8 ноября Международный фестиваль-мастерская им. Дмитрия Брусникина откроется специальным концертом, на котором выступят легенда американского перформанса Анна Хомлер, британский композитор и поэт Руперт Клерво, а также электронный музыкант и художник из Сибири Егор Клочихин, известный под псевдонимом Foresteppe. Событие продолжит исследовать идеи, важные для самого Дмитрия Брусникина: взаимовлияния различных художественных практик и медиумов, подвижной границы между реальностью и вымыслом, возможности документального высказывания в искусстве.

Для Егора Клочихина последний пункт и вовсе является программным: совсем недавно музыкант выпустил альбом “Karaul”, аудиоисследование своей собственной срочной службы в ракетных войсках стратегического назначения, но к трансляции памяти путем обращения к звуковым медиа Егор обращался с самого начала своей работы. Перед фестивалем мы поговорили с бердским музыкантом про антропологию закрытых сообществ, взаимосвязь звука и культурной памяти и о значении собственной деятельности как преподавателя истории.

Правильно ли я помню, что ты пошел служить в армию по собственному желанию? Как так вышло, и сильно ли преобразился после этого опыта ты сам?

Можно сказать, что я не сильно сопротивлялся. Окончив в 2016 году магистратуру гуманитарного факультета Новосибирского государственного университета, я принял решение не идти в аспирантуру. Во-первых, если бы я поступил, то я бы её закончил летом этого, 2019 года, когда мне ещё не было бы 27 лет (и тогда меня после аспирантуры могли бы призвать). Три года находиться в подвешенном состоянии, не зная, насколько оно оправдано, — подобная перспектива для меня выглядела слишком беспокойно. Во-вторых, в аспирантуру я не пошёл, потому что весьма разочаровался в новосибирском сообществе учёных-историков и не видел себя среди них. Возможность уехать учиться куда-то я при этом не рассматривал вообще — я начал преподавать в физматшколе при НГУ, пока еще учился на бакалавра, и очень скоро понял, что моё место именно там.

Купить военник не было ни денег, ни желания. Сейчас это очень наивно и смешно звучит, но тогда я это обосновывал себе так: «Как я буду работать в школе и говорить о каких-то важных вещах, если до этого позволю себе такую сделку, как покупка военника?!». Такие мысли связаны с тем, что я вырос в простой, очень хорошей, но очень советской семье. Папа, дядя, дед — военные. Я и так бросил готовиться к поступлению в академию ФСБ после 10 класса, чего хотел мой отец. И если выбор мной исторического образования ещё был воспринят семьёй вполне нормально, то мысли даже об альтернативной службе родителям были совсем не близки.

В общем, получился странный парадокс — по сути, в армию я попал, стремясь остаться в зоне комфорта. Я отправился служить летом 2017 г, проработав год после окончания магистратуры (осенью педагогических работников не призывают).

Уже в полку, пообщавшись с сослуживцами, я понял, что было множество относительно легальных способов избежать армии, даже без покупки военника. С одной стороны, осознание этого, своей «святой простоты», расстраивало; с другой стороны, у меня получился максимально «чистый» эксперимент: человек с шестью годами гуманитарного образования служит рядовым срочником без всяких скидок. В это сложно поверить, но в армии эта мысль немного заглушала мою горечь о каких-то, как тогда мне иной раз казалось, упущенных возможностях.

До армии боялся вернуться после неё совсем другим, слава Богу, этого не случилось. Банально, но «то, что не убивает, делает тебя сильнее». Армия не обнулила мой культурный багаж, но не прошла бесследно. В ситуации тотального отсутствия содержательных информационных раздражителей (музыка, книги), приходилось искать поводы для интеллектуальной работы в любой мелочи, постоянно взбадривать свой мозг, опасаясь его постепенного расслабления и собственной деградации. Внимание к мелочам — это очень важный скилл, конечно, но первые месяцы после армии некоторые проявления подобного изыскивания поводов подумать могли местами напоминать паранойю. Кроме того, я стал гораздо более безоглядно высказывать свою точку зрения — неизбежное, но вроде бы не токсичное следствие абразивной среды казармы, где агрессия — это базовый принцип коммуникации. Многократно повысилось то, что можно назвать «стрессоустойчивостью». Но всё это не благодаря, а вопреки.

Ты вернулся к работе преподавателя истории. Почему эта занятость так важна для тебя?

Наверное, стоит уточнить — работа преподавателя истории в физматшколе. Это очень эксклюзивная ситуация:

Во-первых, я работаю с пытливыми молодыми людьми, которые уже поняли, что не всё так, как говорят родители (в ФМШ учатся 9-11 классники/цы), но ещё не прекратили искать смыслы (как многие уже даже первокурсники). Во-вторых, история не их профильный предмет, но они способны воспринимать вузовский материал по нему (ФМШ собирает продвинутых школьников и школьниц со всей Сибири, Дальнего Востока и не только). В-третьих, абсолютное доверие со стороны руководства и отсутствие бюрократии

Эта занятость так важна для меня, потому что нет каких-то промежуточных этапов объяснения, зачем я этим занимаюсь. Если хорошо подготовил пару и если ребята тоже подготовились, то после неё всё понятно без слов. И это понимание мне дороже любой зарплаты и прочих формальных показателей «достойных» работ.

В то же время нужно следить, чтобы моя работа была нужна в первую очередь им, а не служила моему эго, чтобы уроки не оказывались неким скрытым эмоциональным обслуживанием учащимися учителя. Вроде бы удаётся делиться ракурсами и смыслами без сильных побочных эффектов, надеюсь, удастся держать планку и впредь.

На превью твоего курса «Антропология закрытых социальных систем» стоит обложка альбома «Солдатский сон» летовского «Коммунизма». Но это все же нечто большее, чем переработка собственного «дембельского альбома» в академический опыт?

Да, передо мной была достаточно сложная задача, с одной стороны, не просто «травить байки», с другой, не выдавать сухую теорию. Вроде бы получилось найти оптимальный баланс. Ну и да, конечно, это было проговариванием травмы. Осмыслению армейского опыта как травматического было посвящено последнее из десяти занятий, в конце которого я честно признался, что этот курс в первую очередь нужен был мне самому.

Повторюсь, по сути, главным смыслом своего пребывания в армии я считал будущие рассказы о нём. «Караул» — это музыкальный рассказ. «Антропология закрытых социальных систем» — образовательный рассказ. Кстати, название и основные методологические принципы взяты из монографии Константина Банникова «Антропология экстремальных групп». Банников отслужил два года в гораздо более жутких условиях в конце 80-х, после чего отучился на культурного антрополога и написал эту работу, книга вышла в 2000 г. Мне очень повезло, что я был знаком с ней ещё до своего армейского опыта, можно было пользоваться готовыми объяснительными моделями, сравнительно анализируя кейсы Банникова и эпизоды моей службы. На мой взгляд, эта книга — образец того, какими должны быть гуманитарные исследования. Серьёзный теоретический аппарат плюс не-оторванность от вызовов жизни за стенами кабинета. Банников нигде не проговаривает это прямым текстом, но в его работе чувствуется некая миссия — поведать о том, что происходило и происходит по ту сторону КПП. Тотальное большинство тех, кто побывал в армии, не в состоянии отрефлексировать травматическую сторону своего опыта, невольно замалчивая или маскируя её героическим дискурсом под условным названием «не служил — не мужик». Раз уж я смог отслужить и вернуться с головой на плечах, я должен свидетельствовать. Поэтому «Караул», поэтому спецкурс, поэтому какие-то тексты на cигме.

Является ли этот курс попыткой привить его студентам методологию «отстраненного наблюдения», применимую и к функционированию любых тесных сообществ?

Не очень нравится слово «привить». Но да, одной из целей спецкурса была как раз демонстрация того, как различные гуманитарные ракурсы позволяют высвечивать неочевидные стороны вполне вроде бы обыденной действительности. Большинство занятий строились по следующей схеме: сначала объяснение теоретических моделей, потом примеры из применения теории на армейском практическом материале, в конце выводы — что именно та или иная концептуальная рамка позволяет фиксировать.

Замечательно, что практически на каждом занятии были реплики из аудитории «о, так это как у нас почти». Дело в том, что ФМШ — это школа-интернат, ребята здесь не только учатся, но и живут в общежитиях. Конечно, это не казармы, конечно, занимаются они здесь совсем другим. Но параллелей очень много можно провести — и здорово, что появляются такие реплики, так я понимаю, что я не просто делюсь какими-то конкретными знаниями («как обстоят дела в армии»), а скорее, инструментами для добычи этих знаний.

В этом смысле неслучайно, что спецкурс называется именно так — антропология не «армии», а «закрытых социальных систем». ФМШ — очень тесное сообщество, более того, там тоже есть своя негласная иерархия, свои «молодые» и «старые». Конечно, это не воплощается в таких архаичных формах, как в армии, но функционально очень всё похоже. И свою задачу я вижу в том числе в том, чтобы ребята учили_сь овладевать ракурсами на жизнь вокруг них, ракурсами, выработанными гуманитарным знанием и социальными науками.

Насчет академической деятельности в целом. Ты все еще продолжаешь подготовку к тому, чтобы стать ученым-историком?

Учитывая то, что я пошёл в армию вместо аспирантуры, было бы странно, наверное, ожидать от меня желания продолжать научную карьеру. Я не вижу себя исследователем какой-то одной узкой темы, мне больше близка роль некоего медиатора, гуманитарно образованного человека, который понимает, чем занимаются кабинетные учёные, но при этом может представить их наработки в контекстах, приближенных к жизням не-специалистов (мне нравится называть такую деятельность «науч-эмо»). Если для этой роли будет нужна кандидатская степень (а сейчас я понимаю, что нужна), то да, я буду стремиться к тому, чтобы защититься, но не более. Любопытно, что именно в армии появились мысли о том, о чём мне бы было интересно написать подобную квалификационную работу. Если это случится, это будет так или иначе связано с memory studies, а не с исследованием конкретно-исторической темы.

Твой интерес к memory studies обусловлен и собственным восприятием музыки, и непосредственной звуковой практикой. По-твоему, как именно звук и музыка могут преодолеть «распад связи времен»?

Честно говоря, про memory studies осознанно я задумался только в армии. Была замечательная история, когда во время смены смен (это процедура смены дежурящих на боевых постах), сломался «Камаз», который привёз в караул заступающую смену (в т.ч. и меня) и офицера, который руководил процедурой. Убывающей смене с офицером предстояло ждать лишнюю пару часов другой транспорт. Офицеру было скучно, и в какой-то момент он сказал: «Клочихин, ты же историк, расскажи что-нибудь». Не так важно, что именно я рассказывал, важно, что именно этот эпизод для меня явился спусковым крючком рефлексии по поводу того, каким образом функционируют исторические знания в повседневном информационном поле. Очень сильно пронзила банальная мысль: люди не знают историю, они помнят рассказы. Слава Богу, в ту смену у меня был с собой смартфон, а в карауле, где мы дежурили, более менее ловила связь, я тут же начал гуглить всё, что было связано с memory studies — до того момента я только слышал это выражение и толком не задумывался над ним.

Впрочем, какие-то всё-таки размышления были, но это было очень наивно. Ещё весной 2017 года в голову пришла фраза «забыть опасно отпустить». По аналогии с «казнить нельзя помиловать» здесь нужно правильно расставить запятые. И правильный вариант — после слова «опасно». С одной стороны забывать что-то опасно, но с другой, нельзя жить прошлым, нужно уметь его отпускать, при этом в полной мере сознавая, что ты отпускаешь. Если же запятую поставить перед словом «опасно», то есть если забыть без оглядки, то отпустить получится только опасно, то есть не до конца. В этом варианте развития событий то, что забывается/опасно отпускается обязательно вернётся, и скорее всего, в мутировавшем виде.

Если буквально воспринимать эту цитату, взятую из названия книги Алейды Ассман, то, мне кажется, связь между временами в любом случае распадается. Преодолеть это нельзя, максимум, что возможно — прочувствовать процесс распада, осознать, что ты отпускаешь. И звук в этом деле — идеальный проводник во всех смыслах слова.

После опыта с альбомом “Mæta” нет ли у тебя ощущения, что в целом в вопросе передачи «культурной памяти» звук является весьма опосредованным проводником? Реже, кажется, обращаются только к истории запахов.

Интересно, почему именно “Mаета” мог стать поводом для осмысления подобной проблемы (альбом, охарактеризованный автором как «нормативный эмбиент и его колебания», частично был создан из сэмплов телесериалов — одного из самых массовых, но вместе с тем настолько же «скоротечных» медиа сегодняшних дней — прим. автора)? Но да, она мне понятна и близка. Понятно, что звук не сравнится с визуальными, вербальными медиумами, если мы говорим про процесс передачи «культурной памяти» как про процесс, связанный с конкретной информацией. Но если под «культурной памятью» иметь в виду то, что пытается выразить неоднозначное словосочетание «дух эпохи», то мне кажется, что звук здесь вне конкуренции. Этот медиум не настолько животный, как запах, и не настолько человеческий, как язык.

Почему я, кроме прочего, разочаровался в академической истории — я разочаровался в возможностях языка. Тем не менее, продолжу, понимая всю ироничность происходящего. С языком так или иначе связаны особенности нашего мышления, поэтому когнитивные искажения подстерегают на каждом шагу. Больше всего меня волнует в последнее время такая штука, как самоисполняющееся пророчество. Пока ты чего-то не скажешь/узнаешь, этого нет, но как только ты это скажешь/узнаешь, это уже не в твоей власти, и более того, зачастую ты во власти этого. Музыка же, позволяя делиться чем-то человеческим, в то же время не исполняет никаких пророчеств. Поэтому в контексте передачи «культурной памяти» она для меня так ценна, пусть ничего конкретного она и не способна передать.

Почему ты переключился с весьма смешанного и временами неожиданного инструментария на работу исключительно с пленками?

Через плёнку я так или иначе пропускал музыку Foresteppe с самого начала. Но да, в “Маете” и “Карауле” её совсем много. Думаю, дело в том, что в какой-то момент я очень впечатлился идеей Маршалла Маклюэна о том, что «медиум — это уже сообщение». Мне стало важно акцентировать внимание не на ноты, мелодии или инструменты, а на плёнку, на которую эти ноты, мелодии и инструменты записываются. Хотелось раз за разом демонстрировать, что запись — это не просто формальная процедура фиксации уже «готовой» музыки, это ещё одно важное измерение этой музыки, с которым интересно взаимодействовать. Где-то я пропускаю сквозь плёнку готовый микс, где-то отдельные партии инструментов. Где-то использую одну скорость магнитофона, где-то другую. Где-то манипулирую с плёнкой в ходе записи, где-то нет. В любом случае делаю что-то, что меняет изначально «готовую» музыку, и именно подобные эксперименты чаще всего помогают достичь того «идеального» звука, который был в голове, когда только начинал придумывать те или иные вещи.

Откуда, кстати, для “Караула” взят режущий сэмпл в начале трека “Boundary” и отрывистый в “3Z”?

Если я правильно тебя понял, то в “3Z” звучит ритмично нажимаемая клавиша пианино, но только один раз за циклически повторяемый фрагмент она нажимается так, чтобы молоточек ударил по струнам. Другие нажатия не такие резкие, из–за чего молоточек не доходит до струн, механизм срабатывает наполовину, и слышен пищащий звук этого пограничного состояния. Мне очень нравится работать с “побочными” звуками инструментов, может, даже больше, чем с “основными”. А на фоне шуршит оторвавшаяся вольфрамовая нить внутри лампочки накаливания. Режущий семпл в начале “Boundary” — это весь последующий альбом, только ускоренный в десятки раз и проигранный задом наперёд. По-моему, очень удачно получилось обозначить флэшбек, ну или настроиться на какую-то “волну”.

Как к тебе пришла идея релиза “Losckuty”? Тебе хотелось сделать чуть более офизиченную и персонифицированную библиотеку сэмплов?

«Лоскуты» я хотел сделать ещё до армии, но не успел. В течение почти трёх лет я использовал разные кассеты на концертах, записях, домашних сессиях. Когда их накопилось почти тридцать штук, то появилась задумка всё оцифровать, отслушать, лучшие фрагменты собрать в единый релиз, а кассеты распространить. То есть в цифре можно было бы услышать фрагменты всех кассет, но полностью ни у кого бы не было всех записей. Идея была как раз в контексте мысли про «забыть опасно, отпустить». Была единая материя длиной в несколько лет, и её история подходила к концу (вообще да, подготовка к уходу в армию зачастую напоминала мне приготовление к смерти). И показалось, что лучше порвать эту материю на лоскуты мне, чем она сама истлеет, опасно отпустится. В итоге план был выполнен наполовину (кассеты я распространять не стал, а пустил в дальнейшую переработку) после армии, и в этом смысле «Лоскуты» явились принятием того, что «те дни прошли, их не вернуть» и плавным переходом к тематике «Караула».

Музыкальная программа фестиваля реализуется при содействии направления «Саунд-арт и саунд-дизайн» Школы дизайна НИУ ВШЭ.