Уже на подступах к исследованию фотографии встаёт вопрос об истине. Чем является фотография по своему замыслу — правдивым свидетелем или лабиринтом несуществующих миров, в котором мы вязнем, едва прикоснувшись к нему? За очередным поворотом теряется привычная реальность, с каждым новым шагом исчезают дорогие вещи, и, в конце концов, мы утрачиваем самих себя. Ещё вчера, или пять минут назад, казалось, вот они — любимые туфли, ваза, великолепный вид из окна. Но, стоит ненадолго погрузиться в созерцание чужих фотоснимков, и нас захватывает сила фотопритяжения. С горечью фиксируем — неумолимо вянут в вазе цветы, окружающие предметы теряют привлекательность, а оконный проём заволакивает пеленой. Ускользает, вновь ускользает мечта, и мы понимаем — нашей мечтой опять владеет кто-то другой. Так какое же сообщение о мире передаёт фотография — истинное или ложное? От этого вопроса, по меньшей мере, зависит наше настроение на сегодняшний день. Вопрос об истине касается каждого конкретного снимка, каждой наблюдаемой композиции, но также, в общем смысле, фотографии как таковой. Фотография предъявляет нам нашу веру в некую организованность, которая стоит за предметным миром, за совпадениями и случайностями. Мы доверяем фотографии, будто это посредник между нами и случаем, при котором предметы соединяются идеальным образом. Доверяем, потому что уже мыслим себя внутри кадра — дождёмся подходящего случая, и всё образуется.

Фотография укореняет нас в нашем видении. В этом смысле, она предстает консервативной, охраняющей силой. В бытовой жизни мы полагаемся на фотодокументацию окружающих вещей, ибо верим, — фотография не подведёт, передаст образы вещей равно такими, какими они нам явлены в данный момент. Сомнений в тождестве фотографируемого объекта реальному — не возникает. Или возникает? Где та черта, за которой мы задаемся вопросом: что же на самом деле изображено на фото? Иногда изображение оказывается равно не своему аналогу из реального мира, а универсальному знаку, отсылающему к желанию невозможного. И тогда мы видим на снимке нечто, выпадающее из цепочки потребления, — непотребимое. (Что, часто, воспринимается и как непотребное). Тогда изображение кажется слишком неестественным, мы начинаем проверять его подлинность. Абсолютная красота осталась в Эдемском саду; наша красота, чтобы быть воспринятой, должна иметь очевидный изъян, ведь иного мы не заслуживаем. Но нужно ли так добиваться подтверждения правдивости, искать достоверные факты, счищая слои фотошопа со снимков? Может быть, правда — в ретуши, в склейке? В самом усилии утверждения себя или своего объекта в качестве образа? Какую правду мы хотим обнаружить в основе?

Брандес, популяризатор идей Ф. Ницше два месяца добивался от философа, чтобы тот выслал ему портрет для публикации. Из переписки явствует, Ницше даже планировал поехать в Мюнхен, чтобы там «превратить себя в визуальный символ», т.е. сфотографироваться. В результате, Ницше никуда не едет, а высылает Брандесу фото из семейного архива. Брандес оказывается страшно разочарован. «…На лице того, кто написал Заратустру должно быть гораздо больше тайн!» — сетует он. Впоследствии, этому фото суждено будет стать одним из наиболее известных, «канонических», портретов Ницше, и потомки найдут облик философа вполне загадочным. А вот, что пишет сам Ницше о фотопортрете другого философа: «Шопенгауер был умён, когда он однажды позволил себя сфотографировать в жилете, застёгнутом не на ту пуговицу; тем самым он сказал: «Я не принадлежу этому миру: что философу условность параллельных швов и застёгнутых пуговиц! Зато я объективен!» Равен ли Шопенгауер с перепутанными пуговицами подлинному Шопенгауеру? Или тот самый Шопенгауер только и возник в момент художественного смещения пуговиц на жилете?

Сразу после возникновения, встав в оппозицию живописному искусству, фотография начала претендовать на статус кардинально иной, чем имел рисунок. Если портрет, пусть даже выполненный в реалистической манере, всегда включает авторский замысел, часто воспринимается и вовсе, как фантазия художника, некое творческое видение, не совпадающее с миром, но создающее его альтернативную версию, то фотография потребовала статус документа — того, что подтверждает мир. А в перспективе — утверждает его. Фотография тотальна, как любое воплощение техники. Но, будучи самым «гуманистическим» воплощением, фотография выносит свою тотальность за рамки материально-производственного решения мира в образную область. С возникновением фотографии у человека появилось свидетельство о «настоящем» мире. Свидетельство, которое практически невозможно оспорить. Только посредством другой, более правдоподобной, фотографии. Амбиции фотографии на роль основного репрезентанта подлинности столь парадоксальны, главным образом, потому, что она — главный агент «технической воспроизводимости» искусства. Как тот вор, что громче всех кричит «держи вора!»

Если мы смотрим на художественный портрет, то внутренне, чаще всего, убеждены: вот так человек уж точно не выглядит. Зато фотография всегда служит нам достоверным описанием реальной внешности. Быть свидетельством истины мира — главная амбиция фотографии. У фотографии странные отношения с прекрасным: чем гармоничнее изображенное на ней, тем придирчивее мы проверяем фото на подлинность, на соответствие «оригиналу». Фотография не даёт нам перейти во власть воображения, будто какой-то гибкий, но очень крепкий поводок неуклонно отводит нас в сторону «правдоподобия». Воображение приравнивается к акту предательства мира, потому что уничтожает фантом нехватки, таким образом, нарушая воспроизводимость цикла потребления. Люди не должны врать о себе. Не должны о себе врать и вещи. Фотография не врёт, потому что она — документ. Если фотография переходит границу правдоподобного, она обращается в противоположность, своего рода, антифотографию, антидокумент — фантазию, удостоверенную официальной подписью. «Документ» несуществующего, воображаемого, мира нереализованной возможности, а значит, невозможного. Тысячу раз проигранного нами мира.

Мы зачем-то доверяем фотографии право быть посредником между нами и случаем. Зачем возобновлять цикл потребления, документируя предметный мир? Не лучше ли довериться прекрасному и напрямую соединиться с его созидательным потенциалом? Преодолеть инерцию «правдоподобия» и вообразить свой собственный прекрасный образ.

(по материалам В. Савчук. Философия фотографии, 2015)