современные апокалиптические символы в той же степени, что немецкий. Прилагательное «bisherige» объединяет все концепции истории и социального порядка, вплоть до сочинений Гегеля, как сон, который теперь должен быть заменен правдой реальности. Это прилагательное Гегеля вошло в качестве действующего апокалиптического символа в первое предложение «Коммунистического манифеста»: «Die Geschichte aller bisherigen Gesellschaft ist die Geschichte von Klassenkampfen»; на немецком языке оно осталось действенным и после потрясений Второй мировой войны в таких фразах как «das Ende der bisherigen Geschichte» (Альфред Вебер). Английские переводы, такие как «all previous conceptions», или «the history of all hitherto existing society», не несут апокалиптического веса «bisherige» [18]. Превращая прагматическую историю в апокалиптическую драму, воображающий превращает себя из обычного человека открытой экзистенции, из «звена в цепи», в интеллектуального проводника человечества на его пути к метастатическому освобождению.

Я выделил символ «bisherige», потому что он концентрирует магическую силу спекуляций в сфере общества и истории. Его выживание в сочетаниях «alle bisherige Gesellschaft» и «Geschichte» является доказательством его остроты. Тем не менее, более поздние упрощения и вульгаризации вырывают символ из спекулятивного контекста, в котором он черпает свою магическую силу. Первоклассный колдун, знающий свое дело, ни на мгновение не стал бы рассматривать метастаз истории без метастазов космоса, частью которых является история. Следовательно, Гегель создает фон для своего bisherige Vorsteilungen, произнося Zauberworte [волшебные слова], которые преобразуют божественный космос: возвращение вселенной к самой себе; слушание творческого слова, которое до сих пор было только произнесено; отнесение истории к прошлому Медиума, который теперь должен быть упразднен; примирение искаженной реальности с помощью силы Идеи, которая теперь достигает реализации в саморефлексивном сознании; и освобождение от уз старого мира, который теперь рушится, как сновидение, через вхождение человека в божественную мистерию. Только во Второй Реальности, воображаемой как космос в метастатических изменениях, возникают отношения между Империей и Философией, от которых зависит Гегель в его магической операции по пробуждению образа и формы (Gestalt) нового мира. Только поскольку в результате акта метастатической спекуляции обновление космоса воображается как реальное, постольку «обновление» может стать общим фактором, с помощью которого новый порядок власти завоевателя связывается с созерцательным обновлением философского понимания.

Великий человек в истории появляется в переходные эпохи, когда «старая моральная форма народов (die alte sittliche Form der Völker)» должна быть радикально преодолена новой. Когда придет время, «проницательные натуры», которые совершат переход, должны будут «только сказать слово, и народы последуют за ними».

Своими чарующими размышлениями об отношениях между Александром и Аристотелем Гегель установил «обновление» как общую черту империи и философии [D. 345-6]: Великий человек в истории появляется в переходные эпохи, когда «старая моральная форма народов (die alte sittliche Form der Völker)» должна быть радикально преодолена новой. Когда придет время, «проницательные натуры», которые совершат переход, должны будут «только сказать слово, и народы последуют за ними». Но для того, чтобы быть способным к этому подвигу, эти «великие души» (great spirits), должны очистить себя от «всех сингулярностей предыдущего Gestalt. Чтобы выполнить работу во всей ее полноте, они должны постичь ее всей своей полнотой». Если человек может выполнить только часть работы, природа свергнет его и выдвинет на первый план других людей, пока вся работа не будет выполнена. Однако, если это должно быть делом Одного человека, этот человек «должен был понять целое и через такое понимание очистить себя от всех ограничений (Beschränktheit)». «Ужасы объективного мира, все узы моральной реальности, а вместе с ними и внешней поддержки (fremde Stützen) позволяющей устоять в этом мире, а также всякая уверенность в прочности связей внутри этого мира, должны отпасть от него, то есть он должен был быть сформирован в школе философии. Благодаря своему образованию в этой школе он может пробудить Gestalt нового морального мира ото сна и вступить в борьбу со старыми формами мирового духа, как Иаков боролся с Богом, с уверенностью, что формы, которые он может разрушить, являются устаревшими Gestalt и что новые формы — это новое божественное откровение». Преследуя эту цель, он имеет право «считать все человечество на своем пути материалом (Stoff), который он должен присвоить и встроить в тело для своей великой индивидуальности, живой субстанцией, которая сформирует более инертные или более активные органы великого города». «Так Александр Македонский вышел из школы Аристотеля, чтобы завоевать мир».

Гегелю было за тридцать, когда он смешал метафоры из историй Спящей красавицы, Иакова, борющегося с Богом и Мистического Тела Христа, чтобы объяснить своим ученикам, что происходит, если кто-то посещает философскую школу. Наполеон был у ворот. И гримуар был близок к завершению.

«Феноменология» «была закончена в ночь перед битвой при Йене». В письме к Нитхаммеру от 29 апреля 1814 года Гегель напомнил своему другу об исторической ночи, когда Мировая Душа подготовила кульминацию своего откровения в Империи и Философии. Но Наполеон не посещал философскую школу, он не был Александром: 11 апреля 1814 года он отрекся от престола. «Великие дела свершились вокруг нас. Чудовищная драма — видеть, как гибнет небывалый гений. Это tragicotaton [самое трагическое, что только бывает]. Вся масса посредственности своей абсолютной свинцовой тяжестью давит тупо и неумолимо, пока все высокое не окажется на одном уровне с этой массой или ниже ее. И поворотный момент целого, причина могущества этой массы, в силу которой она, как хор, остается на высоте, в том, что великая индивидуальность сама должна предоставить ей право на это, обречь себя на гибель» [19]. Таким образом, Гегель «хочет гордиться» тем, что предсказал этот «полный переворот» в «Феноменологии». Имперское предприятие с самого начала было подорвано абсолютной свободой Просвещения, то есть «абстрактной свободой», которая разрушает саму себя. Наполеон был одной из великих личностей, описанных на странице об Александре и Аристотеле, которая смогла выполнить задачу, поставленную эпохой, лишь частично. Другим придется выполнять имперское дело организации ойкумены. На какое-то время Гегель остался без партнера; бремя раскрытия Мировой Души теперь лежит только на его плечах. [20]

Перспектива Второй реальности, в которую Гегель помещает свою работу в 1814 году, точно отражает перспективу, которую он фактически развил в годы, проведенные в Йене, и в самом законченном гримуаре. В Предисловии к «Феноменологи» он подробно останавливается на цели и технике своего метастатического колдовства. Его цель — отмена Zerrissenheit, разорванности. В то время как в ранее цитированных контекстах «разорванность» приписывалась «эпохам», теперь она рассматривается как фундаментальная характеристика человеческого состояния. Если разорванность, присутствующая во все времена, более остро ощущается людьми в целом, она может стать характеристикой «эпохи»; и такая «эпоха», следовательно, созрела для того, чтобы быть преодоленной с помощью новой Формы Духа в истории. Но Гегель, хотя он и хочет преодолеть разорванность своей эпохи, не хочет видеть Gestalt Александра-Аристотеля, или Церкви и Империи, за которыми теперь следует Gestalt Наполеона-Гегеля, который, в свою очередь, должен будет прийти в упадок; он скорее хочет отменить фундаментальную разорванность человека, так, что эпоха, открытая «Феноменологией», будет последней эпохой истории. Поскольку Гегель, однако, не может открыто признать на языке открытой экзистенции, что он, написав книгу, хочет изменить природу человека, на этом этапе формулировка цели должна соскользнуть к исполнению с помощью колдовства. Осуществляя переход, Гегель использует принципы конструкции, которые я изложил ранее: Бог и человек устраняются из вселенной дискурса; их место занимает воображаемые Bewußtsein [сознание] или Geist; и символы философии, разработанные в открытой экзистенции, переносятся в силовое поле новой Второй Реальности. Таким образом, Zerrissenheit больше не нужно приписывать человеку или его душе, он стал достоянием Духа; его устранение — процесс, имманентный Духу; и неловкого зрелища фальсификации Гегелем природы человека можно избежать [Ph 29:30].

Чтобы быть эффективной в качестве магического опуса, Система Науки должна была удовлетворять двум условиям:

(1) Операция во Второй реальности должна была выглядеть так, как если бы это была операция в Первой реальности.

(2) Операция во Второй реальности должна была избежать контроля и суждения по критериям Первой реальности.

Только в том случае, если он выполнит эти два условия, автор Системы может надеяться сделать воображаемые результаты своей работы приемлемыми в качестве реальных решений реальных проблем в Первой Реальности. Гегель выполнил первое условие через использование философских символов в качестве концептуальных единиц своей конструкции. Добросовестный читатель может счесть книгу неудобоваримой, но он не усомнится в том, что читает философский труд, будучи ошеломлен терминологией: интеллект, разум и дух, бытие и небытие, аналитическая и диалектическая логика, сознание, наука, история, жизнь и смерть и так далее. Гегель выполнил второе условие, избегая демонстрировать опыт реальности, который породил символы как средства своего выражения, и почти никогда не упоминая философов, которые их создали. С помощью этой техники Гегель может разорвать связь между символами и Первой Реальностью, в которой они имеют свое место и значение. Не следует задавать никаких вопросов относительно происхождения и значения используемых символов; они каким-то образом существуют; они составляют самодостаточное царство, ожидающее, когда Дух организует их в Систему. «Дух, поскольку, раскрываясь, он познает себя, — это Наука»; и наоборот, «Наука — это реальность Духа и царство, которое он строит для себя в своей собственной стихии». «Чистое самопознание», «этот Эфир как таковой», — это почва, на которой растет Наука. Когда философия становится Наукой, она начинается не откуда-нибудь, а с самой себя; ее начало — это В-начале божественной абсолютности. «Начало философии предполагает или постулирует, что сознание находится (sich befinden) в этой стихии (Element)» [Фен. 19]. «Так как эта стихия, эта непосредственность духа, есть то, что в духе вообще субстанциально, то она есть преображенная сущность (verklärte Wesenheit), чистая рефлексия, непосредственность как таковая для себя; бытие, которое есть рефлексия в себе. Наука, с своей стороны, требует от самосознания, чтобы оно поднялось в этот эфир — для того чтобы оно могло жить и жило с наукой и в науке». [по Фен. 19]. Всякая критика путем апелляции к пережитой реальности, наконец, исключается правилом, согласно которому «проницательность» Гегеля должна оправдывать себя не через что иное, как через «презентацию самой Системы» [Ph. 19]. Ближе к концу «Феноменологии» Гегель резюмирует этот замкнутый круг размышлений в предложении: «Дух, являющийся сознанию в этой стихии, или, что здесь одно и то же, порожденный сознанием в этой стихии, есть наука». [Фен. 404].

Защита от пристального внимания особенно важна для мифического В-начале. Цель «Феноменологии» — упразднение Zerrissenheit; но эта разорванность относится к Geist. Гегель вводит Geist как «самое возвышенное понятие, и притом понятие, которое принадлежит новому времени и его религии» [Фен. 19]. Zerrissenheit вообще не вводится; это просто происходит как свойство Geist [Ph. 30]. И Geist, и Zerrissenheit являются «абсолютными» [Ph. 24; 30]. Из этой скудной информации никто не понял бы, что Zerrissenheit является частью неоплатонического набора символов, сосредоточенных вокруг проблемы tolma, то есть дерзкого беспокойства души, которое заставляет ее забыть о своем божественном происхождении. Поскольку без знания этого источника невозможно понять ни превращение неоплатонического символа в гегелевскую концепцию, ни решение проблемы Гегелем, я процитирую ключевой отрывок о tolma из Эннеад Плотина [V, i, 1]:

«В чем причина того, что души забывают Бога — Отца своего? Почему они, имея божественную природу, будучи созданием и достоянием Божьим, теряют знание и о Боге, и даже о себе? Причина этого постигшего их зла лежит в них же самих: в их дерзостном стремлении (tolma) к рождению (genesis), в их изначальном порыве к обособлению и инобытию (heterotes), в их замысле ни от кого не зависеть, а быть и жить по своей воле — от себя и для себя.

Как только вкусили они все прелести такого самобытия, тотчас же дали полную волю своим прихотливым желаниям, и став, таким образом, на путь, противоположный своей изначальной сущности, постепенно отдалились от Бога до степени полного забвения того, что они и творения Его, и Его достояние» [21].

Дальнейшие символизации первоначального состояния покоя (hesychia) в Едином и нарушения покоя из–за любопытства к действию (polypragmosyne) и стремления к самоуправлению (archein autes) встречаются в III, vii, 11, где Плотин пытается прояснить связь времени и вечности. Он полностью осознает, что развивает миф платонического типа, когда рассказывает историю падения внутри божественности, тесно связанную с падением Софии в гностических текстах, чтобы сделать понятным переживание беспокойства в самоутверждающейся деятельности, ощущение покоя, являющегося надлежащим состоянием экзистенции, и желание вернуться в потерянный дом. Таким образом, болезнь существования может быть излечена инициированием контрдвижения: сознание болезни как состояния потерянности должно быть пробуждено, чтобы душа могла развернуться (epistrophe, платоновский periagoge) к божественной основе, от которой она отошла; воспоминание (anamnesis) утраченного состояния покоя должно быть пробуждено; пока не начнется возвратное движение (anagoge) через медитативное восхождение к Единому. Этот ритм исходящего самоутверждения и медитативного возвращения, а также динамика смелости, любопытства, открытий и полипрагмазии, радостной независимости и самоуправления, беспокойства, потерянности и отчуждения (allotriosis), поиска (zetesis), поворота и так далее — это процессы и настроения души, ужесточения и смягчения напряженности в человеческом существовании. Это напряжение экзистенции и есть человеческое состояние. Нет другого способа уничтожить его, кроме смерти.

Гегель был знаком с опытом экзистенциального напряжения и его неоплатонической символикой. Его озабоченность состоянием самоутверждающейся потерянности доказывается длинным каталогом символов, которые он использует для выделения различных его аспектов: Anderssein, für sich zu sein, eigenes Dasein, Bewegung des Sichselbstsetzens, selbstbewupte Freiheit, abgesonderte Freiheit, Entzweiung, Geschiedenheit, Verschiedenheit, Zerrissenheit, das Konkrete, Härte, Negativität, fremd, Entfremdung, Unwirklichkeit, Tod. Перечисление не претендует на полноту. Более того, Гегель утверждает свое понимание проблемы, отвергая любую философию, которая отворачивается от «негативного» и не представляет ничего, кроме «позитивной истины». Философ должен «смотреть негативу в лицо»; он должен проникнуться ужасом нереальности (Unwirklichkeit), ужасом «смерти, если мы так назовем упомянутую недействительность» [Фен. 23]. Философу не позволено останавливаться на положительном полюсе экзистенциального напряжения; только напряжение в его полярности реального и нереального является полной правдой реальности. Истинное «я» Гегеля действительно было великим мистиком-философом [22].

В промежуточном существовании больше не будет движений и контр-движений; само экзистенциальное напряжение вместе с его полюсами Бога и человека должно быть растворено в диалектическом процессе.

Страдание от существования в нереальности, осознание своей смерти — это могила, из которой Гегель восстает как колдун и восходит к Стихии (Элементу) Эфира. Цель ясна: это не исцеление потерянности и отчуждения через возвращение к Единому, а метастаз экзистенциального напряжения в целом. В промежуточном существовании больше не будет движений и контр-движений; само экзистенциальное напряжение вместе с его полюсами Бога и человека должно быть растворено в диалектическом процессе. Гегель — энергичный мыслитель, и поскольку данные этой проблемы хорошо знакомы его истинному «я», техническая задача выполнения метастазирования не слишком сложна: (1) Поскольку человек испытывает напряжение существования изнутри, как реальность, согласно которой он должен ориентировать свою человечность, сначала напряжение должно быть преобразовано в объект, с которым маг может работать. С этой целью он создает ипостаси Bewußtsein и Geist. (2) Во-вторых, он должен создать фундамент, на основе которого операция может быть выполнена. Поскольку у него нет других средств для построения основы, кроме его собственной человечности, его собственное состояние потерянности и отчуждения должно быть преобразовано в абсолютную позицию, из которой он может действовать. Неоплатонические символы беспокойства, становления, самодвижения, самоутверждения и т. д., которые выражают дистанцию или отдаленность человека от реальности, теперь используются для обозначения реальности в самом широком смысле. В частности, Гегель превращает Selbst, Ich и Subjekt, которые в контексте Первой Реальности символизируют несущую силу отчуждающего движения, в ипостаси, призванные заменить реальность Бога. Более того, «энергия мышления», которая является свойством «чистого Эго» (des reinen Ichs), признается «необъятной силой негатива» и в этом качестве возводится в ранг «абсолютной силы». (3) И, в-третьих, операционные ипостаси Selbst, Ich, Subjekt должны быть связаны с субстантивной ипостасью Geist. Это делается путем приписывания сущности Geist свойства Werden [становления], и превращения действующего Subjekt в движущую силу в становлении Geist. Geist, таким образом, трансформируется в Substanz в процессе прихода к саморефлексивному сознанию как Subjekt; и Subjekt достигает своего самопознания как действующей силы в становлении субстанции [the Werden of the Substanz].

Техника колдовства Гегеля достаточно проста и может быть сведена к трем перечисленным правилам. Но Гегель не формулирует эти правила, с помощью которых он превращает состояние отчуждения в истинную реальность; он вовлечен в сам метастатический акт. Несколько отрывков прояснят реальную ситуацию:«только потому, что конкретное разлагается [на составные части] и делается недействительным, оно и есть то, что приводит себя в движение. Деятельность разложения [на составные части] есть сила и работа рассудка (Verstand), изумительнейшей и величайшей или, лучше сказать, абсолютной мощи.… Смерть, если мы так назовем упомянутую недействительность, есть самое ужасное (das Furchtbarste), и для того, чтобы удержать мертвое, требуется величайшая сила…. Но не та жизнь, которая страшится смерти и только бережет себя от разрушения, а та, которая претерпевает ее и в ней сохраняется, есть жизнь Geist. Он достигает своей истины, только обретая себя самого в абсолютной разорванности (Zerrissenheit)… но он является этой силой только тогда, когда он смотрит в лицо негативному, пребывает в нем. Это пребывание (Verweilen) и есть та волшебная сила (die Zauberkraft), которая обращает негативное в бытие. Эта сила (Zauberkraft) есть то же самое, что выше было названо субъектом (Subjekt)…» [Фен. 22-23]. Читатель, который не знает, что символы, появляющиеся в этом отрывке, в Первой Реальности являются символами отчужденного существования, вряд ли поймет, что происходит.

Магическая сила колдуна в конце концов идентифицируется как Subjekt. Но как этот Субъект достигает своей Zauberkraft? Следующий отрывок дает информацию:

«Кроме чувственно-созерцаемой или представляемой самости, это прежде всего имя, как имя, которое обозначает чистый субъект, пустое неконцептуальное Единое. На этом основании оно может быть полезно, чтобы избежать имени «Бог». Потому что это слово не есть понятие, а надлежащее имя, незыблемый покой лежащего в основе субъекта; тогда как, напротив, [такие термины, как] «бытие» или «единое», «единичность», «субъект» и т.д., непосредственно обозначают понятия». [по Фен. 40]

Магическая сила достается Субъекту, потому что Субъект — это метастаз Бога. И что стало с Христом? То, что он должен быть изгнан, стало ясно из страницы об Александре и Аристотеле, где Великий Человек определяется как человек, отказавшийся от всякой внешней поддержки. Фраза «alle fremden Stützen» [все инородные опоры], подчеркнутая Гегелем, относится ко всей поддержке, которая не является имманентной миру [D 346]. Теперь проясняется и этот момент; ибо Субъект есть «подлинная субстанция, бытие или та непосредственность, у которой нет опосредствования вне ее, но которая сама есть это опосредствование». [Фен. 23]. Субъект перенял роли как Единого, так и Посредника. Колдун втянул в себя силу как Бога, так и Христа.

Из текстов вырисовываются наброски духовной биографии. Своей истинной сущностью мистика Гегель переживает свое состояние отчуждения как острую утрату реальности и даже как смерть. Но он не может или не будет инициировать движение возврата; epistrophe, perioagoge невозможно. Тогда отчаяние от потерянности превращается в настроение бунта. Гегель замыкает на себе свое существование; он развивает ложное «я»; и позволяет своему ложному «я» совершить акт самоспасения, призванный заменить perioagoge, на который его истинное «я» оказывается неспособным. Отчуждение, которое, пока оно остается состоянием потерянности в открытом существовании, может быть излечено через возвращение, теперь затвердевает в Acheronta movebo колдуна, который с помощью магических операций добивается спасения от нереальности своей потерянности [23]. Но так как нереальность не имеет спасительной силы, а истинное «я» Гегеля прекрасно знает это, то ложное «я» должно взять на себя следующий шаг и «энергией мышления» преобразовать реальность Бога в диалектику сознания: божественная сила достается Субъекту, который занимается самоспасением через достижение состояния рефлексивного самосознания. Если душа не может вернуться к Богу, Бог должен быть отчужден от самого себя и втянут в человеческое состояние отчуждения. И, наконец, поскольку ни одна из этих операций во Второй реальности ничего не изменит в окружающей Первой реальности, а приведет лишь к изоляции колдуна от остального общества, весь мир должен быть втянут в воображаемую Вторичную реальность. Маг становится спасителем «эпохи», навязывая свою Систему Науки как новое откровение человечеству в целом. Все человечество должно присоединиться к колдуну в аду его проклятия.

События должны быть преобразованы в Gestalten разворачивающегося сознания, которое достигло своей саморефлексивной яркости в сознании «индивидуума» Гегеля. Люди и события в истории теряют свое присутствие под Богом; они превращаются в фазы в процессе сознания, которое есть Субъект, то есть Бог, то есть Гегель.

Гегель может вызвать облик вселенского человечества по ту сторону разорванности, потому что эта последняя эпоха лежит за пределами истории. Geist развернулся во времени мировой истории к своему завершению в полном проникновении Субстанции Субъектом. До Гегеля этот процесс не мог быть понят, потому что он еще не был завершен; но теперь «благодаря движению понятия этот путь включит в себя полную мировместимость (vollständige Weltlichkeit) сознания в ее необходимости» [по Фен. 24]. «Мировой дух» предпринял «огромную работу» по воплощению своих образов и форм (Gestalten) во «всемирной истории»; теперь, когда задача выполнена, «индивидуум», хотя и должен проникнуть в ту же самую субстанцию мыслью, может сделать это с «гораздо меньшим трудом», потому что «непосредственность реальности уже завоевана, и ее очертания (Gestaltung) сведены к аббревиатуре простого выражения мысли (Gedankenbestimmung)». Содержание всемирной истории — это идея, которая была мыслью (ein Gedachtes) и, таким образом, стала «достоянием (Eigentum) Субстанции». Следовательно, больше нет необходимости преобразовывать экзистенцию (Dasein) в форму бытия-в-себе (Ansichsein); все, что осталось сделать, так это преобразовать «вспомнившее себя» в «форму бытия-для-себя» (Fürsichsein) [Ph 27-8]. Переведенные на более понятный язык, эти отрывки означают: процесс всемирной истории исчерпал себя. Каждый Gestalt в истории — это мысль в развертывании Geist; и каждая мысль Geist стала Gestalt. «Индивидуум», то есть Гегель, который хочет понять историю сегодня, не должен играть в Weltgeist [мировой дух] и разыгрывать историю заново. Задача выполнена. Тем не менее, он должен воспроизвести историю в режиме анамнеза, сделав события истории понятными как этапы мышления Geist. События должны быть преобразованы в Gestalten разворачивающегося сознания, которое достигло своей саморефлексивной яркости в сознании «индивидуума» Гегеля. Люди и события в истории теряют свое присутствие под Богом; они превращаются в фазы в процессе сознания, которое есть Субъект, то есть Бог, то есть Гегель.

До сих пор Гегель объясняет свою технику магической трансформации, но не идет дальше. Более того, его пояснительные формулы требуют перевода, чтобы их смысл был понятен. «Феноменология» действительно является «непонятной» книгой, потому что Гегель не может зайти слишком далеко в демонстрации своего способа действия. В данном случае он не может просто сказать: я собираюсь фальсифицировать историю в открытом существовании (экзистенции) до тех пор, пока она не впишется в мою историю в закрытом существовании. Как и в предыдущем случае, он не мог сказать: я беру символы отчуждения у различных неоплатоников, гностиков и мистиков и буду использовать их в качестве отправной точки для моего магического предприятия самоспасения. Эффективность гримуара зависит от превращения Первой Реальности во Вторую как fait accompli [свершившегося факта]. Книга написана магическим кодом, который читатель, если не хочет быть обманутым, должен расшифровать. Этот процесс расшифровки «Феноменологии», однако, всегда труден, а иногда и почти невозможен, особенно когда политические события были вписаны в код. В качестве примера я приведу отрывок, для которого, к счастью, у нас есть собственная расшифровка Гегеля:

«По мере того, как царство действительного мира переходит в царство веры и прозрения, абсолютная свобода переходит из своей саморазрушающей действительности в другую страну (Land) самосознающего духа, где она в этой недействительности принимается как истина, мысль о которой настолько насколько она есть мысль, назидается Духом и выстраивает Дух, который знает это замкнутое в самосознание бытие как совершенную и полную сущность. Новый Gestalt морального духа (des moralischen Geistes) возник (ist entstanden)». [по Фен. 305]

В цитированном ранее письме к Ниетхаммеру от 29 апреля 1814 года Гегель пишет об этом отрывке:

«Весь этот поворот в событиях я, между прочим, предсказал, чем могу гордиться. В моем сочинении (завершенном в ночь перед битвой при Иене) я пишу на стр. 547: «Абсолютная свобода (ранее описанная; это чисто абстрактная, формальная свобода Французской Республики, возникшая, как я показал, из Просвещения) выходит из своей саморазрушительной действительности в другую землю (я разумел при этом одну страну) самосознающего духа, где она, при такой своей недействительности, считается истиной, мысль (о) которой, насколько это мысль и остается мыслью, назидается духом и выстраивает дух, который знает это бытие, заключенное в самосознание, как совершенную и полную сущность. Новый Gestalt морального духа наличествует (ist vorhanden)» [24].

Перевод интерпретации: сущностная свобода самосознающего Geist была искажена в версии Французской Республики абстрактностью, которая произошла от Просвещения. Из–за этой абстрактности свобода выродилась в насилие и терроризм. Тем не менее, даже в абстрактной свободе есть истина, которую Geist ценит, пока она остается мыслью, моментом в диалектическом процессе. Однако эта мысль не должна воплощаться в действие. Из–за его искажения абстрактной свободой во Франции, Geist переместится в Германию. Переход становится эффективным благодаря включению Гегелем французской свободы как «мысли» в завершенный процесс его собственного самосознания. Благодаря «Феноменологии» Geist в его моральной форме (подчеркнутой Гегелем) возник (ist entstanden) в другой «стране». С небольшим изменением оригинального текста письмо, тем самым, может сказать, что эта моральная форма сейчас присутствует (ist vorhanden) в Германии. Я не вижу причин не доверять расшифровке Гегеля 1814 года, но, читая этот отрывок, я никогда бы не предположил такую интерпретацию.

Трудности, только что приведенные в качестве примера, делают невозможным понимание назначения гримуара без наличия под рукой кода, который позволит расшифровывать страницу за страницей. Такой код, сопоставляющий «мысли» Второй Реальности с людьми и событиями в Первой Реальности, преобразованными в «мысли», был разработан Александром Кожевым в ходе его лекций о «Феноменологии» и опубликован в качестве приложения к «Structure de la Phénoménologie» в его Introduction à la Lecture de Hegel (1947). Я привожу расшифровку Кожева для критической страницы, где Гегель формулирует свое отношение к Наполеону [25].

Текст Гегеля открывается и закрывается следующими отрывками:

«Оба достоверно знающих себя самих духа (Geister) не имеют иной цели, кроме своей чистой самости, и не имеют иной реальности и наличного бытия, кроме именно этой чистой самости. Но они еще разные; и эта разница абсолютная, потому что она установлена в этой стихии чистого понятия… Примиряющее «да», в котором оба «я» (lch) отказываются от своего противопоставленного существования (Dasein), есть наличное бытие «я», которое расширилось в диаду (Zweiheit); это «я», как диадическое, остается равным себе и в своем полном отрешении и в противоположном себе обладает достоверностью себя самого; это — являющийся бог (der erscheinende Gott) среди тех, кто знает себя как чистое знание». [по Фен. 342-343]

В интерпретации Кожева эта страница имеет следующее значение:

«Итак, перед нами двоица: Вершитель судеб (the Realizer) — Провидец (the Revealer), Наполеон-Гегель, Действование (всеобщее) и Знание (абсолютное). С одной стороны, Bewußtsein /сознание/, с другой — Selbstbewußtsein /самосознание/.

Наполеон обращен к внешнему Миру (общественному и природному): он его понимает, ибо действует успешно. Но он не понимает сам себя (он не знает, что он Бог). Гегель обращен к Наполеону — это человек, Человек «совершенный», тотальная интеграция Истории. Понять его — это понять Человека, понять самого себя. Понимая (оправдывая) Наполеона, Гегель завершает самопознание. Так он становится Мудрецом, «совершенным» философом. Если Наполеон — это являющийся Бог (der erscheinende Gott), то являет (revealе — раскрывает) его не кто иной, как Гегель. Абсолютный дух = полнота Bewußtsein и Selbstbewußtsein, иначе говоря, реальный (природный) Мир, включающий в себя всемирное однородное Государство, воплощённое в жизнь Наполеоном и раскрытое в его сути Гегелем.

Однако: Гегель и Наполеон — это два разных человека; стало быть, Bewußtsein и Selbstbewußtsein еще разделены. Но Гегель не любит дуализма. Будет ли снята эта последняя диада?

Это могло бы (и ещё может!) произойти, «признай» Наполеон Гегеля, подобно тому, как Гегель «признал» Наполеона. Надеялся ли Гегель (1806 год), что Наполеон позовет его в Париж, чтобы там сделать Философом (Мудрецом) всемирного однородного Государства, которому надлежало бы объяснить (оправдать) — а возможно, и направлять — действия Наполеона?

Со времен Платона подобные мысли неизменно соблазняли великих философов. Но пассаж на эту тему в «Феноменологии» темен. Как бы там ни было, История закончилась». [26]

Как и в случае с собственной расшифровкой Гегелем [Ph 422] в письме к Нитхаммеру, я должен сказать, что такая интерпретация, вероятно, никогда бы не пришла мне в голову. На самом деле, карандашные пометки на полях моего экземпляра показывают, что, прежде чем познакомиться с работой Кожева, я изучал возможность эквивалентности гегельянства умозрениям о Троице.

Хотя интерпретацию можно принципиально принять, она еще неубедительна в каждой из своих деталей. Остается неуместность диады в творчестве мыслителя, который, безусловно, «не любит дуализмов». Кожев, правда, чувствует затруднение, но решение, которое он предлагает, не может быть подкреплено доказательствами. Более того: то, что Гегель должен был рассматривать imitatio Platonis [подражание Платону] и играть с идеей становления придворным философом Наполеона, противоречит не только концепции его rôle как Великого-Великого Человека истории, но и всему, что мы знаем о его проницательном понимании политических процессов в Первой Реальности. Предложение примера Платона особенно неудачно, потому что Гегель ясно высказался в отношении попытки Платона использовать «индивидуума как средство» для реализации своего «Идеала государства», сделав критическое замечание о выборе [Платоном] Дионисия [II или Младшего] в качестве ученика [27]. Но даже если кто-то заменит Платона-Дионисия II на Аристотеля-Александра в качестве модели, это не улучшит ситуацию, потому что Гегель особо подчеркивает, что Аристотель ограничился формированием личности Александра и не влиял на его политику — экспансия в Азию была планом македонского двора и его штаба даже при Филиппе [28]. И потом, нужно уважать заверения Гегеля в том, что он не без оснований предсказал débâcle (разгром) Наполеона в «Феноменологии» — тем более, что год Аустерлица был также годом Трафальгара, и Гегель был не одинок в своей оценке ситуации. Нет, Гегель не собирался играть главную rôle комедии «Императорский философ» в духе Бернарда Шоу.

Кажущееся несоответствие может быть устранено при более внимательном чтении текста. Во-первых, диада — это не статичная сущность, а отношение между моментами в Сознании Гегеля, в точке перехода в монаду lсh. Два Эго вот-вот откажутся от своих противоположных существований и станут, благодаря «примиряющему “да”, единым существованием единого lсh, которое расширилось до Zweiheit (диады). Это было бы поразительным подвигом в Первой Реальности; но поскольку это совершается во Второй Реальности Сознания, которая в любом случае не является ничьим сознанием, компетентный маг может сделать это довольно легко, произнеся слова: Das Dasein des zur Zweiheit ausgedehnten Ichs (экзистенция/здесь-бытие «я» расширилось до диады). Тем не менее, результат экстраординарен, поскольку монада, примиренная со своим расширением в диаду, является явленным Богом среди нас, который знает себя как чистое знание [Ph 472].

Технический вопрос о диаде решается элементарной магией, оставляя вопрос, почему эта надоедливая диада должна была вообще появиться? Чтобы понять появление диады, нужно помнить эмпирическое условие, поставленное самим Гегелем для построения его Системы Науки: всемирная история должна прийти к своему концу; Geist, прокладывая свой путь через Gestalten истории, должен был полностью проникнуть ее Substanz посредством Subjekt; а путь Gestalten — это путь самоутверждающегося Anderssein (инобытия), Böse (зла), Härte (жесткости) в Geist. Конец истории означает окончательное примирение Sein (бытия) и Anderssein в Geist через их взаимное признание и прощение (Verzeihung). Этот конец истории, однако, должен был действительно произойти или находиться в процессе развития, узнаваемый как событие в Первой Реальности, иначе Система была бы фантазией, не имеющей отношения к Первой Реальности, в которой должна действовать ее магия. Это событие для Гегеля — Великая французская революция и Наполеоновская империя. Все остальные события принадлежат, относительно их Anderssein, прошлому; только память о них нуждается в преобразовании в «мысль» Сознания. Однако в настоящем, в котором история подходит к своему концу в Революции и Империи, самосознающее Сознание сталкивается с Anderssein в реальности его Härte. Эта жесткость Ich в его Anderssein требует признания со стороны Ich, которое участвует в акте преобразования. В настоящем, в котором находятся Наполеон и Гегель, различие между двумя Geister становится «абсолютным, потому что они оба находятся в сфере чистого понятия». Они оба вместе, в их различии и противоположности, являются внутренней сущностью Geist в его совершенстве (das vollkommen Innre) «поскольку он противостоит таким образом себе самому и так вступает в наличное бытие (Dasein)» [Фен. 343]. Слово примирения есть налично сущий дух… Он вступает в наличное бытие (Dasein) лишь на высшей ступени (auf der Spitze), где его чистое знание о себе самом становится оппозицией и взаимным обменом с самим собой [по Фен. 342]. Напряженность Sein и Anderssein достигает своего сознания как диадическая структура Ich в метастатическом настоящем, когда Geist противостоит самому себе в диаде Империи и Системы.

Диадическая монада — это Geist в акте метастазирования. «Geist обрел свое понятие; в этой стихии (Ether) своей жизни он разворачивает свою экзистенцию и движение; он становится наукой». [по Фен. 404] Его глубина была раскрыта; и это откровение есть уничтожение его глубины [Ph. 564]. Возвысив Anderssein до Стихии Эфира, Гегель исцелил бедствие не только «эпохи», но и человечества и призвал «Новый Мир» наличного бытия/экзистенции. Магический акт завершен, и теперь Гегель свободен двигаться как философ в Эфире Понятия.

Что значит быть философом, определившим форму истории, можно понять из следующего отрывка:

«Философы стоят ближе к Господу, чем те, которые питаются крохами Духа; они читают или пишут именные указы сразу в оригинале; их держат для того, чтобы записывать эти указы. Философы, это — посвященные, присутствующие при движении внутри святилища и принимающие в нем участие». [29]

Высокомерный намек на 16-ую Притчу о богаче и Лазаре в Евангелии от Луки показывает направление, в котором движется libido dominandi [воля к власти] Гегеля лучше, чем могли бы сделать пространные объяснения: чтобы быть пророком, раскрывающим божественные распоряжения, он должен заменить Христа одесную Бога. И Христа он действительно удаляет. В «Wissenschaft der Logik» (1812) мы можем восхищаться новым Христом, должным образом, установленным на своем посту и издающим новое Евангелие:

«Logik, стало быть, следует понимать как систему чистого разума, как царство чистой мысли. Это царство есть истина, какова она без покровов, в себе и для себя самой. Можно поэтому выразиться так: это содержание есть изображение (Darstellung) бога, каков он в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа». [30]

В начале был Логос; и Логос был у Бога; и Бог был Логосом. В-начале гегелевской конструкции в Стихии Эфира, наконец, стало en arche (архэ) Логоса до сотворения в Евангелии от святого Иоанна. Явленный бог (erscheinen Gott) оказывается колдуном, который превратил себя во Христа.

Текст подготовлен лабораторией «Пространство, алхимия и призрак гео-индивидуации» в рамках Московской Антропологической Школы

перевод — Алена Зайцева, редактор — Николай Смирнов

В процессе работы учитывался неполный существующий перевод «О Гегеле — исследование чародейства» // Тридцать семь. — № 18, 1979. Доступен по ссылке The Samizdat Journal 37, in the Electronic Archive Project for the Study of Dissidence and Samizdat, ed. Ann Komaromi, Toronto: University of Toronto Libraries, 2015. Вероятно, этот перевод в журнале «Тридцать семь» базируется или является перепечаткой «О Гегеле — исследование чародейства». Пер. A. Твердохлебова // Вече. — 1973. — №. 5. — C. 71-93.

Источники:

[D] — Johannes Hoffmeister. Dokumente zu Hegels Entwicklung. Stuttgart 1936

[Ph.] — Hegel. Phaenomenologie. (ed. Hoffmeister). Hamburg, 1952.

При указании в качестве источника [Ph.] перевод цитат делался по английскому тексту Фогелена. В ряде случаев при выполнении перевода подбирались соответствующие отрывки из русского перевода «Феноменологии», тогда в качестве источника указывается: [Фен.]

[Фен.] — Гелель. Феноменология духа. М.: Наука, 2000.

В ряде случаев цитаты из «Феноменологии» скорректированы согласно прямому переводу с текста Фогелена, а также переводу из журнала «Тридцать семь». В этом случае указывается: [по Фен.]

Примечания:

[1] — О современной истории меланхолии и скуки см. недавнее исследование Wolf Lepenies: Melancholie und Gesellschaft. Frankfurt a. Main, 1969.

[2] — Рукописи, ныне утерянные, частично цитировались Розенкранцем и Хаймом. Критическое издание, основанное на этих упоминаниях, было опубликовано Johannes Hoffmeister. Dokumente zu Hegels Entwicklung. Stuttgart 1936, 314-325. В дальнейшем «Документы» (Dokumente) цитируются как [D]. О «скуке мира» (Die Langeweile der Welt) смотри [D 318].

[3] — Schwärmer — «мечтатели», иначе «фанатики», «энтузиасты», «фантазеры». Неодобрительное прозвище, которое Лютер использовал против представителей радикальных течений Реформации, таких как анабаптисты или Томас Мюнцер. Лютер считал, что основная проблема «фантазеров» в том, что они не способны должным образом различать внутреннюю и внешнюю реальности — прим. ред.

[4] — По вопросу о двух «Я» см. R.D. Laing: The Divided Self. An Existential Study in Sanity and Madness (1960; Pelican Edition, 1965).

[5] — На основе Г. В.Ф. Гегель. Лекции по философии истории. Санкт-Петербург, «Наука», 2000, с 447.

[6] — Hegel: Phaenomenologie. (ed. Hoffmeister). Hamburg, 1952. В дальнейшем изложении цитируется как [Ph.]

[7] — On Aristotle’s principle of equivalence ct. my Anamnesis (Munich 1966) 297-9.

[8] — Студенты Гегеля отметили эту проблему; в Joerg Splett: Die Trinitaetslehre G. W.F. Hegels. Freiburg/Miinchen, 1965, pp. 150-4 автор приводит обзор различных, иногда уклончивых или смущенных ответов. Лучшее утверждение делает Гадамер: «Архимедова точка для расшатывания философии Гегеля никогда не будет найдена в самой (гегелевской) рефлексии. В этом как раз и заключается формальное качество философии рефлексии, что нет позиции, которая не могла бы быть интегрирована в рефлексивное движение сознания, которое приходит к самому себе» (Hans Georg Gadamer: Wahrheit und Methode. Tiibingen, 1960, p. 326).

[9] — На основе Г. В.Ф. Гегель. Феноменология духа. Москва, Наука, 2000, с. 49.

[10] — К проблеме мистицизма и его деформации через Гегеля см. превосходное Примечание Александра Кожева: Introduction a la lecture de Hegel. Lecons sur la Phenomenologie de l’Esprit. Paris, 1947, р. 296.

[11] — Г. В.Ф. Гегель: Лекции по истории философии. Книга вторая. Санкт-Петербург, Наука, 1994, сс. 130-131. Курс лекций по философии был впервые прочитан в зимнем семестре 1805-06 года в Йене.

[12] — Г. В.Ф. Гегель: Лекции по истории философии. Книга вторая. Санкт-Петербург, Наука, 1994, сс. 134-135. Судя по всему, Фогелен делает здесь собственный перевод мысли Гегеля и перенарезает ее.

[13] — Г. В.Ф. Гегель: Лекции по истории философии. Книга вторая. Санкт-Петербург, Наука, 1994, с. 135.

[14] — Там же, с. 135.

[15] — Там же, с. 136.

[16] — Aus Jenenser Vorlesungen (Dokumente, ed. Hoffmeister, 335-352), р. 352.

[17] — Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т.2. Москва, Мысль, 1971, с. 254.

[18] — Ср.: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» в К.Маркс, Ф. Энгельс. Манифест коммунистической партии. Москва: издательство политической литературы, 1974 — прим. переводчика.

[19] — Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т.2. Москва, Мысль, с. 343.

[20] — Hegel: Briefe (ed. Hoffmeister), Vol. ii, 28.

[21] — Плотин. Эннеады. К.: «УЦИММ-ПРЕСС», 1995-1996; К.: PSYLIB, 2003.

[22] — Критическое изучение «Феноменологии» серьезно затруднено плохим состоянием Sachregister («Реестра»), прилагаемого к изданию Хоффмайстера. Некоторые из пропусков могут быть объяснены небрежностью, как, например, отсутствие одного из важных отрывков о смерти Бога или о Entfremdung. Но когда из семнадцати перечисленных выше символов отчуждения в «Реестре» появляются только Negativität и Tod; или когда символы das Beschränkte, Jenseits, Ruhe, Unruhe, Trägheit, Gedankenlosigkeit, Angst vor der Wahrheit, Furcht vor der Wahrheit, которые Гегель использует для характеристики экзистенциального состояния просвещенного интеллектуала, полностью опущены; начинаешь задаваться вопросом, имели ли создатели «Реестра» отчетливое представление о проблематике Гегеля. И тогда, когда вы вообще не находите ключевых символов Äther, Kreis, ZauberkraJt, Zerrissenheit, Ziel; или когда Element используется только в тех случаях, когда он относится к воздуху, воде, огню, но не там, где он относится к Эфиру; возникает вопрос, объясняется ли это подавление всех отсылок, с помощью которых читатель мог бы узнать о состоянии отчуждения у Гегеля, объясняется ли это лишь непониманием составителей. Как бы то ни было, в будущих переизданиях «Феноменологии» составление «Реестра» должно быть передано молодым ученым, которые владеют современными научными методами, особенно сравнительным религиоведением.

[23] — Латинская поговорка «Fectere si nequeo superos Acheronta movebo» (если небесных богов не склоню, Ахеронт всколыхну я). Т. е. приведу в движение подземные силы. Ахеронт — мифическая река подземного царства. Фраза приводится в «Энеидах» Вергилия VII, 312.

[24] — Перевод сделан на основе Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т.2. Москва, Мысль, с. 344, а также перевода из журнала «Тридцать семь»

[25] — Курсы Александра Кожева о «Феноменологии» были прочитаны в 1933-1939 годах в École pratique des Hautes Études под названием La Philosophie Religieuse de Hegel. Конспекты этих курсов М. Раймона Кено, переработанные Кожевом, были опубликованы в 1947 году под названием Introduction à la lecture de Hegel. Leçons sur la Phénoménologie de l“Esprit. К Заметкам Кено были добавлены несколько статей Кожева, а также Приложение III: Structure de la Phénoménologie, pp. 574-595. Это аналитическое оглавление, выстраивающее разделы в «Феноменологии» параллельно к людям и событиям в Первой Реальности, я считаю «Кодом». Код необходим каждому серьезному читателю «Феноменологии»; его следует добавлять к каждому будущему изданию работы — точно так же, как новый предметный указатель («реестр»), на котором я настаивал в примечании 22. Подчеркивая важность работы Кожева в качестве прорыва в понимании Гегеля, я не хочу умалять значение сопоставимой попытки Жана Ипполита: Genèse et Structure de la Phénoménologie de l”Esprit de Hegel. Paris 1946. Работа Ипполита является наиболее тщательной из «конвенциональных» интерпретаций «Феноменологии». Под «конвенциональной» я подразумеваю интерпретацию, которая помещает работу Гегеля в контекст его предшественников и современников, которые занимались теми же проблемами; в частности, я имею в виду изложение проблематики Гегеля как развития немецкой идеалистической философии. Представление «Феноменологии» как значимого развития в «конвенциональном» контексте также необходимо. Но в свете работы Кожева это неизбежно поднимает проблему: как далеко в западной истории должна быть прослежена традиция Колдовства, которая достигает своего апогея в «Феноменологии»? Насколько я знаю, никто еще не осмелился поднять этот вопрос. В Introduction Кожев ограничился расшифровкой «Феноменологии» и построением Кода. Поскольку он был марксистом, то есть учеником другого великого мага, он не изучал проблему магии у Гегеля. Напротив, в 1968 году он опубликовал свое собственное произведение о колдовстве, Essai d’une histoire raisonnée de la philosophie paienne, Tome I, Les Présocratiques. Книга представляет собой гегелевскую трансформацию досократической философии. Я горячо рекомендую его каждому изучающему современную магию.

[26] — А. Кожев. Введение в чтение Гегеля: Лекции по Феноменологии духа, читавшиеся с 1933 по 1939 г. в Высшей практической школе. Санкт-Петербург, Наука, 2003, сс. 196 -197.

[27] — Hegel: Geschichte der Philosophie, Vol. II (JubiHiumsausgabe Vol. 18) 302.

[28] — Op. cit. 303 ff.

[29] — Гегель. Лекции по истории философии. Книга III. Том ХI. Москва-Ленинград, Соцэкгиз, 1935, с. 76.

[30] — Гегель. Наука логики. В 3-х томах. Т. 1. Москва, Мысль, 1970, с. 103.