Всё самое интересное в культуре России прямо сейчас происходит в театрах. Вот например директором Александринки стал бывший топ-менеджер Челябинского трубопрокатного завода. История про то, как Юрий Николаевич Бутусов ушёл из вверенного ему театра Ленсовета после творческого конфликта с теми, кто, собственно, и вверял — городским комитетом по культуре — уже стала этакми мостом вздохов театральных критиков (откуда и куда в этом случае идут критики, даже додумывать не хочется). Впрочем, творческим конфликт, кажется, был только для Бутусова и его людей в труппе. Подобные неоднозначные ситуации-«звоночки» лично у меня кроме любопытства наблюдателя порождают страх потерять что-то хрупкое, неуловимо быстрое, что работает только в театре. Вдруг я приду — а оно сломалось, остался, как сказали бы в городском комитете по культуре, «классический театр». Пока критики критикуют, театр делает и их работу, становясь зрителю зеркалом. За несколько лет средства массовой информации переродились в пропагандистские листки, а общий моральный и информационный фон таков, будто вокруг дым, паника и угарный газ, а в театре и воздух посвежее, и люди ещё вменяемые. Театр дает время продышаться, в богатые громады академических залов и камерные приюты негосударственных театров хочется бежать, сбрасывая по пути нарост озлобленности.

В общем, театр в этом сезоне нужен как воздух, и «подышать» на «Швейка» приходит полный зал. Можно возразить, что Стас Михайлов тоже собирает полные залы, но, во-первых, кто мы такие, чтобы говорить, будто Михайлов кому-то нужен меньше воздуха. Во-вторых, и в-главных, «Швейк» — мягко говоря, не отдых и не развлечение. На фоне драматического финала сезона в Театре Ленсовета особенно чётко видно, насколько «Швейк» далек от уютного мелодраматического балаганчика, каковым его хотели бы видеть в комитете. Впрочем, холоден «Швейк» и к тем, кто обитает глубоко в перине «внутренней эмиграции». Смотришь и чуешь: жжет клеймо, которое театр ставит всем по принципу обитания в 2018 году. Кто смотрит телевизор, и кто еще в 2014 с почестями вынес ящик на лестничную площадку, кто патриот в кавычках и кто без, кто «не смешите мои искандеры» и кто молчит, опасаясь за нервные клетки (и реакции «искандеров», надо думать). Безжалостный сарказм в адрес каждого в зале доводит публику до того, что кашель на пару часов проходит даже у тех, кто пришёл в театр специально покашлять (а таких, как известно, в зале не меньше трети).

Я всё никак не начну рассказывать про, собственно, спектакль. Но не получается видеть в «Швейке» явление сугубо театральное. Рафинированный подход начисто лишает оглушающего впечатления, которое висит в зале все два часа между политыми кровавым плюшем ярусами исторической сцены. Вычурный малиново-золотой ампир, отягощенный тут и там геральдическими блямбами, контрастно подчеркивает болезненно антивоенный посыл постановки. В этой истории нет ничего бравого или брутального (во всяком случае с учетом бэкграунда этого слова в российских медиа). Юмор внутри постановки — черно-коричневый, и даже если из этого гротеска извлечь квадратный корень, получится не роман Гашека, а кривое зеркало раздела Яндекс-новостей «Армия и оружие» (обратите внимание, он у нас за главного уже довольно давно).

Хромые, глухие, запойные, туберкулезники. Гниющие заживо от венерических заболеваний солдаты еле плетутся до призывного пункта под конвоем деловых проституток. Собственно бравый Швейк — наш проводник в этот мир. Поначалу солдат задумчиво висит над сценой в инвалидной коляске. Потом все же спускается с небес на землю: воскресает к очередному призыву. Доктор на медкомиссии угрожает: «Я тебя как Лазаря воскрешу!» У бойцов нет ничего, только жизнь, и им так хочется, чтобы она хоть Родине пригодилась, чтобы славная Родина забрала её в этой славной войне. Дома — кредиты, жены, нищета, а на войне у тебя целая Родина. Пара патриотических кричалок делают из карикатурно несчастного, нелепого и никому не нужного человечка славного героя, защитника Родины. Всё это «славное», впрочем, заканчивается с кормежкой бойцов перед атакой. Доктор вытаскивает гроб, из–под крышки которого как ни в чем ни бывало раскидывает солдатикам банки с консервами. Перед боем надо есть, говорит. Дрожащий голос спрашивает про гроб: что это, зачем? «А это еще пригодится!» — резюмирует доктор, очевидно довольный своей придумкой хранить консервы в гробах. Чтобы дважды не вставать.

Здесь много очевидных до грубости метафор. Солдаты жрут, как свиньи, из одного корыта. Тащат обрубки тел — раздутые человекоподобные мешки. Кому что, а мне это больше всего напомнило «Автографы войны» Геннадия Доброва. Рисунки покалеченных героев, которых скопом свезли доживать на Валаам или куда подальше. Спектакль сноровисто пародирует навязчивый уличный маркетинг. В партере женщина в костюме гранаты деловито раздает флаеры со скидками на покупки в военторге, зовет всех увидеть «эксклюзив» за 49 рублей. То бишь те самые «сцены насилия и жестокости», о которых предупреждает программка. Потом она вспомнит о сыне, которого сама также зазывала на бойню, но сбой программы быстро пройдет, и она продолжит зазывать.

Есть тут долгие позиционные атаки на зрительское мировоззрение: каким бы оно ни было, эпизод про «историографа» батальона взывает к скепсису. Есть и настойчивый рефрен гигантских голов — иногда декорации оживают, а по центру кайзер-идол, требующий жертв. Мешки-калеки множатся на сцене. Ни одного смешка в зале (несмотря на ковровый обстрел анекдотами) и моральная тошнота, почти переходящая в физическую.

*Цитата из стихотворения Ильи Кормильцева «Стриптиз»