maverick central park

Сквозь снег, хруст яблок, дымку подсознаний на маяк, к автоматическому письму на одну трубку — это ли не исповедь неполноценного человека, это ли не радость открытого конца / отсроченного финала. Запах яблочного пирога, словно вкус пресловутой мадленки, щекочет энлетние образы, когда ты один — ты никто — ты сто тысяч, ты и сад, и тропки в нём расходящиеся, и ничто ещё не решило всё остальное, а задумываться о границах между мелкотравчатым интеллигентским нытьём и саморефлексией ты уж точно не предполагал, да и тогдашний central park — это кормящий голубей Маколей Калкин, а не лежащий обоссанным человек. Но быть дома одному — та ось, вокруг которой пляшет Протей свой причудливый танец, и я не знаю, какое из искусств важнее — курение или пляска — но кадры Пины Бауш с сигаретой не то снимают, не то откладывают тревожность, а трубка скоро докурится, и можно будет в лёгком вертиго (falling down, down, down, о да) идти спать — сам себе босоножка — неуклюже пританцовывая на носочках.

21.1.20

mac baren cherry ambrosia

Есть время курить, и есть время смотреть на снег; есть время собирать себя, и есть время разбрасывать — в четырёх стенах есть время на всё, ибо каждый здесь сам себе санаторий, без свойств человек. Особенно же это время мы ценим за возможность неспешной синестезии, за возможность концентрированного эстетического усилия длительностью в одну трубку.

/цвет вишни багровый и белый, вкус вишни отдаёт пряным ромом и детством, на вишнёвой косточке настоянные слова не коснутся никого, не заденут/

«Путь вверх и путь вниз — один и тот же», — так чирикает воробей, задумчиво кувыркаясь, не в силах определиться — быть ему вместе со снегом или же против, падая и поднимаясь, то растягивая, то схлопывая синусоиду, как радугу на пружинке. И этот воробей-натурфилософ, и этот снег началомайский, и эти ритмизованные конструкции, и этот дым, об окно разбивающийся, и эта зелёная мокрая крыша дореволюционного дома напротив — всё оставляет ощущение какой-то неизбежной обязательности, ведь не зря же трубка набита так плотно, словно без внешнего наблюдателя ничему тут не обойтись. Есть время курить, и есть время смотреть на снег. Было время крошить лёд молотком и быть немного наивней.

Чирканье спички. Чиликанье воробья.

5.5.20

maverick beach blanket

Пляж в эти дни у нас на балконе: солнечные ванны приятно принимать даже в такую погоду. Старое разломанное офисное кресло всё-таки вертится (не без желания, впрочем, своенравно скинуть сидельца) и даёт обзор на 180 градусов: элитный жилой комплекс, возникший на месте молокозавода / притулившийся рядом образец новониколаевского зодчества / трёхэтажный скелет офисного недостроя, напоминающий гигантский реди-мейд, рассматривать его можно часами: растительные орнаменты переплетённых груд арматуры; пять поддонов с потемневшими от дождя кирпичами, каждый неповторим в своей геометрике; не высыхающая неделями лужа; заржавелая каска, забытая впопыхах; <…> / трансформаторная будка во дворе.

Помню, как в детстве сам процесс именования казался высшим гносеологическим актом.

— Мама, что это такое?

— Трансформатор.

— А, трансформатор.

И всё становилось предельно понятно, поименованный объект был уже обжитым, терял свою ауру тайны. Жаль, что не о всём я тогда догадался спросить, о самом, пожалуй, важном не догадался. То, что до сих пор приходится мучительно постигать, могло быть разъяснено с адамовой лёгкостью, могло быть прозрачным кристаллом. («Прозрачным кристаллом» называл универовский лектор грамматику старославянского языка, но не о ней я хотел бы спросить, не о ней.)

Теперь же таинство именования утрачено навсегда. Прошёл дождь, и Новосибирск пахнет черёмухой и — как и всегда после дождя — канализацией, хоть розой назови её, хоть как.

7.5.20

maverick gone fishing

Утреннюю рыбалку я сегодня проспал — и только сейчас выползаю на кухню ловить буквы. Плотный запах табака помогает сосредоточиться, и если зажмуриться, то можно в своё удовольствие созерцать пряный перец, базилик, орегано, звяканье ключей у калитки и подъезда: ни одной стоящей темы я ещё не поймал, но что такое стоящая тема мне, честно говоря, и неизвестно, и неинтересно.

Монеточка пела: «Я хочу в баре танцы под кавер / На “Rape me”, пить портвейн / Дэнсить в угаре, даже не зная / Кто такой Ричард Бротиган». При чтении Бротигана меня всегда поражало, как грустный лиризм прорастает — по-ахматовски совершенно — изо всего. Мир ловил Бротигана, но не поймал. Это он ловил мир за шкирку /потухшая спичка падает на колено мурашками фантомного ожога/ и лепил из него всё, что захочется: какие бы фантастические допущения Бротиган себе не позволял, доля трагизма отмерена верно, а значит и сходство с реальностью оказывается фотографическим.

Лето любви отцветает. Цвет арбуза зависит от дня недели. Неделями можно путешествовать автостопом и отдалиться, а не достигнуть. Всю жизнь рыбачить и никого не поймать. Ветер уносит всё прочь. Все эти горькие истины нужно несвоевременно напоминать, потому что человек не любит трюизмы — и сколько этой антинаживки я уже насадил, так что мало кто дочитает это до конца — но трюизмами определяется. Радует только одно: я всегда хотел написать текст, который заканчивался бы фамилией Бротиган.

23.5.20

peterson connoiseur’s choice

Знаточество моё распространяется только на знание о тотальном, непроходимом своём незнании — и на этом сходство с Сократом — увы — заканчивается, а построить что-то на таком вязком фундаменте — увы — сложновато. А значит, нужны новые жертвы для всё новых строительных котлованов, но как-то так всегда получается, что гекатомба оборачивается самосожжением, а с таким трудом возведённый Карфаген рушится, ветшает и сносится ежечасно от малейшего дуновения, как карточный домик.

И то ли это табак уже пересушен, то ли это я сам уже пересушен и выгорел под этим выгоревшим сибирским солнцем, но никакого рома, никаких тропических фруктов не оседает на нёбе, только горечь солёная, содрогаешься, допустим, от ветра, горечь невозможности любви-просто-так, смола заливает губы, горечь обид, нанесённых тобой и тебе, трогаешь лимфоузел набухший, горечь несоответствия всему, что так дорого, набиваешь ещё полтрубки.

31.8.20

ashton guilty pleasure

Складки балетной пачки стыдливо распахиваются нотками цитруса, скачком сразу в зиму из этого индейского лета.

Курится, впрочем, через силу, как будто бы чтобы напоминать, что жизнь даётся только один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно стыдно за стыд постыдных удовольствий, за стыд тавтологических совпадений с собой. Ведь чтобы прийти к равновесию, хватит и секунды в день, достаточно просто не смочь проводить взглядом разнонаправленные тучи / ощутить квадратность буквы ы / охватить взглядом беспорядочный кубизм застеклённых балконов, резко переходящий в гостиницу / <…> — и точка равновесия найдена.

Но даже в равновесии щиплет язык (язык, щекотка, этика — вокруг этой кортасаровской триады построены все мои размышления последних ночей разной степени квантовости) — и мне уж не хватает меня самого — мучительная секунда липкого блаженства приближения к равновесию, когда тихое шипение трубки затухает вместе с тобой — o solitude, my sweetest guilty pleasure.

14.9.20

eastwood cherry

Вкус вишни всё тот же, вкус вишни совсем другой, пересушен и колок, щиплет язык и сонатой Вентейля отдаётся под ложечкой.

Заоконный прямоугольник, по крайней мере, совершенно точно другой — очередная попытка помыслить возможность иного мира — его возмездность — в комнатах с видом и без. Неотторжимость снега — белого на зелёном, на жёлтом, каком угодно — но погодите, есть окно во двор, и за ним недострой, и за ним очередной дореволюционный домик, без зелёной — на этот раз — крыши, и страх самоуспокоенности, шершавая необжитость, неустроенность доминантой, и так ли всё изменилось.

Снег прост, как Abba с телефона за гаражами в седьмом классе, как раз там-то, тогда-то и начинаешь всё видеть, всех ненавидеть, всем обижаться, сам из себя непрерывное исключенье. Лжепророчества родом из детских травм, — there will be blood, её обратная сторона — дрянной табачок на голодный желудок, все выборы и невыборы ни к чему не приводят, клятый детерминизм, Гринвуда сделать погромче.

9.10.20

Сергей Васильев родился в 1993 году под Новосибирском, куда вскоре и переехал. Закончил Новосибирский государственный университет, работает учителем литературы и философии. Со стихами и прозой публиковался в «Артикуляции» и на «полутонах». Редактировал журнал «Vesalius» и мемориальную книгу «Город Iванiв». Дебютный сборник стихотворений «Всё лишнее» вышел в Томске в 2020 году, дебютная книга прозы «49 (роман воспитания)» вышла в рамках проекта «всегоничего».