Цинизм как жизненная позиция, по-видимому, почти одного возраста с человеческим обществом. При этом он изменчив, разнообразен и способен к самым странным идейным союзам. Однако всякий разговор о нем начинается с этимологии, которая изрядно запутывает. Ведь кинизм — это вывеска для небольшой группы дерзких и веселых античных философов, зубоскаливших на тему пафосных виршей коллег по цеху. Кинизм зажегся и исчез на рубеже конца V — начала IV в. до н. э. Он оставил слово, а точнее презренную кличку — «собака», которую некоторые носили с гордостью. Цинизм же живет и здравствует поныне, но стоит ли его связывать с кинизмом? О разводе этих понятий, совершенном в философии Петера Слотердайка, размышляет Иван Кудряшов специально для Concepture.

Исправление имен

По большому счету кинизм мало кому интересен — в основном специалистам-античникам да любителям исторических анекдотов про философов, занимающихся непотребством в публичных местах. Совсем другое дело — цинизм. Споры о нем так или иначе возникают даже на бытовом уровне.

Некоторые видят в цинизме лишь вызов и невоспитанность. Другие напротив считают, что за всем этим стоит какая-то глубокая и продуманная или хотя бы эстетическая позиция. Третьи видят в цинизме не столько позицию, сколько эффект ее отсутствия — то, что происходит с человеком, так и не выбравшим себе каких-то принципов и существующего подобно неплотной субстанции на воде. Есть еще десяток версий о том, что такое цинизм и почему некоторые выбирают его. В силу этого философское обращение к парочке «кинизм и цинизм» отнюдь не лишено своей актуальности.

И все же, прежде чем попытаться развести понятия «кинизм» и «цинизм», стоит понять, а зачем это вообще нужно? Да мало ли слов, которые перепутаны и употребляются в неверном значении? О «великом исправлении имен», о котором грезил еще Конфуций, в эпоху интернета можно говорить лишь с грустной усмешкой. И все же в ХХ веке нашелся мыслитель, обосновавший важность философски точных дистинкций о кинизме и цинизме.

Это был философ Петер Слотердайк, который в своем интеллектуальном бестселлере «Критика цинического разума» отметил, что именно в силу мутабельности современного цинизма мы ничего не сможем о нем понять, если не найдем те ключевые (или даже болевые) точки, в которых он оторвался от своего начального истока — античного кинизма. И более того, Слотердайк предлагает нам противопоставить кинизм и цинизм в надежде на то, что это даст место для нового кинического импульса в нашей ветшающей цивилизации. Неокинизм — это возможность для критических умов, которую легко проглядеть за тем современным диффузным цинизмом, который уже не отличить от его противоположности.

Преобразования во времени

Итак, чем же был кинизм? Чем стал цинизм? И можем ли мы вернуться к тому, что утрачено и превращено в унылый ярлык?

Как известно, слово «кинизм» появилось на греческой почве и с самого начала содержало в себе элемент осуждения. «Кинос» — с древнегреческого «собака», а это слово еще со времен Гомера обозначало «бесстыдника» или «наглеца» (причем исторически сперва только «бесстыдную женщину»). Греческие и римские авторы хорошо понимали эту пасхалочку, однако почти не использовали слово «киник» в отрыве от мыслителей этого направления (Антисфен, Диоген Синопский и др.).

А вот европейцы напротив гораздо чаще использовали слова «киник» — и на латинизированный манер «циник» — в качестве прозрачного намека на бескультурье, наглость или язвительность визави. Поэтому уже долгое время они являются синонимами. Из французского «циник» перекочует в английский и немецкий (а оттуда и в русский). В итоге даже понимая под «киником» отсылку к греческим философам, большинство образованных авторов вплоть до XIX-XX века используют это слово с негативным оттенком (или если по-умному — как пейоратив, то есть слово, выражающее отрицательную оценку, неодобрение, порицание, иронию или презрение).

Некоторые авторы, особенно принадлежавшие к декадентам, предпринимали попытки эстетизации и даже превознесения цинизма — им вообще нравилось эпатировать общественность (даже слово «декадент» — изначально пейоратив). Для этого приходилось задействовать арсенал романтических средств, превращавших каждый жест циника в пощечину общественному вкусу или плевок в здравый смысл и массовое поклонение полезностям. Именно отсюда, задолго до Фрейда (с его защитами, сублимациями и гиперкомпенсациями), повелось воспринимать циничную позу симпатичного вам человека как изящный душевный доспех, защищающий излишне ранимую душу. Что, конечно, не более чем миф, пестуемый литературой.

Возможно поэтому для большинства и поныне цинизм — это скорее внешняя характеристика человека, пренебрежительно относящегося ко всему общепринятому, (к общественному строю, религии, правилам морали, устоявшимся традициям) или открыто издевающегося над ними. Эстетическая надстройка, увы, представляется скорее фасадом, чем сутью: но в самом деле, людям обычно все равно как одет тот, кто издевается над их идеалами. При этом как-то забылось, что античный киник если и щеголял, то только наготой или дырой в хитоне.

Иными словами, киники и циники в глазах почтенной публики стоят друг друга. И то, что выходки первых были погрубее, чем преимущественно слова вторых, никого особо не заинтересовало. Поэтому до Слотердайка их различие интересует только лингвистов и историков философии, которые ради справедливости и понимания должны развести «источник» и его «позднейшее восприятие». Это в сущности несложно, если сравнивать античного «киника» с современным «циником».

По сути, мы запросто обнаружим то, что знаем и так: киник живет в Древней Греции и в своей критике отталкивается от общества полиса, современный же циник — ничего не критикует, но так или иначе реагирует на нынешние реалии (общество, мораль и т. д.). Однако такие различия скорее затемняют тот факт, что цинизм изменился. Сегодня цинизм бесконечно далек от всякого критического жеста, от всякой яркой позы, от протеста или вызова, а тем более от какой-либо последовательной мысли или идеологии. Цинизм теперь — это невнятное, лабильное и ускользающее от ответственности облако мнений, присущее конформистам и социальным приспособленцам.

А впрочем, давайте все–таки приглядимся к этой историко-социальной разнице. Ведь мы же хотим что-то понять о современном цинизме?

Как несложно заметить, вся история с эстетизацией цинизма в эпоху модерна — это довольно прозрачная игра на повышение статуса. И эта потребность создать и присвоить себе определенную элитарность очень точно совпадает с периодами демократизации обществ (с присущей ей мешаниной — нуворишами, выскочками, разорением старой аристократии, плебеями, потребляющими то, что прежде было доступно лишь патрициям). Античный кинизм, однако, именно с этими претензиями на элитарность и «круги посвященных» боролся.

Следовательно, первое различие таково: кинизм мыслит себя на стороне плебса и социальных масс, цинизм — желает быть идеологией «верхов». Отсюда несложно увидеть, что кинизм оппонирует власть имущим, цинизм же напротив обычно лоялен власти (на деле, а не в декларациях) — как минимум до тех пор, пока та не мешает ему потреблять и симулировать элитарность. В каком-то смысле сегодня циник и есть наиболее частый тип человека в массовом обществе.

Античный полис был очень тонко нарезанным на слои и группы обществом, несмотря на некоторые элементы демократии. Но даже на этом цветастом фоне киник был особым случаем. Индивидуализм киника начинался с того, что у него буквально не было своего места в обществе (настолько особенный), а уже отсюда вытекали и философские выводы — например, о номинализме (все вещи единичны, общего нет) или об идеале самодостаточности и свободной воле.

Второе различие непосредственно касается целей и ценностей киников/циников. Киник живет аскезой, приучая себя к малому, и именно поэтому он уважает труд, особенно ручной. Циник находится строго в противофазе: свобода для него — это побольше удовольствий, поменьше труда и ответственности. Диоген нисколько не кривил душой, говоря, что если бы он мог утолить голод одним лишь поглаживанием живота (как онанизм утоляет сексуальные позывы), то он был бы равен богам.

Современный циник, думается, в большинстве случаев ужаснулся бы такой самодостаточности — его цинизм прежде всего нацелен на оправдание зависимости (без общества нельзя; деньги нужны всем; против государства не попрешь; мне хорошо, а укусы совести проще переносить, когда сыт и обеспечен и т. д. и т. п.). Гораздо проще представить себе циника, мечтающего о вэлфере или синекуре, чем о миллионах, заработанных с закатанными рукавами.

Если обобщить, то кинизм — это прежде всего очень простая система практических идеалов. Иди и делай, ты свободен, но ты в ответе за последствия. И уже как следствие: простота, презрение к социальным условностям и физиологическое отвращение к навязыванию чего-либо другим, особенно со ссылкой на общее благо.

Цинизм же, особенно в последней своей версии, — это в лучшем случае запутанная система теоретических отговорок, нацеленная на то, чтобы разорвать связь между практикой и ответственностью за последствия. А гораздо чаще — просто хаотичный набор теоретических фрагментов, народных мудростей, мемов и цитат великих, призванных хоть как-то примирить несчастного субъекта с тем бардаком, что царит в обществе и его жизни.

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья — это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» — одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку — это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм — это просвещенное ложное сознание», — говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след — она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник — это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» — вот кредо циника, который, однако, в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». И возможно, только философский развод между кинизмом и цинизмом на сегодня способен прояснить, что значит «выбирать жизнь».

По ходу рассуждения в «Критике цинического разума» Слотердайк дает диагноз Просвещению, и на мой взгляд, уже поэтому она достойна стать настольной книгой каждого интеллектуала. По крайней мере такого, кто еще не целиком поражен эпидемией академического разочарования. Также он задается непраздным вопросом: А Ницше был новым киником или новым циником? И почему влияние этого бессистемного философа столь велико на авторов ХХ века? В книге есть паноптикум циников и большой исторический раздел о ликах цинизма в разные периоды. Однако нашей задачей не является пересказ всей работы, поэтому мы вернемся к различию кинизма и цинизма, а именно — сформулируем итоговые выводы Слотердайка.

Точки над «i»

Кинизм, считает автор, — это уникальная маргинальная традиция, которая является не столько философией, сколько формой полемики, причем полемики посредством жестов, тела и жизненного выбора. Насмешка, пожимание плечами, демонстрация зада и многое другое — вот арсенал киника в любое время. Его сатирический ум знает цену словам и еще больше цену умникам, научившимся говорить, не отвечая за слова. Не отвечающим своим реальным телесным бытием. И привыкшим апеллировать к каким-то заоблачным сущностям, по которым тоскует бритва Оккама или плевок Диогена. Киник не противостоит уму или знанию, но он — великий отрицатель «ложной жизни».

А циник — это тот, кто хорошо усвоил жест отрицания, но поставил его на службу частным интересам (по сути, все той же «ложной жизни»). Циник — мастер половинчатой рефлексии: он разбирает по винтикам (или имитирует это) любые ценностные претензии, и никогда не делает из этого практических выводов. Именно поэтому еще одна точная формула Слотердайка звучит так: «цинизм — это зная лучшее, делать худшее».

Нищета современного прагматизма с этим и связана — никто не говорит о настоящих проблемах, все озабочены конвенциональным успехом в кем-то огороженном тупичке. И величайшим скандалом, который еще устраивают кинические умы, состоит в напоминании о том, что данный тупичок размещен где-то на нижней палубе очередного «Титаника». Цинизм подкупает нас тем, что упрощает жизнь и дает немного форы в выживании, однако он бежит от любых проблем — будь то ваш внутриличностный конфликт или ядерный кризис. Увы, иногда оказывается, что бежать больше некуда, даже в своей голове.

Итог Слотердайка кажется пессимистичным, и все же это не так. Возможность кинизма вытекает уже из того, что мы живые и телесные существа. В умении опереться на свою природу философ видит путь к тому, что он называет «удавшаяся жизнь». А она обычно возникает не там, где придерживаются крайностей (либо служение идеалам, либо цинизм), а там, где смеются над собой, но не забывают и совершенствоваться.

Оригинал статьи на сайте

Concepture в Telegram и на Facebook