Это текст представляет собой лишь предварительные заметки на тему, которая требует дальнейшего глубокого изучения. Я бы хотел обратить внимание на истоки особого метода в словесной эстетике Дмитрия Александровича Пригова — метода «сверх-идентификации» (over-identification) с доминирующим идеологическим словом. Меня интересует не столько «художественная» генеалогия этого метода (про которую много написано), сколько политическая генеалогия в более широком смысле. Мы знаем, что творчество Пригова, как и творчество московских концептуалистов вообще, сложилось как «реакция» на советский политический контекст 70-х — начала 80-х годов. Говоря о месте Пригова в движении московского концептуализма, Илья Кабаков высказал такую мысль:

В СССР письменный текст заполнял собой все паузы. Это достигло максимума в 70-е годы. [Печатное слово] было главным событием — цензурированное (прочищенное), вечное, божественное. Оно было безличным, анонимным, принадлежало всем. Именно на него и реагировала наша концептуальная группа. Булатов — на плакат, Комар и Меламид на советскую картину, Косолапов на лозунги… Что же из этого взял на себя Пригов? Главную печатную форму — газету [1].

Это описание, безусловно, верно, но оно рискует быть прочитано несколько упрощённо. В чём заключается «реагирование» на печатное, идеологическое слово системы, о котором здесь говорится как о методе концептуализма? Согласно распространённому пониманию концептуальной критики, советское идеологическое слово может показаться замкнутой системой, на которую можно реагировать или которую можно критиковать, находясь за её пределами (хотя Кабаков об этом и не говорит). Однако «идеологическое слово» невозможно ограничить только рамками его закрытой, внутренней лингвистической структуры — в действительности это слово существовало в гораздо более открытой форме, поскольку оно воспроизводилось, распространялось, интерпретировалось, вступало в контакт с советскими гражданами «на местах», в результате чего его смысл подчас преобретал оттенки, никем (включая его авторов в партийном руководстве) незапланированные. Если переключить внимание с замкнутой структуры советского идеологического слова на то, как оно в действительности жилó, как оно входило в повседневную советскую жизнь и что с ним там происходило, концептуальный метод, и особенно, текстовый метод Пригова, начинает выглядеть несколько иначе. Это более не реагирование на идеологическое слово системы извне, а соучастие в производстве этого слова, в результате которого вскрываются его невидимые внутренние механизмы.

Для иллюстрации этого тезиса о методе Пригова сравним несколько его коротких текстов, написанных в 1980-м году, с текстами, которые писались друг для друга, в шутку, обычными советскими гражданами (не художниками, не поэтами и не диссидентами), которые свои тексты ни художественным актом, ни даже издёвкой «над системой» не воспринимали. В заключении сравним метод Пригова с другим, родственным подходом Сергея Курёхина. Эти сравнения помогут нам пролить свет на «приговский метод», «курёхинский метод» и заодно на природу идеологического слова в поздне-советский период.

Как известно, в советском дискурсивном пространстве конца 70-х — начала 80-х годов доминировал особый идеологический дискурс партии, главными чертами которого были не только его повсеместность и неизбежность, но и застывшая, постоянно повторяющаяся языковая структура, ставшая к тому времени громоздкой, неуклюжей, полной особых грамматических конструкций и неологизмов. Мы подробно проанализировали её в своей книге [2]. В период позднего социализма (1960-е—1980-е годы) в этом идеологическом языке буквальный смысл высказывания ушёл на второй план, а на первый вышла необходимость повторения фиксированных форм языка — фраз, грамматических конструкций, партийных неологизмов, стандартных высказываний. То есть, перформативная (performative) функция высказывания на этом языке (непосредственный факт его повторения) стала важнее констатирующей (constative) или референтной функции [3].

Другим элементом контекста, производным от первого, было наступление так называемой «эпохи геронтакратии», главной чертой которого был парадокс — с одной стороны, ощущение неизменности и даже вечности советского символического режима, с другой стороны, явное старение и дряхление элементов этого символического режима. Этот парадокс проявился, например, в распространённой реакции на смерть Брежнева в 1982-м году. Хотя всем давно было очевидно, что он стар и нездоров, его смерть всё же застала большинство советских граждан врасплох именно потому, что сам Брежнев, как и вся символическая система, подсознательно воспринимался, как нечто вечное и неизменное. Андрей Макаревич впоследствии вспоминал свою реакцию на это событие:

… не знаю, как другие, а я-то был совершенно уверен, что постылая советская власть простоит ещё лет сто — даже смерть какого-нибудь Брежнева производила сильнейшее впечатление. Казалось, что он, как библейский персонаж, будет жить восемьсот лет [4].

Среди приговских текстов того периода многие являются отражением этого парадокса вечности и дряхления. Можно вспомнить его «Некрологи». Они были написаны в 1980-м — двумя годами раньше, чем в СССР наступила настоящая «эпидемия» высокопоставленных смертей (когда с 1982-го по 1985-й годы в среднем каждые полгода умирал один член или кандидат в члены политбюро) [5]. Но в этом нет ничего удивительного, ведь Пригов, как справедливо заметил Андрей Зорин [6], реагировал не столько на конкретные события, сколько на культурно-социальные сдвиги вообще. А парадоксальное ощущение вечности и смерти было, безусловно, частью тех лет, своеобразной некроэстетикой периода.

В «Некрологах» Пригова использован приём сверх-идентификации с идеологическим словом партии (имитации официального высказывания), а также приём его деконтекстуализации — осторожного введения в дискурс парадоксов и несоответствий на уровне референции, на уровне жанра и т.д. При помощи этих приёмов можно добиваться смыслового сдвига идеологического слова и даже разрыва единой идеологической ткани. Важно однако, что эта процедура является не критикой идеологического слова извне, а способом показать изнутри парадоксальное устройство этого слова и принципы его воспроизводства, распространения и интерпретации.

Приговские «Некрологи» сообщают знакомым идеологическим языком о смерти классических русских поэтов и писателей девятнадцатого века. Классики литературы предстают партийными руководителями и советскими чиновниками. В некрологе Пушкина читаем:

Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет СССР, Советское правительство с глубоким прискорбием сообщают, что 10 февраля (29 января) 1837 года на 38 году жизни в результате трагической дуэли оборвалась жизнь великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Товарища Пушкина А.С. всегда отличали принципиальность, чувство ответственности, требовательное отношение к себе и окружающим. На всех постах, куда его посылали, он проявлял беззаветную преданность порученному делу, воинскую отвагу и героизм, высокие качества патриота, гражданина и поэта. Он навсегда останется в сердцах друзей и близко знавших его как гуляка, балагур, бабник и охальник. Имя Пушкина вечно будет жить в памяти народа, как светоча русской поэзии.

Аналогичные некрологи посвящены «товарищу Лермонтову», «товарищу Достоевскому» и «товарищу Толстому». В некрологе Толстого читаем:

Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет СССР, Советское правительство с глубоким прискорбием сообщают, что не стало графа Льва Николаевича Толстого. Товарища Толстого Л. Н. всегда отличали принципиальность, чувство ответственности, требовательное отношение к себе и окружающим. На всех постах, куда его посылали, он проявлял беззаветную преданность порученному делу, воинскую отвагу и героизм, высокие качества гражданина, патриота и поэта. Он навсегда останется в сердцах друзей и близко знавших его как большой барин, увлекавшийся идеями буддизма, толстовства и опрощения. Имя Толстого вечно будет жить в памяти народа как зеркало русской революции.

Последний некролог Пригов пишет на себя самого:

Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет СССР, Советское правительство с глубоким прискорбием сообщают, что 30 июня 1980 года в городе Москва на 40-ом году жизни проживает Пригов Дмитрий Александрович.

В рамках узнаваемого идеологического дискурса здесь смешиваются разные периоды истории, языковые жанры, политические системы, что приводит к смещению темпоральности и субъектности понятия «советского». Описываемый «как бы» советский субъект выпадает из советской темпоральности. Но это не столько ирония по поводу советского идеологического дискурса, сколько иллюстрация того, как он работает на самом деле. Ведь подобные смысловые сдвиги и нестыковки были его неотъемлемой частью, а интерпретировать многие советские тексты (например, передовицы Правды) напрямую было невозможно и этого не требовалось.

Подобные тексты были не столько внешним комментарием по поводу парадоксальной природы закостенелого идеологического слова, сколько своеобразным внутренним, хирургическим вскрытием тканей этого слова. Метод Пригова здесь заключается в показе того, как идеологический дискурс устроен изнутри, как работает его внутренний парадоксальный механизм. Для иллюстрации этого тезиса сравним приговские «Некрологи» с текстами из «обычной» советской повседневности тех лет, которые писались в шутку обычными советскими людьми, не художниками и не концептуалистами. За неимением места остановимся на одном примере. Этот документ, который называется «Указание», был написан в 1983-м году членами комитета комсомола одного из ленинградских НИИ в качестве шутливого текста на день рождения секретаря этого комитета комсомола Андрея К.

В тот день Андрей отмечал свой тридцатилетний юбилей. Он и его коллеги из комитета комсомола заперлись в помещении комитета, чтобы отпраздновать это событие [7]. Они выпили за здоровье Андрея и вручили ему этот документ. Написан он был коллективно теми же людьми, которые вели «настоящую» комсомольскую работу, причём часто делали её вполне искренне и ответственно. Часть комсомольской работы они действительно считали важной. Однако, им приходилось выполнять и массу работы, которую они считали «бессмысленной» — составлять бесконечные отчёты, в которых форма была важнее содержания, заполнять бесконечные анкеты, писать бесконечные тексты выступлений на отчётно-перевыборных собраниях, ради галочки проводить ленинские зачёты и т.д. Всё это проводилось и писалось на особом замороженном идеологическом языке начала 80-х. В процессе этой работы большинство этих людей также писало ироничные документы на тех же самых официальных бланках и формах, частично используя элементы того же идеологического языка, и одновременно меняя его для достижения ироничного эффекта.

Такие документы интересны тем, что они писались, практически, как часть процесса производства настоящего идеологического языка [8]. Например, «Указание», которое мы рассматриваем, было составлено на официальном комсомольском бланке, в кабинете комитета комсомола, людьми, которые являлись действительными членами этого комитета; оно было напечатано на пишущей машинке комитета, ему был присвоен регистрационный номер и дата, и адресовано оно было секретарю комитета комсомола. Производство этого текста, иными словами, практически полностью повторяло процесс производства настоящих идеологических текстов, с той лишь разницей, что этот документ планировался как ироничная имитация и создавался для внутреннего пользования членов комитета. То есть ирония этого документа заключалась в том, что он делал видимым внутреннее устройство советского идеологического дискурса — устройство не только его языковой структуры, но и процессов, институтов и отношений, благодаря которым этот дискурс воспроизводился и распространялся в местной практике. Текст «Указания» сразу напоминает «Некрологи» Пригова. Заметим, однако, что в те годы, когда члены комитета комсомола НИИ писали этот текст, ни им, ни подавляющему большинству советских граждан Пригов и его тексты известны не были. Тем важнее параллели между этим документом и приговскими «Некрологами». То, что подобные тексты возникали независимо друг от друга и в самых разных сферах советской жизни можно рассматривать, как важный «антропологический факт» этого периода, или как «симптом» внутренних изменений системы, которые в тот момент оставались невидимыми для большинства её жителей, включая авторов этих текстов.

13 августа 1953 года цветная металлургия СССР потерпела большую утрату. Пришёл в жизнь руководитель засолочного пункта и директор Василеостровской канатной дороги, отчим эстонского попса, герой монгольского эпоса Андрей [фамилия]. Эта дата розовыми буквами вписана в биографию [название] института. В ознаменование этого выдающегося события УКАЗЫВАЮ рабочим коллективам и отдельным гражданам на соблюдение производственной дисциплины и соблюдение тишины после 23 часов. Приступить к поздравлению в виде подношений, объятий, приподаний, похлопываний, поцелуев и перетягивания каната.
Вр. И.о. секретаря всего комитета — [ИМЯ]

Отметим, что члены этого комитета комсомола не были чистыми циниками [9]. Напротив, по сравнению с большинством их сверстников некоторые члены комитета были безусловными идеалистами, что, правда, не мешало им оставаться циниками по отношению ко многим высказываниям КПСС (Андрей, например, верил в коммунизм, но не слишком доверял высшему руководству партии) [10]. Не удивительно, что комсомольская работа, которую эти люди вели, была полна парадоксов. Они относились к этой работе одновременно крайне серьёзно и искренне, и крайне цинично. Как такое возможно? Дело в том, что часть комсомольских обязанностей, которые вменялись этому комитету, они воспринимали, как важную «работу со смыслом» (их термин), а другую часть — как «чистую проформу» и работу «для галочки». Второй вид работы они старались проводить лишь на уровне официальной формы, не вникая в её буквальный смысл (например, писали отчёты об активном проведении ленинского зачёта в их институте, на практике сводя зачёт к чистой формальности или вообще проводя его лишь «на бумаге») [11].

Поэтому, для них шутливый текст «Указания» не являлся насмешкой над советской системой и не был циничным признанием всеобщего «притворства». Напротив, как показывал этот документ, некоторые политические задачи советской системы воспринимались такими людьми, как вполне важные и положительные, и они могли быть искренне вовлечены в их выполнение. Но при этом, они также прекрасно понимали, что для выполнения этих задач им требуется участвовать в большом количестве формальных, противоречивых и бессмысленных действий. С их точки зрения, выполнение важного и истинного было невозможно без участия в формальном и пустом. Более того, одновременность того и другого давала возможность участвовать в создании новых смыслов, новых идей, новых способов существования, которые государство не планировало и не контролировало [12].

«Указание» ко дню рождения начинается, как некролог, с узнаваемой стандартной фразы: «13 августа 1953 года цветная металлургия СССР потерпела большую утрату». Согласно модели идеологического языка в следующем стандартном предложении должно было следовать объявление о смерти какого-то государственного или партийного деятеля— «ушёл из жизни» — после чего следовал стандартный перечень титулов и достижений, а затем имя умершего. 12-го ноября 1982 года Правда сообщила о кончине Брежнева словами: «Коммунистическая партия Советского Союза, весь советский народ понесли тяжелую утрату. Из жизни ушёл верный продолжатель великогодела Ленина, пламенный патриот, выдающийся революционер и борец за мир, за коммунизм, крупнейший политический и государственный деятель современности Леонид Ильич Брежнев». Однако в шутливом «Указании» происходит неожиданный переворот — вторая фраза начинается не со слов «ушёл из жизни», а со слов «пришёл в жизнь». Аналогичный сдвигвстречаем в вышеприведённомавтонекрологе Пригова (см. с. 88).

Таким образом, «Указание» сразу начинает стирать границу между официальным трауром и празднованием, между жизнью советского субъекта и смертью, между идеологическим дискурсом и его имитацией. Но главным здесь является не издёвка над идеологическим словом и не его отрицание, а формирование некоего альтернативного идеологического пространства, которое не описывается бинарным разделением на партийную идеологию и контридеологию, на государство и диссидентов, на тотальный контроль и сопротивление ему. Именно в этом альтернативном пространстве существует и работает Андрей и его коллеги по комитету. Именно в нём производится и интерпретируется идеологический дискурс и организуется комсомольская работа. То есть, этот документ не столько иронизирует по поводу идеологического слова, сколько показывает, как идеологический процесс устроен на самом деле, как он выглядит изнутри.

Далее в «Указании» следует традиционное перечислении титулов Андрея — стандартные идеологические титулы смешиваются с титулами из других языковых жанров. Андрей характеризуется, как «вдохновитель», что является идеологическим штампом, и как «мистификатор» — ироничный намёк на то, что деятельность Андрея на посту комсомольского секретаря заключалась и в организации работы, которую он считал важной и делал с желанием, и в изобретении способов избежать поручений, к которым он относился, как к формальности и бессмыслице. Ради экономии места мы не будем останавливаться подробно на других фразах этого документа. Большинство из них построено аналогичным образом, с использованием одновременно стандартных идеологических фраз и ироничных высказываний [13].

Как принято в стиле официального некролога, перечень достижений Андрея заканчивается его именем. Однако, вместо авторитетной формулы — имя (Андрей), отчество (Николаевич), фамилия — здесь его называют просто «Андрюшенька». Это подчёркивает одновременность занятий и субъектностей Андрея — он вполне искренне руководит комсомольской работой института и одновременно серьёзно увлекается английской рок-музыкой; он участвует в коммунистических мероприятиях и одновременно помогает своим друзьям по институту избегать многих из них. Андрей предстаёт в глазах его коллег положительным героем именно потому, что он относится к идеологическому дискурсу партии выборочно — не придерживаясь всех его заявленных смыслов и не отвергая их всех, а активно участвуя в их творческом переосмыслении.

Этот нехудожественный документ проливает свет на художественный метод Пригова. Этот метод заключался не в иронии по поводу советского идеологического языка, произносимой из внешнего по отношению к языку пространства «нонконформизма», а в показе изнутри идеологического языка, с позиции одного из его участников, как этот язык в действительности функционирует.

Как говорилось выше, метода Пригова также стоит сравнить с методом Курехина. Последний не был московским концептуалистом, и одно из главных отличий его подхода от подхода концептуалистов заключалось в том, что он периодически практиковал то, что можно назвать чистой иронией сверх-идентификации. В таких случаях было действительно почти невозможно сказать, особенно человеку непосвящённому, является ли то или иное высказывание Курехина серьёзным или ироничным. Более того, он и сам не проводил чёткой границы между этими смыслами.

В отличие от Пригова метод Курёхина не ограничивался ироничной имитацией структуры идеологического языка. Ещё он использовал официальные государственные «технологии» по производству и массовому распространению этого языка — особенно государственные СМИ (газеты, телевидение) и государственных должностных лиц. Курехин практиковал этот подход в музыке (например, приглашая на концерты Поп-Механики многих представителей «официальных» культурных институтов — от знаменитых балерин, оперных певцов и киноактёров до бюрократов), в текстах и в телепередачах.

Один пример этого метода всем хорошо известен — это знаменитая телепередача в программе «Пятое колесо» за май 1991-го года, в рамках которой Курехин с серьёзным видом доказывал многомиллионной аудитории телезрителей, что Ленин в действительности был грибом, и что этот факт проливает свет на секреты большевистской революции [14].

Второй пример, видимо, известен гораздо меньше, но для нас даже важнее первого, так как произошёл он раньше — в 1987-м году, на начальном этапе перестройки. 5-го апреля 1987-го года газета Ленинградская Правда напечатала статью, критикующую советскую «неформальную» рок-музыку и группы ленинградского рок-клуба. Автором статьи был журналист Сергей Шолохов, а критическое высказывание о роке было цитатой из заявления Сергея Курехина, которого большинство читателей тогда не знало [15]. Цитата Курехина была написана в узнаваемом стиле советского идеологического языка:

Рок давно уже перестал быть творческой музыкой. Чуть-чуть таланта, немного сноровки в игре на музыкальных инструментах, немыслимый грохот аппаратуры от общей беспомощности, глупость в текстовке, доведенная до пошлости, развязность и агрессивность от комплекса неполноценности, ложный пафос от социальной ущербности, все это, пропущенное через физиологический фильтр, выдается за искусство для молодежи! Характерный пример тому — группы «Аквариум» и «Алиса». Комсомольским организациям, на мой взгляд, здесь есть над чем подумать…[16]

Статья вызвала противоречивую реакцию среди представителей ленинградского рок-сообщества, многие из которых знали Курехина лично (в отличие от большинства читателей Ленинградской Правды и комсомольских руководителей города) [17]. Некоторые музыканты обвиняли Курехина в том, что он продался режиму, другие, напротив, критиковали его за то, что если это ирония, то она слишком тонка и непонята большинству читателей, а значит будет иметь обратный эффект. Были и те, кто безумно смеялся и восторгался тонкой иронией Курехина. Когда редактор газеты и комсомольское руководство узнали о том, кого процитировал автор статьи, и разобрались, что это скорее всего ироничная имитация, они ничего не сделали. Делать им было в принципе нечего — ведь если бы они обрушились с публичной критикой на Курехина, они бы заодно подвергли критике то, что он сказал (верные, с их точки зрения, вещи). Приём чистой сверхидентификации позволил Курёхин одновременно сыронизировать по поводу идеологических заявлений комсомола и сделать это на страницах государственной газеты. Использование этого приёма, в контексте государственных институтов или СМИ, является первым отличием метода Курехина от метода Пригова.

Второе отличие заключается в следующем. Метод Пригова, как мы сказали выше, больше походит на хирургическое вмешательство в систему. Этот метод открывает внутреннюю структуру системы, но сам с системой не смешивается (хирург остаётся хирургом, а пациент — пациентом). Если метод Пригова хирургический, то метод Курехина — паразитический. Курехин занимает позицию «паразитирования», которая включает внедрение внутрь системы и превращения себя в её часть. Хирург смотрит внутрь, но сам остаётся за пределами. Паразит, напротив, живёт внутри субъекта в состоянии симбиоза с ним. Мы употребили термин «паразит» не случайно. В 1995-м году автор этой статьи провёл с Сергеем Курехиным несколько длинных разговоров в попытке совместно определить в конкретных терминах в чём заключается курехинский критический «метод». Надо сказать, что достичь подобной задачи в беседе с Курехиным было непросто. Его речь практически никогда не ограничивалась рамками мета-рефлексии по поводу чего-то, особенно по поводу своего творчества. Он сразу начинал смешивать комментарии по поводу, с «перформансом» самих этих комментариев, с иронией по поводу этого перформанса и т.д. Он скакал между жанрами и темами, прыгал из потока сознания в неприкрытую иронию и т.д. Но самое важное— он всегда возвращался к изначальной теме разговора, становясь вновь рациональным, логичным и серьёзным собеседником. Термин «паразит» и «паразитирование», для определения своего критического метода, Курехин предложил в этой беседе сам:

Мне как-то говорили что то, чем я занимаюсь — это шутка, или ирония, или издёвка. На самом деле это не так. […] Это просто паразитирование на существующем архетипе. Я именно паразит, я вот сейчас ввожу новую терминологию — термин «паразитирование». […]
Паразитирование это не издёвка и не отрицание. Паразитирование предполагает дальнейшее положительное развитие. Потому что паразит амбивалентен. Он с одной стороны питается за счёт чего-то, а с другой обладает совсем независимой конструкцией и структурой.

Пользуясь термином «паразитирование» — (как он выразился, «паразитирование на архетипе») — Курехин хотел подчеркнуть, что его метод идёт дальше, чем бинарное деление на систему и внешнего критика, или на власть и сопротивление ей. Отношения паразита с системой построены иначе — на симбиозе: паразит внедряется в систему и заставляет её изменяться с тем, чтобы либо включить паразита, как новую внутреннюю часть системы, либо отторгнуть его из системы. В любом случае система вынуждена изменяться и развиваться. Так становятся видны её внутренние механизмы и парадоксы, скрытые от глаз внешнего комментатора. В этом вскрытии внутренних механизмов и парадоксов заключается «позитивная программа», о которой говорил Курехин (он подчеркивал, что вместо насмешки или издёвки над политической системой, нужна позитивная программа). Об этой важной природе паразита прекрасно написал философ Michel Serres [18]. Политика паразита по отношению к системе заключается не в её отторжении, а в незаметном её изменении изнутри — система вынуждена меняться благодаря присутствию в ней паразита.

Если подход Пригова — это подход хирурга, показывающего внутренний механизм организма (политической системы, идеологического языка), который обычно скрыт от глаз, то подход Курехина — это подход паразита, заставляющего систему адаптироваться к нему, мутировать и именно таким образом вскрывающего её скрытые механизмы.

Существует и третье отличие методов Пригова и Курехина. Борис Гройс пишет о том, что одним из центральных методов московского концептуализма был метод не художественного действия, как такового, а документирования художественного действия. Примерами этого подхода в 1970-е — начале 80-х была московская группа Коллективные Действия, работы Ильи Кабакова и Виктора Пивоварова и т.д. Этот метод сложно приложить к ленинградским неформальным художественным явлениям того периода (Курехину, Некрореалистам, группе Митьки и т.д.). Хотя и те и другие практиковали эстетику сверх-идентификации, в Ленинграде занимались этим несколько иначе. Метод «документирования», сбора документов по поводу, тоже является исследованием системы с позиции хирурга (или этнографа), который собирает внутри системы симптомы (или документальные материалы), рассказывающие о её природе. В отличие от хирурга и этнографа паразит не просто внедряется в систему, а становится её частью, заставляя её изменяться под себя.

Причин этой разницы в более-менее похожих методах Пригова и Курехина несколько. Но основной является разница периодов, в которых сформировались эти методы. Пригов (1940 года рождения) был на 14 лет старше Курехина и заниматься своим критическим методом начал раньше. Его подход, как, видимо, и подход большинства концептуалистов, сформировался в брежневский период, когда перемен перестройки никто не ждал, а советское государство воспринималось, как вечное. Курехинский критический метод, напротив, сформировался в большей степени в период перестройки (хотя он и начал экспериментировать с ним ещё до перестройки, его подход оформился в метод именно во второй половине 80-х). Именно поэтому Курехин мог «оккупировать» каналы ничего не подозревающих государственных СМИ (до середины 80-х это было невозможно) или использовать в концертах Поп-Механики символы и представителей государственной культуры и идеологии. Всё это стало важно и возможно именно в критический период перестройки. Курехин стал гением «периода распада» империи; его «Ленин-гриб» —последняя точка этого процесса. Пригов был гением системы замороженной, «вечной», неизменной, и хоть и стоящей на пороге распада, но об этом неподозревавшей.

Сноски

1. Илья Кабаков, «Д.А. Пригов и его «безумная искренность»», 24/05/2008, см.: http://os.colta.ru/art/events/details/962/?attempt=1

2. Yurchak, Alexei. Everything Was Forever, Until It Was NoMore: The Last Soviet Generation. Princeton University Press, 2006. См. также русское издание этой книги (расширенное и переработанное), которое выходит в начале следующего года: Юрчак, А.В. Всё было навечно пока не кончилось: последнее советское поколение. М, Непрекосновенный Запас, 2013.

3. Мы пользуемся терминологией Джона Остина (Остин, Дж. Как производить действия при помощи слов? Дж. Остин. Избранное, пер. с англ. Л. Б. Макеевой, В.П. Руднева. — М.,1999). Подробнее см. Yurchak 2006.

4. Макаревич, А. Сам овца. М., Захаров, 2002, С. 14.

5. С января 1982-го по март 1985-го умерли следующие члены и кандидаты в члены политбюро: Суслов (январь 1982 г., 80 лет), Брежнев (ноябрь 1982 г., 72 года), Киселев (январь 1983 г., 66 лет), Пельше (май 1983 г., 85 лет), Андропов (февраль 1984 г., 70 лет), Устинов (декабрь 1984 г., 76 лет), Черненко (март 1985 г., 74 года).

6. Зорин, А. “Чтобы жизнь внизу текла (Дмитрий Александрович Пригов и советская действительность)”, Пригов Д.А. Советские тексты. СПб, 1997, С. 10-23

7. Вообще, способ запираться в кабинете комитета комсомола и под предлогом комсомольской работы отдыхать там в рабочее время был одной из важных «технологий» идеологического производства, которую практиковали эти люди (см. подробнее в Yurchak 2006).

8. На практике представители комитетов комсомола предприятий, как и представители райкомов, получали стандартные тексты из центральных органов ВЛКСМ и могли использовать их в качестве шаблонов для своих текстов — то есть, они были именно ретрансляторами высказываний, произведенных в центре (см. Yurchak 2006 и Юрчак 2013).

9. Автор провёл подробное исследование (историческую этнографию) этого и нескольких других комитетов комсомола того периода (см. Yurchak 2006, гл. 3).

10. См. подробный анализ отношения Андрея к разным идеалам в Yurchak 2006, глава 3 и 6.

11. См. Yurchak 2006, гл. 3.

12. Yurhcak 2006.

13. См. подробный анализ этого документа в Yurchak 2006 (и Юрчак 2013), глава 7.

14. См. анализ этого события в Yurchak, Alexei, “A Parasitefrom Outer Space: How Sergei Kuryokhin Proved that Lenin was a Mushroom,” Slavic Review, vol. 70, n. 1, 2011.

15. Именно эта пара — Курехин-Шолохов — спустя 4 года, в 1991-м году, на исходе перестройки провели в прямом эфире ленинградского 5-го канала телепередачу Ленин-гриб.

16. Шолохов, Сергей. «Капризы рока и логика судьбы», Ленинградская правда, 5 апреля, 1987 г.

17. См. анализ в: Boyer, Dominic and Alexei Yurchak 2010.“American Stiob: Or what late-socialist aesthetics of parodycan teach us about contemporary political culture in the West,”Cultural Anthropology, vol. 25, n. 218. В английском переводе: Seres, Michel. The Parasite.University of Minnessotta Press, 2007 (французский оригинал опубликован в 1980-м году)

Материал опубликован в #12 [Транслит]: Очарование клише