Вряд ли можно полагать, что в какую-то из эпох, на которые принято делить обозримое прошлое люди были лишены способности переживать чувства, которые мы сегодня называем романтическими, но в Средние века для них не было места в пространстве выразимого. Фиксирование чувства на бумаге предполагает хотя бы минимальную рефлексию над ним, формулирование в понятиях присущих интеллектуальному дискурсу автора. В Средневековье места для бесконечности в тварном мире не было, а появившись она сперва стала предметом интеллектуального интереса и только позже эстетического восхищения.

Представление о бесконечности стоит между ньютоновским первым законом: «всякое тело продолжает удерживаться в состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние» и обоснованием существования Бога Иоанна Дамаскина: «…кто движет это тело? [Конечно, другое существо] — ибо все движимое приводится в движение от другого. Кем же движется и это другое? И так в бесконечность, пока не встретим чего-либо недвижимого».

Бога потребовалось переместить в другое место, одновременное развитие механических машин достигшее в 18-м веке своеобразной кульминации с появлением сложных заводных автоматов подсказало возможность выделить ему место Великого Часовщика, устранившегося от вмешательства в совершенное устройство самодвижущегося мира, но так совершенно затушевывалась человеческая природа Христа и человеку грозило остаться в одиночестве перед тем, что оказалось за небесной твердью, если бы его не спал немецкий проповедник Фридрих Шлейермахер, провозгласивший, что благочестие «не может быть инстинктом, страстно стремящимся к хаосу метафизики» и «истинная религия — это чувство и вкус бесконечности».

Романтика стала теофанией Просвещения, Жан Поль Рихтер дал ей исчерпывающее определение «прекрасного без границ, или прекрасного бесконечного» и в духе позднейших историософов, склонных натягивать свои идеи на все социальные процессы, предшествовавшие их рождению находил романтическую поэзию у Гомера, викингов и индийцев. Бесконечность звездного неба нашла своё отражение в бездонности человеческой души, из которой с увлечением черпало материал искусство всего девятнадцатого века.

Тем не менее, раз бесконечность оказывается необходимым условием возникновения романтического чувства, легко увидеть место, в котором оно иссякает — там, где заинтригованность тем, что за горизонтом сменяется знанием. В какой-то момент на карте и хронологической шкале не осталось белых пятен, за которыми можно было бы скрыть место действия, а мифы и легенды получили свою классификацию, из которой стало видно, что их не так уж много разных и кончаются они все одинаково. Романтическая поэзия скатилась в жонглирование элементами, выстраиваемыми в соответствии со схемой, которой стало возможно ремесленнически овладеть. Настало время, пользуясь выражением Бодрийяра, «буржуазно-экзистенциального романтизма» эпохи «инвестированного кода».

Любопытно, что романтическое до того всегда оказывалось в стороне от того, что Бодрийяр называет симулякрами. Что может считаться менее романтичным, чем подделка и конвейерное производство (симулякры соответственно первого и второго порядков)? Код, однако, предлагает нам романтики из ничего вдоволь и на любой вкус — от любовной беллетристики до рассказов о путешествиях в иные миры.

Нельзя сказать, чтобы романтика не сопротивлялась, расхожее представление о том, что художник должен быть «голодным», что по-настоящему стоящие вещи создаются только «по велению души», но никак не на заказ и вообще упрямое отрицание связи между деньгами и искусством — реакция, цель которой вывести его из–под власти кода-капитала, но последний гораздо убедительнее утверждает своё господство на этом поле одним только свершившимся превращением произведений романтического искусства в объекты капиталовложений. Подлинники Ван Гога это то же самое, что репродукции Ван Гога, только дороже, потому что их меньше.

Оценивать каким-то образом эту перемену, очевидно, не имеет никакого смысла, но ситуация, в которой жаждущие испытать романтическое переживание отправляются для этого ночью на заброшенное кладбище по той причине, что они знают — это подходящее место для романтических переживаний явно требует какого-то нового места в номенклатуре организаций человеческого восприятия окружающего мира.