Недавно на русском языке вышел перевод Minima moralia Теодора Адорно — большое событие уже хотя бы потому, что более-менее впервые что-то из Адорно можно процитировать без обязательной сверки с оригиналом (хотя она никогда не помешает). Впрочем, в первую очередь о своевременности выхода книги говорят в связи с тем, что в ней отрефлексированы переживания мыслителя, который был вынужден наблюдать, как его родина порождает внутри себя машину безостановочного и бессмысленного насилия.

Уже само ироничное название книги вполне отражает философскую программу адорнианской негативной диалектики. Minima moralia, то есть «Малая этика», названа по аналогии с «Большой этикой» Аристотеля (при этом размером в несколько раз превышает последнюю), но это не систематизированный трактат о добродетелях, а собрание как бы разобщённых, хотя на самом деле тщательно отредактированных и композиционно выстроенных, заметок о чём угодно: литературе и кинематографе, сексуальности и патриархате, Гитлере и Гегеле. Фрагменты, из которых составлена Minima moralia, не носят характер наставлений, в них нет развёрнутого описания некоей этической модели, программы правильной или благой жизни. Написанные в период, когда Адорно и Макс Хоркхаймер были вынуждены прервать совместную работу, эти заметки фактически адресованы одному человеку и представляют не изложение якобы универсальной точки зрения, а фиксацию серии частных суждений, свидетельств из «повреждённой жизни», как характеризует Адорно своё положение интеллектуала-эмигранта.

За этим скрывается принципиальная позиция — никакой всеобщей позитивной моральной программе не может быть доверия, и задача этической мысли состоит как раз в критике и разоблачении тех идеологических конструкций, которые на эту всеобщность открыто или тайно претендуют, не забывая при этом и о самокритике и саморазоблачении, о недопустимости редуцировать мысль к трансляции какой бы то ни было точке зрения (в том числе цинической или нигилистической, зацикленной на голом отрицании). В жанровом отношении текст Адорно, конечно же, принадлежит известной традиции, поощрявшей афористичность, фрагментарность и непоследовательность письма, — к ней так или иначе относятся Ницше, Беньямин, Чоран, Барт и многие другие.

Итак, вопрос адорнианской «Малой этики» — не как жить или действовать правильно, а как быть тому, кто не может не видеть лживое содержание за любыми императивами, предписывающими жить или действовать определённым образом. Для начала, конечно же, необходимо понять те условия, в которых этот вопрос поднимается, то есть поставить некоторый диагноз современности.

Исторический этап, в котором этически мыслящее частное лицо обнаруживает себя, можно назвать эпохой поражения индивидуального. С высвобождением индивидуального из догматических пут мнимо-всеобщего (через борьбу с предрассудками и прививку самостоятельного мышления) Просвещение связывало надежду на построение свободного и справедливого общества, то есть на достижение подлинной всеобщности. Но этой надежде не суждено было осуществиться: либо за индивидуальным признавалась угроза всеобщему, и требовалась апология инструмента его усмирения и подчинения (государства как инстанции абсолютной рациональности, а на деле — мнимой универсальности), либо индивидуальное само было абстрактным образом возведено в статус всеобщего, на деле также оказываясь лишь новой формой мнимо-всеобщего (массовое общество как совокупность одиноких индивидов, вынужденных конкурировать друг с другом и не способных солидаризироваться в борьбе за нечто действительно универсальное). Поэтому для Адорно и фашистская идеология его родины, и либеральная идеология его эмигрантского приюта, США, оказываются результатами краха одного и того же принципа, одной и той же надежды, и обнаруживают между собой немало сходного. В действительности тоталитаризм предстаёт как тотальность (национал-)социалистического тоталитаризма, подавляющего индивидуальное в первую очередь инструментами насилия, и либерального капитализма, подавляющего индивидуальное мощью культурной индустрии. Тотальность, как её определяет Адорно, всегда функционирует через «приравнивание отличающегося… к противнику».

В плане этики поражение индивидуального происходит на фоне двух взаимообусловленных процессов, или амбивалентной тенденции, которую Адорно описывает как переплетение прогресса и варварства. В рациональном подходе к выстраиванию межличностных отношений находит отражение бесчеловечность и обращение с другим как с рабом или вещью; а во всё ускоряющейся мобильности масс трудовых мигрантов и просто людей, не имеющих чувства дома, — новое переселение народов. Технизация жизни обеспечивает человеку комфорт за счёт утраты чуткости и мягкости — шум от подчиняющих нашу жизнь механизмов и сами жесты, с которыми приходится, например, резко закрывать дверь автомобиля, напоминают Адорно о фашистских пытках. Деформируется сама сфера нашего внимания — утрачивается внимательность к вещам, другим людям и себе самим, притом что современная культура настаивает на признании ценности и особенности каждой отдельной личности, призывает нас пренебречь формальностями и быть ближе друг к другу (однако «отчуждение проявляется в людях как раз в том, что между ними исчезает дистанция»).

Отсюда вместе с Адорно можно сформулировать ключевой симптом современного человека — это без-различие, или неспособность испытывать опыт. Под влиянием описанной выше двусторонней тенденции сама способность различать, лежащая в основе любого переживания опыта, также подвергается эрозии двояким образом: через отчуждающее «регрессивное» огрубление, игнорирующее или отвергающее любое нюансирование (тиражирование стереотипных образов в массовой культуре, панибратство или деловой прагматизм в коммуникации с другими), и через тотальную «прогрессивную» диверсификацию, делающую гомогенной саму область различного (фиктивное многообразие товаров на потребительском рынке, узкая спецификация и самозамыкание научных дисциплин). Ещё раз нужно подчеркнуть, что речь в действительности идёт не о дуализме — мы не можем выбрать только прогресс и индивидуализм или только возвращение старых порядков и защиту традиционных ценностей: «Ненависть к современности и ненависть к устаревшему суть непосредственно одно и то же». Мы имеем дело с внутренним антагонизмом многоликой экспансивно разворачивающейся тотальности, каждый лик которой предстаёт как нечто завершённое, целостное и автономное.

Таким образом, современным человеком переживается сама утрата способности к переживанию, да и вообще модус утраты, попыток её восполнения или примирения с ней, можно признать главным модусом современности — опыт отмирания опыта и делает нас современными. То значительное внимание, которое Адорно уделяет устареванию и деформации различных практик, например вежливого обращения или дарения подарков, продиктовано общим требованием критической философии: искать и высвечивать вытесненный остаток, то, что целое стремится исторгнуть из себя, чтобы удерживать свою иллюзорную целостность. Достоинство его подхода состоит в том, что, пока существенная часть левой мысли концентрируется исключительно на необходимости сбросить оковы прежних практик и форм жизни (и в этом совпадает с капиталистическим прогрессивизмом), для Адорно любой отказ от чего-то как устаревшего есть повод немедленно обратить на это отброшенное внимание, обнаружить то возможное, что так и не получило возможности актуализироваться (в этом, как сам Адорно признаётся, он следует «завету» Беньямина).

Не позволяя себе говорить за всех, Адорно пытается тем не менее подобрать этическую стратегию для себя и людей схожего с ним положения. Интеллектуал обязан осознавать, что возможность не заниматься физическим трудом ради выживания, является привилегией — но не должен лицемерно разыгрывать демократизм и близость к простому человеку. Преданность делу мысли — вовсе не гарантия абсолютной правоты и знания истины, ибо любое знание дано нам из несовершенной, ограниченной позиции, специфическую обусловленность которой нельзя просто вынести за скобки (без рефлексии о собственной ограниченности в принципе невозможно эту ограниченность преодолеть). Адорно не близок фантазм о чудесном синтезе интеллигента с народом или идеолога революции с пролетариатом: ни в форме опрощения образа жизни самого интеллектуала, ни в форме пассионарности и руководства массами. Он делает выбор в пользу определённой аскезы, пишет о необходимости жить «скромно, неприметно и непретенциозно», но за этим вовсе не следует призыва отказаться от наслаждения сложными формами искусства или философии, доступ к которым требует напряжённых усилий внимания и мысли.

Интеллектуал, который не хочет обманывать себя, может проявить солидарность с другими, только если будет «блюсти никем не нарушаемое одиночество». Его этическая задача — защищать индивидуальное там, где оно, с одной стороны, подвергается репрессии со стороны мнимо-всеобщего, но, с другой стороны, не грозит само стать мнимо-всеобщим, — то есть защищать индивидуальное в его слабости и хрупкости, в том числе посредством сохранения верности элементам коллективного, объявленным бесполезными, устаревшими, лишними, в частности откровенно буржуазным: вежливости, тактичности и деликатности. Эта позиция была многократно раскритикована за аристократизм и аполитичность — основания подобной критики очевидны, и в мои задачи защищать Адорно от его критиков не входит. В дальнейшем я, однако, попробую чуть подробнее раскрыть то, как она соотносится с той диалектической методологией, которую Адорно разрабатывал и которую саму можно расценивать именно как этическое предприятие.

Вторая и третья части заметок.

Оригинал текста в Telegram.