Тут и там слышится печальный стон: нет у нас «адекватных феминисток», нет у них удобных, понятных требований, страшно далеки они от народа. Ситуация с общественными требованиями феминизма в России правда не блестящая: в видимом политическом спектре женщины как угнетенная группа будто бы не существуют, а вместо них заседает в учреждениях коллективная Валентина Матвиенко в костюме. Альтернатива ей — статусные либеральные феминистки вроде Марии Арбатовой, транслирующие мизогинию, классизм и расизм.

Положение кажется отчаянным: за последние 10 лет тон российских СМИ стал резко сексистским, все больше законов, посягающих на право женщин распоряжаться своей жизнью, и все сложнее всему этому противостоять. Обращение к западному феминизму, как продолжение классической борьбы «славянофилов» и «западников», кажется здесь вполне адекватным ответом — ведь на благословенном Западе есть «настоящий» феминизм, с Эммой Уотсон и фильмом про «Охотниц за привидениями». Во всяком случае, именно так его пытаются представить в российских глянцевых СМИ, целиком зависящих от рекламной прибыли. И подобно тому, как тревога заставляет нас лихорадочно потреблять пирожные, одежду и массовую культуру, тревога женщин за свое политическое будущее заставляет их потреблять коммерческий колониальный феминизм.

Такое потребление опасно не само по себе, а теми политическими последствиями, которые уже можно наблюдать в странах «развитого феминизма». Поражение Хиллари Клинтон — закономерный итог в том числе и циничной политики продажи идентичностей угнетенных групп и аллергии на «феминизм белых женщин среднего класса». В России ситуация может оказаться куда тяжелее: по сути, вся феминистская риторика, которая у нас есть, — это экспортированная риторика журнала Wonderzine и ему подобных. Его недостаток вовсе не в том, что он претит патриотическим чувствам, а в том, что он построен на фундаменте неолиберальной экономики, и отличается несколькими крайне токсичными особенностями: консьюмеризмом, эссенциализмом и неистребимым классовым расслоением.

Передача опыта феминистской борьбы лишь изредка происходит на первичном уровне: от активисток к активисткам, через журналы и международные объединения. Гораздо чаще такой обмен подменяется продуктами массовой культуры — тенями на стенах пещеры, по которым мы можем судить о гендерном равенстве в «западном обществе», — телесериалами, рекламой и кино. Такая продукция отлично приспосабливается под нужды рынка. Например, подстраиваясь под мировой экономический кризис, она переходит из высшего класса в средний, по-прежнему оставаясь манифестом безудержного потребления. Например, сериал «Секс в большом городе», бывший псевдо-феминистской рекламой гламура 2000-х (знаменитые туфли Manolo — стоят как средняя зарплата по Москве) перешел в средний класс, пережил девальвацию и переродился в сериал Girls, героини которого, конечно, живут не в верхней страте гламура, а чуть победнее, но по-прежнему ходят в кофейни, покупают платья к вечеринкам и оплачивают услуги психоаналитика.

То, что манифесты женской свободы корректируются в соответствии с финансовой ситуацией, как раз свидетельствует об их абсолютной коммерциализации. Да, тапки, которые советует журнал Wonderzine, стоят теперь 7-9 тысяч рублей, а вездесущая Арина Холина в каждой второй своей колонке призывает покупать побольше классных шмоток от H&M, а не Prada, но это происходит в стране, где прожиточный минимум составляет 9489 рублей. В этом как раз и состоит одна из проблем колониального феминизма: с таким курсом доллара просто невозможно «покупать» себе возможность быть феминисткой по американским ценам. Таким образом, это удовольствие автоматически становится доступным только представительницам среднего класса и выше и отсекает от феминистских идей тех, кому они по-настоящему необходимы: беднейших женщин, студенток, работниц-мигранток, матерей-одиночек.

Ловушка для недовольных женщин готовилась давно. Нет более простого способа канализировать их злость и неудовлетворенность политической ситуацией, чем подставить красивое, но кривое зеркало, в котором они увидят других себя — сильных в своей женственности, необыкновенных и независимых. Такой упор на сугубо женский образ и опыт женского empowerment как позитивный пример жизненного пути делает в какой-то момент невозможным объединение с другими женщинами, особенно с теми, кто еще не осознал себя как сильную личность. Кроме того, благодаря рекламе и шаблонным манипуляциям с образами, этот empowerment ограничен узкими рамками приемлемого в буржуазном мире социального поведения.

Иллюзия реализации женского права на уважение позволяет вдобавок сильно продвинуть продажи. О новом явлении под названием «femvertising» на Западе заговорили довольно давно. После «приручения» женского труда необходимо было приручить женское потребление. По данным журнала Business Harvard Review, женщины всего мира представляют собой более перспективный развивающийся рынок, чем Индия и Китай вместе взятые, и тратят более 20 трлн долл. в год на потребительские товары (с 2009 года цифра успела подрасти). Журнал Forbes призывает инвесторов обратить внимание на женскую аудиторию, которая принимает решения о 70%-80% покупок. Гендер — это очень серьезно, и крупные корпорации знают об этом не хуже, чем Симона де Бовуар. При этом стратегия «make it pink», т.е. покрасить товар в розовый цвет и таким образом сделать его якобы более привлекательным для женской аудитории, уходит в прошлое. Теперь работает стратегия, построенная на модном слове «empowerment», внушающая женщинам иллюзию силы и контроля и помогающая продвигать товары и услуги под брендом феминизма.

«Феминистские» продукты апеллируют к чувству уверенности в себе. Например, кампания шампуня Pantene, которая уже как бы не рекламирует продукты для волос, а предлагает полное разрушение гендерных стереотипов. Продавцы прокладок Always тоже эксплуатируют феминистскую оптику и прекрасно осознают, что аудиторию нужно приучать к бренду с детства. Главное, что отличает подобный разговор о гендерном неравенстве — убеждение, что феминистская революция начинается с личного освобождения: достаточно поверить в себя и, разумеется, купить классный шампунь. Это не просто маркетинговая ловушка — это ловушка политическая: в странах, где гендерное равенство оставляет желать лучшего (как у нас, например), даже подобная реклама шампуня воспринимается как огромный шаг вперед. Проблема лишь в том, что шаг этот ведет в тупик.

Вокруг идеи личного освобождения за последние десять лет сложилась целая система потребления и антипотребления: от статей «почему мы сменили каблуки на кроссовки» до феминистских сообществ об этичной продукции. Идея о том, что потребление может быть «феминистским» или «нефеминистским» (кроссовки против каблуков, обычная косметика против cruelty-free, компоненты которой все так же заливают лабораторным мышам в глаза, просто эти тесты производят out-source компании) превращает сам феминизм из философии освобождения в идеологию, которую можно использовать для самых разных целей. Благодаря тому, что феминизм стал узнаваемым брендом, женщины получают возможность приобщиться к гендерной революции, не вставая с дивана, просто покупая определенные марки кроссовок или сумок. Недавняя новость о «феминистских» принтах на футболках, производимых самым крупным текстильным концерном, на фабриках которого трудятся преимущественно женщины, очень наглядно демонстрирует кричащие противоречия рыночного феминизма.

Если индустрия превратила идею феминистского освобождения в пиршество индивидуального консьюмеризма, представительницы либерального феминизма превращают собственную личность. Классическим примером стал т.н. Beyoncé-феминизм американских поп-исполнительниц, зарабатывающих очки популярности за счет поднятия темы гендерного неравенства. Самый высокий стиль для поп-исполнительницы — построить свое творчество на исповедальном личном опыте, гламурно рассказывая в песнях об абьюзивных отношениях и неприятии обществом уверенных в себе женщин. В России эта тактика представлена не слишком активно, однако есть своя специфика: например, волна «патриотического феминизма» — ряд фильмов о женщинах на войне («Битва за Севастополь», «Батальон», римейк «А зори здесь тихие») или творчество поп-исполнительницы Полины Гагариной, эксплуатирующей образ сильной женщины.

Феминизм как бренд активно использовался в предвыборной кампании Хиллари Клинтон, которая построила значительную часть своей агитации на идее гендерного равенства. Неудача этой кампании говорит как раз о том, что феминизм не может быть рыночной или электоральной стратегией. Обычные женщины со скепсисом относятся даже к самым здравым феминистским идеям, когда они озвучиваются с телеэкранов поп-дивами и профессиональными женщинами-политиками, и это вполне можно понять. Благодаря этому эффекту коммерциализации все актуальные, низовые и искренние требования фем-активисток (социалисток, анархисток) оказываются отравлены, и никто уже не хочет откусывать от яблочка, которым раньше их пыталась соблазнить очередная VIP-ведьма.

Когда феминистская идея работает в качестве маркетинговой стратегии, это сильно упрощает всю логику гендерной системы. Благодаря простым и приятным визуальным продуктам, в которых женщины-героини противостоят силам зла, истории реального насилия также становятся частью медиа-пространства, предлагая зрителям не подлинную трагедию, а этакий будоражащий хардкор: все как в клипе Леди Гаги, только по-настоящему. В клипе, где певица рассказывает истории сексуального насилия, есть скромный и многозначительный дисклеймер: «Каждая пятая женщина в колледже будет изнасилована, если ничего не изменится». Никто из тех, кто столь успешно пиарится на женских трагедиях, не предлагает ответа на вопрос, что именно должно измениться, потому что на самом деле у них нет политической программы, у них есть лишь маркетинговая стратегия.

Лозунг «личное = политическое» повернулся своей темной стороной: из феминизма, построенного на работе с индивидуальным сознанием каждой женщины, было выхолощено все политическое, всякая мысль о возможности коллективных действий. Оглядывая на Запад российские феминистки обнаруживают лишь такие инструменты участия в феминистской борьбы, которые уже одобрены и обкатаны рынком: просмотр воодушевляющих мультфильмов про сильных духом принцесс и обсуждение раскрепощающих видов макияжа. Более глубокие проблемы, вроде домашнего насилия или неравной оплаты труда, решаются в рамках частных инициатив.

Таким образом, колониальный прирученный феминизм не говорит об изменении политической системы — единственном, что может принести реальные результаты. Чтобы стать феминисткой, приходится изобретать новый язык, но пока его нет, ведь «народ» отказывается говорить о феминизме вообще, а российская интеллигенция вполне довольна и «колониальным» вариантом, который заключается в чтении отличных западных текстов и приобретении отличных раскрепощающих товаров. Выход из этой ситуации будет длительным и болезненным. Теоретическая гендерная социология в России уже накопила достаточный багаж фактов, но практика феминистского активизма пока еще базируется на продаже и покупке определенного образа жизни, а не на работе, направленной на осознание женщинами общих интересов.

Настойчивая реклама, как правило, вызывает противоположный эффект: даже самая прогрессивная идея застирывается и превращается в половую тряпку. Коммерческий феминизм не только не приближает более прогрессивное будущее (как майка с Че Геварой не приближает социализм) — он отталкивает его, вызывая рвотный рефлекс не только у убежденных сексистов — к черту их и их самочувствие — но и у женщин, которые больше всех в этом феминизме нуждаются. Только они нуждаются в феминизме бедных, который предлагает не личное освобождение, а равенство и участие в политике для всех. Ленинский тезис о «кухарке, управляющей государством», совсем не выглядит смешным, когда единственные женщины, которые имеют возможность «менять историю» — профессиональные политики. Новый поворот в сторону «кухарок» (т.е. низовой демократии) неизбежен, однако тяжкое похмелье от посулов либерального феминизма может его изрядно задержать.

Анна Иванова (Open Left)