Патрик Серио. Язык народа
В связи с приездом в Петербург теоретика языка Патрика Серио и в продолжение его курса лекций «Язык и дискурс», публикуем одну из важных работ автора в переводе П. Арсеньева.
Никогда столько не говорилось о простоте языка, как в СССР 20–30-х годов. Политические деятели, но также и писатели, публицисты, эссеисты, преподаватели, сторонники и оппоненты советской власти вступали по очереди в битву, в которой постоянными ставками и основными терминами были простота и доступность народу, без того чтобы всегда знать наверняка, что из этих двух было причиной, а что следствием другого.
Необходимо сказать, что программа большевиков в отношении языка была… простой: «Максимум марксизма = максимум популярности и простоты» [1], — писал Ленин в своем конспекте во время конференции 8 мая 1917 года. Применение на практике подобной формулы требовало, однако, сойтись в словах, чтобы иметь возможность ответить на вопрос, который как раз оказывался довольно сложным: говорят ли простые люди на простом языке?
В наше время прояснить эту ситуацию можно вернувшись к дискуссии об отношениях между языком и обществом, которая проходила в СССР 20–30-х годов, в особенности по причине того, что она отзывается озабоченностью схожими вопросами в конце ХХ века на Западе: когда речь идет о том, чтобы «говорить на обыденном языке» (Гофман), об «ограниченном коде» (Бернстайн) или о «вольном языке» (Бурдье), большинство западных течений, происходящих из социолингвистики, повторно используют, — не подозревая об этом — терминологию полемики, которая заставила пролить не мало чернил — но также и крови — в СССР в тридцатые годы.
Тема простоты языка в СССР 20–30-х на первый взгляд может быть упорядочена в рамках трех больших парадигм:
— существуют языки сами по себе простые или сложные;
— существуют — внутри одного и того же языка — подвиды языков, которые в свою очередь являются простыми или сложными;
— существуют простые и сложные способы употребления языков (которые сами к тому же могут быть простыми или сложными).
Исторически где-то между 20-ми и 30-ми годами имел место сдвиг этой парадигмы: в первые годы после революции полагается говорить просто и для народа; в конце 30-х годов быть простым полагается уже всенародному языку (в то же время, впрочем, и богатым). Однако как именно осуществлялась смена этой парадигмы? Как понятие «простоты» упорядочивается по отношению к другому заклинающему слову: «народ»?
Будем исходить из идеи о том, что существует скорее переход между двумя полюсами:
— теория двух языков: простой язык и сложный язык (со своими вариантами: простой язык является языком народа-пролетариата или языком большевиков как противников)
— теория единого языка народа-нации (с простым или сложным использованием единого языка)
Можно ли уподобить эти два полюса следующим друг за другом парадигмам? И как это позволяет обозначить их границы? Если проделать простой тематический анализ, будет обнаружено своего рода вечное возвращение пары народ / простой язык. Если те же самые слова циркулируют, а дискурсы проникают друг в друга, можно ли тогда говорить об одной линейной хронологической шкале, с обозначенными пределами?
1. Теория двух языков: простой и сложный язык (или: язык народа-пролетариата)
Начиная с поражения 1905 года и включая последовавший долгий период репрессий, не только большевики, но еще и все те, кто боролся за революционную переделку общества, стремились теоретизировать свою языковую практику: нужно ли говорить как народ, чтобы быть понятным народу? Но еще нужно знать как говорит сам народ.
Однако был ли ответ положительным или отрицательным, в 1917 году то же самое допущение имеет массовое хождение в революционном дискурсе о языке, никогда не подвергаясь сомнению:
— у народа имеется определенный способ говорить, даже «язык», отличный от языка той части общества, которая «народом» не является.
Отсюда вытекают два утверждения, очевидно противоречивые, но являющиеся воплощениями одной и той же темы:
— это «язык», иерархически уступающий языку образованной элиты, которая собирается с народом говорить (или превосходящий его).
1.1. Говорить за народ (давать язык народу)
Россия первых революционных лет жила в атмосфере лихорадочных экспериментов: все должно быть (пере)изобретено, от новых отношений между людьми до новой формы коммуникации — нового языка.
1.1.1. Изменить язык
Сначала идея радикальной трансформации языка появляется в области литературы. Поэты-футуристы, далекие от поиска простоты, работали над созданием нового языка литературы. Намеренная затрудненность письма и чтения, провоцируемая, например, последовательностью почти непроизносимых согласных. Что до их противников, теоретиков Пролеткульта, то они в свою очередь очень хорошо предвидели препятствия на пути простоты, но также и доступности, через призму одной фундаментальной идеи: у пролетариата имеется собственная культура, которую необходимо ограждать от буржуазных влияний и помогать саморазвиваться. Но здесь тема простоты тоже затрагивается минимально. Наконец члены Языкфронта [2] в свою очередь погрузились в изучение «языка» пролетариата и крестьянства, который они понимали как «движущие силы хода языкового развития на пути к самораскрытию». Для Гуса же «языковое строительство» является возведением настоящей постройки, но никак не «снижением» по направлению к народному языку.
Наша рационализация языка также и не хвостизм — эта рационализация не может быть голым приспособлением языка к уровню отстающих в культурном развитии слоев трудящихся. Задачу переделки языка (например, массовой литературы) часто понимают именно только, как создание полной понятности для определенного слоя читателей — а когда, мол, он вырастет, для него можно будет писать и более сложным языком. Эта концепция абсолютно не верна. Порочность ее в том, что она устраняет основную проблему: создания и развития нового литературного языка. Здесь молчаливо подразумевается, что литературный язык остается в основном прежним и наша задача сводится лишь к тому, чтобы «поднять» до него широкие массы. А способом такого поднятия должно быть принижение языка до масс — хотя и временное. «Теоретическая» цель всех этих операций — вооружение широких масс подлинно литературным языком, но на деле это подлинный хвостизм. Язык принижается до очень низкого уровня, создается язык «второго» и даже «третьего» сорта. И никакого языкового движения масс здесь быть не может, так как авторы этой теории считают дореволюционный литературный язык неподлежащим изменению. Хвостизм — это закономерное явление мелкобуржуазной «народнической» языковой политики и формалистской, метафизической языковой методологии [3].
1.1.2. Изобрести язык
Именно в сфере создания искусственного языка ex-nihilo аргумент простоты проявляется наиболее явно. Сначала в литературной утопии: в
Но в особенности создание всеобщего языка мобилизует умы, с тем же фундаментальным эффектом, который соответствует эсперанто в его «пролетарском» варианте [4]. Аргументация основывается на следующей аксиоме: эсперанто — прост, следовательно, народен, следовательно, революционен.
Эсперанто прост сам по себе, благодаря своей строго агглютинативной структуре, и этим отличается от флективных индоевропейских языков, по природе сложных. Эта типологическая особенность используется в двух типах аргументации. Сперва с практической точки зрения: простота обеспечивает легкое изучение языка. Другая перспектива — идеологическая: простота агглютинативной системы делает эсперанто доступным не только европейскому пролетариату, но равно и «в еще большей мере народам дальне-восточным и тюркским, обладающим языками с типологиями, отличными от флективной типологии европейских языков» [5].
Целью простоты и упрощения является «демократизация языка»: согласно «пролетарским эсперантистам», таким как Э. Дрезен, такие проекты, как идо, —антидемократичны потому что они слишком приближаются к флективной типологии индоевропейских языков (языков колонизаторов), в ущерб агглютинативной системе большинства колонизированных народов.
Так, как мы видим, возникают отношения причинности между простотой и универсальностью: агглютинативная типология является простой, так как корни слов в ней находятся в чистом состоянии, без искажений. Флективные языки, по противоположным причинам, оказываются непростыми. Однако пролетарские эсперантисты столкнулись с тем же парадоксом, что и марристы: диалекты русского и сам «народный язык» в России, к примеру, строго флективны. Приходилось признать в ходе создания искусственного языка, что его можно сделать более простым, чем язык простых людей (поскольку простые люди могут иметь сложную языковую систему). В теории эсперантиста Жиркова стадиальная концепция языковых революций допускает типологию по шкале сложности. Обаяние агглютинативности и великой простоты «раздельных слов» должна будет тогда мириться с «единым глоттогоническим процессом», где флективность рассматривается как необходимая стадия, следующая за агглютинацией.
Хотя флексия хронологически всегда последует за агглютинацией, однако, это вовсе не обозначает, что флективный язык всегда структурно сложнее, чем агглютинативный. Может быть и наоборот. Названные три стадии связаны в основном с членимостью речи, идя по общей линии развития языка от нечленораздельного полуживотного крика к высокорасчленимой речи культурных народов современности. Повышение членимости обусловлено ростом и дифференциацией речевых коммуникативных потребностей, которые в свою очередь базируются на экономическом прогрессе, а в нашу эпоху специально на растущей коллективности хозяйства, революционно перестраиваемого. […] При агглютинации изменение смысла достигается комбинацией элементов, носящих характер целостных аффиксов (хотя и могущих состоять только из одного звука), связанных с постоянным значением. При флексии оболочка целостных аффиксов-формативов взрывается ив большинстве случаев теряется постоянство их значения. Появляется многотипность и сложность в системах склонения и спряжения. Но сейчас же начинается процесс отмирания части таких взорванных и нарушенных формативов, и это обстоятельство, особенно в случаях, когда ему помогает языковое смешение (английский, персидский языки), — может привести к падению большинства входящих в систему флексий и опять к упрощению грамматики. Английский язык остается флективным, но до конца членим на отдельные звуки, он сохраняет и следы многотипности парадигм склонения и спряжения, но он уже прост по своей грамматической структуре и проще многих агглютинативных языков [6].
Именно вокруг темы простоты в начале тридцатых годов начинается очень резкая полемика между марристами и эсперантистами: для одних простота вообще не является проблемой, для других она — главный секрет совершенства. Обращаясь к враждебному марристскому памфлету на эсперанто (Горбаченко и другие), Спиридович пишет по поводу всеобщего языка будущего будущего коммунистического общества:
Авторы вещают, что вопрос о легкости языка, в условиях величайшего культурного развития коммунистического общества, не будет иметь решающего значения. Это, во-первых, нелепейшая мысль, снимающая вопрос о совершенствовании языка. Авторы здесь уходят от совершенно правильного положения академ. Марра, подтверждающего и наши высказывания о том, что Всемирный Язык будущего будет характеризоваться полным слиянием с мышлением. А в чем же состоит и трудность современных языков, как не в том, что техническая их оболочка не отвечает мышлению? Величайшая легкость и простота Всемирный Язык и будет состоять в величайшем соответствии с мышлением [7].
1.2. Говорить как народ
В начале 20-х годов язык дна, блатной язык часто возводились в новую норму и принимались, например, в среде комсомола, где стремились к жесткости и грубости в манерах и языке, чтобы отделить себя от старого господствующего класса и утвердить внутреннюю солидарность.
А.М. Селищев (1928) приводит многочисленные факты упрощения, которые доходят до лозунга сознательного упростительства, но для него речь идет главным образом об употреблении грубых и «народных» (в смысле «вульгарных») слов. Редки примеры конкретного описания простоты в языке, это выражение функционирует скорее как своего рода заклинание. Есть, однако, и несколько примеров, приближающихся к синтаксической конкретике. Публицисты призывают отказаться от «литературного языка, созданного враждебными классами прошлого» и принять аутентичный народный язык «простого человека», рабочего и крестьянина, которые «не используют в разговоре подчиненные предложения» [8]. С 1924 года появляются и первые реакции на упрощенчество. Лингвист О. Винокур, отказываясь от ранее принятых им позиций, пишет:
Казалось бы, лингвистическое воспитание, усвоение крестьянству того языка, с помощью которого оно могло бы приобщиться источников общей культуры современности, культуры научной, художественной, политической — есть одна из основных в кругу этих задач. Но вот, вместо того, чтобы учить малограмотное, некультурное ни в научном, ни в политическом отношении крестьянство нашему культурному языку, нас зовут переучиваться, перестать понимать язык образованного общества, забыть электричество и зажечь всенародную лучину… без придаточных предложений [9].
В советском дискурсе о языке создается такой образ народа и языка, «самобытного пролетарского языка», сконструированная модель которого вырисовывается через историю всей советской лингвистики, накладываясь на предполагаемый раскол парадигм, как они определены выше. Речь идет о совокупности дозволенных высказываний, которые появляются снова и снова в различные эпохи. Общая вера в «язык народа» как особую систему, равно как и постоянство этой темы, держится на фундаментальной двусмысленности слова «народ».
1.2.1. Народ говорит свободно
Так, в 1945 году Виноградов цитирует Г.И. Успенского (без указания источника):
Оригинальность и самобытность народной речи… делает эту речь и это народное слово совершенно свободным, не знающим никаких стеснений, особливо если дело идет «промежду себя» [10].
1.2.2. Народ говорит аутентично
Жирмунский цитирует Лютера, для того чтобы засвидетельствовать в качестве изготовителя языка и знатока народного языка:
Не следует спрашивать буквы латинского алфавита, как надо говорить по-немецки, а следует спрашивать о том мать семейства (die Mutter im Hause), детей на улице, простолюдина на рынке и смотреть им в рот, как они говорят [11].
1.2.3. Народ говорит просто
Максим Горький в 1900 году в часто переиздаваемом тексте писал:
Я очень рекомендую для знакомства с русским языком читать сказки русские, былины, сборники песен. […] Вникайте в прелесть простонародной речи. […] Вы увидите тут поразительное богатство образов, меткость сравнений, простоту — чарующую силой, изумительную красоту определений. […] Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создает образ двумя, тремя словами [12].
Но теория двух языков, чтобы быть последовательной, всегда поддерживается существованием другого языка, служащего интересам класса-антагониста: буржуазии. Если народный язык прост, язык буржуазии, следовательно, должен быть сложен. Золотов в марристском собрании в чрезвычайно мстительном тоне пишет в 1932:
Буржуазия использовывает язык, письмо, печать исключительно в своих классовых интересах. Маркс и Энгельс на целом ряде примеров показали политику буржуазии и других реакционных классов в области языка. Говоря о пребывании английского рабочего класса в темноте и невежестве и анализируя причины, породившие эти явления, Энгельс пишет: «А если принять во внимание запутанную английскую орфографию, при которой чтение является истинным искусством и может быть постигнуто лишь после долгого изучения, то невежество рабочего класса окажется весьма естественным. Писать вполне умеют лишь немногие, а писать орфографически правильно не умеют даже многие образованные люди» [13].
Далее он добавляет:
Ведь и у нас было время, когда «господа Пуришкевичи» <…> прилагали все усилия к тому, чтобы навязать всем народам императорской России великорусскую письменность, азбуку, орфографию, которые были чужды народам России и, кроме всего прочего, по своей запутанности и трудности, были недоступны не только трудящимся других национальностей, но и трудящимся массам великорусского народа. Только Октябрьская революция уничтожила драконовские правила старорусской письменности, орфографии, терминологии и т. д., насаждавшиеся в интересах правящих классов, и упростила их с тем, чтобы трудящиеся массы быстрее и легче овладели знаниями [14].
Реформа по упрощению русской орфографии в 1918 году везде представляется как «демократизация» языка, но в то же время, по мнению Ярцевой (высказанному прямо в момент развязывания холодной войны), попытки упрощения английской орфографии не были направлены на
Наконец, классовая борьба в языке может доходить до более тяжких обвинений — включая обвинение в «лингвистическом вредительстве». Такое можно представить только в страшном признании о политическом противостоянии, ставкой которого является простота:
Бюрократизм языка легко ведет на практике к прямому языковому вредительству — вредительству при помощи языка. Вредитель Шер на процессе меньшевиков признался, что он намеренно написал инструкцию о проведении кредитной реформы таким языком, чтобы ее никто не понял! [15]
1.3. Говорить с народом
Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво [16].
Теория двух языков имплицитно допускает, что у народа есть такой язык, который отличен также и от языка революционеров, которые собрались с ним говорить. Тут возникают классические проблемы техники коммуникации: как быть понятым адресатом? Другой язык, тот, что не является народным, тогда будет уже не языком буржуазии, но языком политического авангарда: активистов и пропагандистов партии. Однако в обоих случаях, возникает одна и та же оппозиция: язык народа простой, другой язык — сложный. Вот пример из Горького:
Каким должен быть язык политотдельской газеты? — Каким? Чем проще, тем лучше, товарищи. […] Чем проще язык, чем образнее язык, тем лучше вы будете поняты. Вы будете работать в среде людей не очень грамотных, людей, круг мышления коих все еще весьма узок. […] Но эти люди имеют некоторое — и не малое — преимущество пред вами: они мыслят конкретно, реалистически, […] и они говорят между собой образным, весьма ярким и метким языком. […] Вы орудуете множеством отвлеченных философских понятий, вы люди сплошного, непрерывного мышления […], но язык ваш — книжный и газетный язык — труден для понимания крестьянства. Поэтому, имея дело с людьми образного языка, вы должны уметь пользоваться этим языком [17].
Язык, для того чтобы говорить с народом, должен быть «революционным языком», что уже не совсем то же самое, что «народный язык». Так, Ленин пишет:
Мы должны выставлять свои… социал-демократические законопроекты, писанные не канцелярским, а революционным языком…». Под определением «революционный язык» В.И. Ленин понимал его противоположность, непримиримость к языку канцелярской бюрократии, крючкотворства, какой-то тайнописи, позволяющей различные толкования и т.д.; революционный язык должен базироваться на научной основе, на передовых идеях, иметь четкие понятные формулировки [18].
1.3.1. Устранить излишек
Иногда находятся технические определения простоты: в частности идея, согласно которой необходимо устранять излишек, идея законченного и достаточного выражения, в которой <эпистемологический> идеал приведения в точное численное соответствие количества слов — количеству вещей развертывается в нравоучительном дискурсе o преимуществах краткости: для Ленина «лишние слова только ослабляют выражение, необходимое мышлению».
1.3.2. Сложно делать простым
Чтобы говорить с народом, необходимо следовательно говорить просто и ясно. Однако к 1940-м, ситуация, кажется, меняется: «делать простым» больше не отправная точка, но скорее завершение долгой и тяжелой работы: это процесс не естественный.
Простота и ясность, сжатость и смелость — все эти отличительные качества стиля большевистской публицистики достигаются только в итоге длительной творческой работы [19].
1.3.3. Говорить с народом как говорят с детьми
Читая непрекращающиеся призывы к простоте, а также об усилиях быть понятым, можно представить, насколько затуманенной должна была быть коммуникация. В конце тридцатых годов популистская эпистема XIX века применяется для укрепления дискурса, в котором обсессия простоты оказывается вездесущей. В 1939 году поэт XIX века Полонский цитируется в сборнике «Русские писатели о литературе»:
В искусстве все должно быть просто и понятно. Для меня нет ничего выше стихов Лермонтова, которые равно понятны всем: старикам и детям, ученым и необразованным […] Для меня вершиной поэтического искусства являются такие простота и ясность, которые могла бы понять любая неграмотная девчонка [20].
В 1941 Гоголь цитируется Кондаковым:
… до тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится в такой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет принять и удержать все в памяти [21].
Простота — естественный элемент народного языка, однако в качестве элемента отделки в языке для народа — отвечает четырем различным целям:
— эстетическое обоснование: «простое прекрасно»
Надобно учиться писать просто, точно, честно, тогда сама собою появится настоящая красота художественной правды [22].
— эффективность репрезентации
Фраза должна быть плавной, экономно построенной из простых слов, притертых одно к другому так плотно, чтоб каждое давало читателю ясное представление о происходящем, о постепенности и неизбежности изображаемого процесса [23].
— эпистемическая цель: простота есть условие достоверного отражения фактов
Все слова рождены деянием, трудом, поэтому язык является костью, мускулом, нервом, кожей фактов, и поэтому точность, ясность, простота языка совершенно необходимы для того, чтобы правильно и ярко изображать процессы создания фактов человеком и процессы влияния фактов на человека [24].
Правда требует простоты, ложь — сложности [25].
— идеологическая цель: простота есть условие идеологической верности
Необходима беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка, […] без которой невозможна четкая идеология [26].
2. Единый язык народа-нации
На другом конце этой тематической цепочки о простоте в советском дискурсе о языке находится идея простого или сложного употребления единого языка. Но и здесь границы оказываются расплывчаты.
2.1. Язык другого: простой или сложный?
2.1.1. Сознательная сложность
Немало голосов поднимается и среди диссидентства — с целью разоблачения в лице того, что часто называется «трескучей фразой» (langue de bois, «деревянный язык»), темного или сложного способа выражаться. А. и Т. Фесенко, советские лингвисты, эмигрировавшие в Соединенные Штаты в начале пятидесятых годов, дают первое техническое описание «бюрократизации страны» и «усложнения и утяжеления синтаксиса» [27], они отмечают, к примеру, изобилие аналитических предикатов вместо простых глаголов (бороться –> вести борьбу) или замечают, что «фраза усложняется введением якобы усиливающих, а, по сути, только отяжеляющих ее слов: по линии, в целях, в отношении вместо простого употребления по, в» [28]. Как и у Гуса, эти авторы утверждают, что в комментируемых ими текстах обнаруживается намерение сознательного вредительства посредством сложности. Впрочем, речь в данном случае идет не об использовании другого языка или подвида языка антагонистическим классом, но об умышленном затемнении того, что по своей природе просто:
Тенденция к отяжеленной речи является не всеобщей, она вводится в язык, особенно через доклады, многочисленными советскими и партийными бюрократами, использующими эту речь обычно для затемнения содержания [29].
2.1.2. Переводить простое в сложное
Мы все еще продолжаем пребывать в рамках теории двух языков, но уже в значительно более метафорическом смысле: «обыденный язык» и «бюрократический язык» взаимно противопоставлены как два типа использования одного и того же языка (а больше не как две онтологически определенные сущности, как это было для Пролеткульта). Это, таким образом, позволяет переходить — посредством перевода — от простого языка к сложному, и в обратном направлении:
В некоторых учреждениях повелось считать, что существуют как бы два языка — обычный, разговорный, и особый, канцелярский, которым только и можно излагать решения и постановления. Сказать «комбинат выпускает никуда негодную обувь» можно. Но избави Бог так написать в решении. Под рукой канцелярского деятеля эта простая и ясная мысль превращается в нечто подобное следующему: «с точки зрения носки обувь не соответствует установленным кондициям и регламентированному стандарту, преподанному ОТК [30].
2.1.3. Язык сопротивления
Перейдем к взгляду на общество, в котором конфликты больше не противопоставляют манеры говорить, принадлежащие различным социальным классам, но благоприятствуют сопротивлению «нормальных» людей ненормальному стилю. Здесь еще, тут и там появляются описания синтаскических феноменов простого языка, удивительных предпочтением, отдаваемым распространенным предложениям:
Но если засилие казенщины и безответственное отношение к чистоте родного языка в Советском Союзе создают благоприятную почву для распространения неуклюжих синтаксических конструкций, то живая речь и общие тенденции современного языка дают нам такие положительные моменты, как закономерное движение от тяжелого гипотаксиса к простым, но распространенным, путем введения причастных и деепричастных оборотов, предложениям [31].
2.1.4. Упрощенчество и бедность
Мы приходим в конце концов к тому (редкому) противоположному утверждению, в котором, напротив, русский язык советского времени описывается как чересчур простой и бедный.
Русский язык в СССР истощается с ликвидацией многих социальных слоев с их языковыми привычками, также как материальной бедностью жизни в целом. Нынешний лексикон сведен к нескольким простым и необходимым выражениям, к которым добавляются несколько технических и идеологических терминов [32].
Но в этом случае простое противопоставлено не сложному, а богатому.
2.2. Образованные и необразованные люди
Если народ един, нет никакой причины придавать значение выражению неких его более низких слоев. Возникает вопрос: является ли русский народный язык русским? Унанимистская концепция [33] народа высылает вульгарный язык вовне, поступая с ним точно так же, как и с иностранными языками:
Все мы, начиная со школьного возраста, должны стремиться к тому, чтобы русское слово сверкало всеми своими гранями, чтобы оно полно раскрывало свои значения, точно использовалось, чтобы русский язык не засорялся аргонизмами, излишними иностранными словами, вульгаризмами [34].
Но тогда появляется проблема хронологического ограничения такой парадигмы. Важно ли, к примеру, что Ленин делал в 1920 году враждебные замечания об имитации народного языка или что в 1940 году именно то, что критиковалось стало основанием унанимистского тезиса? Когда язык народа прекращает идентифицироваться как простонародный язык?
Но, требуя популярности и простоты в изложении, […], В.И. Ленин резко выступал против «популярничанья», против словесного украшательства, подделывания под языковой примитивизм [35].
Между опрощением и простотой есть существенная разница, ее можно выразить так: опрощение — это искусственность и, значит, фальшь, а простота — подлинное искусство. Правда будущего — проста и ясна. Литератор пролетарий должен ставить целью своей именно простоту, ясность, четкость [36].
Большевистская пропаганда должна быть популярной, в смысле доступности миллионам, но отнюдь не впадать в популярничанье. Не опускаться до неразвитого читателя, а неуклонно — с очень осторожной постепенностью — поднимать его развитие [37].
2.3. Всенародный язык
В 30-х годах власть устанавливает полный контроль над дискуссией о языке, по мере того как устанавливается сталинская система (которую Шампарно называет «бюрократической реакцией» [38]).
Винокур после прежнего энтузиазма по поводу «лингвистической инженерии» у футуристов и идеи «революции в языке» [39] очень быстро приходит, начиная с 1924 года, к защите сильных традиционалистских позиций по отношению к «русскому литературному языку» (т.е. нормативному) [40]. Он кладет зачин полемике против «вульгаризаторов», для которых этот язык был «загадочным для народа жаргоном», «разработанным привилегированным меньшинством: дворянской интеллигенцией». Унанимистская позиция Винокура тогда становится явной: «Отказ от литературного языка является в то же время отказом от всей русской культуры» [41]. В 1926 году уже становится очевидно, что и политическая власть все больше заинтересована в нормализации языка.
Для Марковского «язык комсомола все более и более непонятен» [42]. И Селищев, который в 1928 году цитирует эти слова, добавляет интересный комментарий: «Фабрично-заводская молодежь стала считать слова и сочетания воровского жаргона такими чертами, которые отличают ее от интеллигенции. Это — «пролетарский язык». Но такое отношение к «блатной музыке» вызывает в последнее время решительное осуждение со стороны партийных деятелей» [43].
Разумеется, все политические изменения имели необходимость в рациональном оправдании. Объяснение исторического типа дает Горький — по поводу того, что могло бы быть, в этом конкретном случае, настоящей «сменой парадигмы»: поскольку советское общество изменилось, существуют уже не два языка, а один, русский язык, язык, который не только преодолевал социальное расслоение (которое предположительно исчезало, несмотря на дискурс об «обострении классовой борьбы»), но также совпадал с дореволюционным. В любом случае это позиция Горького, многажды повторенная в его борьбе с марристами:
Наш читатель становится все более классово однороден. Он вправе требовать, чтоб писатель говорил с ним простыми словами богатейшего и гибкого языка, который создал в Европе XIX века, может быть, самую мощную литературу [44].
Как известно, нужно было — по причинам, которые еще не вполне прояснены — дождаться 50-х и исчезновения институциональной роли марризма, чтобы утвердилась сталинская теория «народа как целого» в т.ч. в области языка:
Для того, чтобы национальный язык мог успешно выполнять свою функцию, как орудие общения всех членов нации (независимо от их классовой принадлежности), он должен быть понятен и доступен всей нации [45].
Дискурс унанимизма, однако, радикально несовместимый с марристским тезисом о «классовых языках», был распространен до 1950 (также широко между писателями, как и в среде лингвистов) и оставался доминирующим и после десталинизации. Основные формулировки, в целом, таковы:
2.3.1. Язык народа в целом прост, доступен и богат сам по себе
Для Ленина величие и богатство русского языка были как бы синонимами его ясности, точности и понятности для широких масс [46].
Натуральное богатство русского языка и речи так велико, что […] в тесном общении с простым человеком и с томиком Пушкина в кармане можно сделаться отличным писателем [47].
2.3.2. Существует присущая русскому литературному языку особенность: он ближе к народному языку, чем другие европейские языки
Русский литературный язык ближе, чем все другие европейские языки, к разговорной народной речи [48].
2.3.3. Язык народа — сырой материал / «литературный» язык — обработанный продукт
Виноградов цитирует А.И. Эртеля в письме, адресованном Льву Толстому в 1885 году, по поводу стиля, которым надо пользоваться, чтобы говорить с народом:
Какие у меня средства в руках, чтобы писать для народа? В его языке, пожалуй, не ошибусь, тем более, что полагаю — его язык не есть «говор» или какое-то особливое «арго», а просто язык общероссийский, взятый в своих основах, очищенный от литературной окраски» [49].
Если можно говорить о сталинизме в лингвистике, кажется, можно увидеть в нем крайнюю точку развития унанимистской теории единого языка. В таком случае имеет место возврат к романтической эпистеме, описавшей круг и вернувшейся к гумбольдтианскому уравнению «язык = общество = народ». Все истолкования и переработка (текста), переходы от одной дискурсивной формации к другой снова оказываются дозволены.
Что же касается первого тезиса Мейе («язык — явление в высшей степени социальное»), то сам по себе он не был оригинален, так как широко встречался уже и в прошлом столетии, в особенности у русских ученых. В 1849 г., в частности, И. Срезневский в своих «Мыслях об истории русского языка» подчеркивал: «Народ выражает себя всего полнее и вернее в своем языке. Народ и язык, один без другого, представлен быть не может… Народ действует; его деятельностью управляет ум; ум и деятельность народа отражается в языке его [50].
3. В заключение: что такое простота?
Редки примеры тех, кто пытался плыть против течения и открыто отстаивал сложность. Мы найдем несколько пассажей и у Солженицына про инженера Сологдина, который в романе «В круге первом» пытается говорить на «Языке Предельной Ясности», странном ломанном языке, полагаемом верным отражением аутентичного русского языка, избегающем любой ценой слова иностранного происхождения и состоящим почти исключительно из церковнославянских корней и суффиксов. У
Тема простоты, в том виде, что имела место в СССР, пользовалась популярностью. Но были ли извлечены уроки изпоисков простого языка?
Каждый, кажется, имеет свои синтаксические п редметы ненависти, назначаемые ответственными за сложность и противопоставленные конструкциям простоты: иногда гипотаксис выдвигается, позволяя проявиться полой системе без подчиненных предложений (язык простых людей) или системе простых предложений, состоящей из независимых причастных оборотов (язык сопротивления бюрократии). Но наиболее частой оказывается идея прозрачности (язык, который больше незаметно), которая выдвигается как образец простоты: телеграфный стиль, ср. у Писарева, реалиста XIX века, также цитируемого в 1941:
По нашим теперешним понятиям, красота языка заключается единственно в его ясности и выразительности, то-есть исключительно в тех качествах, которые ускоряют и облегчают переход мысли из головы писателя в голову читателя.
Достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собой разные извилины и арабески. Эту простую истину наш практический век понемногу, сам того не замечая, приложил к области поэтического творчества. Язык сделался тем, чем он должен быть — именно средством для передачи мысли [51].
Сложно определить степень метафоричности использования слова «язык» в словосочетаниях вида «народный язык» или «простой язык». Иногда речь идет о языке в лингвистическом смысле, иногда о негибкой подсистеме, иногда наконец о стиле или неопределенном способе высказывания. Дрезен и сталинские стилисты говорят о разных вещах, когда они говорят о языке.
Теория стадиальности и теория унанимизма, разумеется, несовместимы и противоречат друг другу. Обе они, тем не менее, имеют общую черту: они являются воплощением великой органицистской метафоры, которая доминирует в XIX веке. Но, сочетая понятия простоты и богатства, как одна, так и другая благоприятствовали возникновению нравоучительного дискурса о языке, столь богатого в сталинскую эпоху: новое уравнение имеет скорее следующий вид: простота + богатство = совершенство [52].
Простота как условие истинности позволяет уничтожить все исторические исследования производства смысла. Однако простота здесь создает меньшую проблему, чем «народ». Или скорее эта тема простоты — симптом чего-то более важного: идеальное, мифическое, воображаемое место, точка отсчета, никогда не эксплицируемая, слово-властелин: «народ» или, точнее, «язык народа», о котором столько говорилось и который так мало нам говорит во всех рассмотренных текстах.
Характер великого непонимания хорошо известен: есть народ и народ: русский народ в социалистическом смысле говорит на простом языке, тогда как русский народ в романтическом смысле говорит на богатом языке. У
Тем не менее марризм и сталинизм, классовый подход или унанимистский подход как дискурсы о языке имеют общую черту: слепота собственно к языку, соссюрианскому принципу значимости (valeur). Если что-то и можно узнать о понятии простоты, тем меньше эксплицированной, чем более она функционирует в одном и том же виде, то это то, что произошло с одними и теми же словами (оппозиция простоты/сложности) по пути от одного дискурсивного целого к другому.
Но эта трансформация только на первый взгляд носит хронологический характер. Чрезвычайная многозначность термина «народ» позволяет поддерживать дискурсы, которые могут быть позже истолкованы в противоположном смысле или исходя из иной позиции.
Все это делает тем более интересным и анализ текстов современных западных социолингвистов в свете рассмотренных текстов советских 20–30-х гг.
Перевод с французского П. Арсеньева; в оригинале: Patrick Seriot «La langue du peuple» опубликован в: F. Gadet (éd.) Ces Langues que l’on dit simple, LINX (Univ. de Paris-X), #25, 1991. P. 121-140.
Сноски
1. Цит. по: Кондаков Н. (под ред.) Язык газеты. — М., 1941. С. 87.
2. Организация, созданная в конце 20-х гг. как очередная попытка поддержки марксистской лингвистики в ответ на марристские искажения.
3. Гус М. Принципы рационализации делового языка, Революция и язык, №1, 1931. С. 40–49.
4. О различии между пролетарским и буржуазным эсперанто см.: Seriot P. Et ils n’auront qu’une seule langue // Essais sur le discourse soviétique, #8, Univ. de Grenoble-III, p. 39–58.
5. Дрезен Э. Языки контрреволюции // Новые проблемы языкознания. — М., 1933. С. 48.
6. Жирков Л. Почему эсперанто должен победить? // Новые проблемы языкознания. — М., 1933. С. 51–52.
7. Спиридович Е. Регресс (По поводу одного выступления яфетидологов) // Новые проблемы языкознания. — М., 1933. С. 33–83.
8. Десницкая А.В. Как создавалась теория национального языка // Современные проблемы литературоведения и языкознания. — М., 1974. С. 400.
9. Винокур Г. Язык нашей газеты // ЛЕФ, 1924. С. 128.
10. Цит. по: Виноградов В.В. Великий русский язык — М.: ОГИЗ: Гос. изд-во худож. лит., 1945. С. 97. Ср. удивительно перекликающиеся строки, написанные намного позже во Франции (по поводу языковой самоцензуры в господствующих классах): «Это обнаруживается в манере одеваться или есть, но также и в манере разговаривать, которая стремится исключить небрежность, расслабленность или вольное обращение, которые позволительны только в их общении между собой» (Бурдье П. Что говорение хочет сказать — Fayard, 1982, p. 87).
11. Жирмунский В.М. Образование и развитие национальных языков в свете учения Ленина-Сталина о нации // Иностранные языки в школе, №4, 1952. С. 21.
12. Горький М. Из письма к М.Г. Ярцевой // Искусство и жизнь, №3, 1940. С. 14.
13. Золотов Н.Я. Против буржуазной контрабанды в языкознании // Против буржуазной контрабанды в языкознании, ответств. редактор С.Я. Быковский —
Ленинград: ГАИМК, 1932, С. 24. См. также: http://www2.unil.ch/slav/ling/textes/Zolotov32.html.
14. Там же. С. 25.
15. Гус М. Принципы рационализации делового языка. С. 43
16. Горький М. Из письма к Д. Айзману от 20 февраля /М. Горький. Материалы и исследования, т. II, Л., 1936, С. 334. Цит. по: Докусов А.М. (ред.): Русские писатели о языке. Хрестоматия, Ленинград, 1955, С. 336.
17. Горький М. Речь на совещании редакторов политотдельских газет. Собр. соч., Т. 27, С. 67–68. Цит. по: Докусов А. М. С. 341.
18. Цит. по: Белодед И. Конституция СССР и язык (социолингвистический аспект)// Вопросы языкознания, №5, 1978. С. 4.
19. Кондаков Н. И. С. 72.
20. Русские писатели о литературе. Т. 1 — М., 1939. С. 463.
21. Кондаков Н. И. С. 426
22. Горький М. Отзыв о «Библитеке рассказов о гражданской войне» // Известия, 7 июня 1929, № 128, цит. по: Докусов А. М. С. 339.
23. Горький М. По поводу рукописи молодого автора // Литературная газета, 11 ноября 1933, №52. Цит. по: Докусов А. М. С. 340. Ф. Гаде и М. Пеше (См. Gadet F., M. Pecheux/ La langue introuvable, Paris: Maspero, 1981) уже отмечали странные совпадения между сталинистским и языком и «тривиализованным картезианством» французского классицизма, вполне совпадающие также и с «принципами кооперации» Грайса: «Выражайтесь ясно… Выражайтесь коротко…»
24. Горький М. Литературные забавы — Собр. соч. T. 27. C. 271.
25. Горький М. Цит. по: Кондаков Н. С. 72
26. Горький М. Открытое письмо Серафимовичу // Собр. соч. Т. 27. С. 152. Эти многочисленные ссылки на Горького оправдываются тем, что именно в его произведениях советского периода мы находим наиболее явные заявления на тему простоты в языке в их соотношении с политическими и идеологическими ставками «писать для народа».
27. Фесенко А. и Т. Русский язык при советах — Нью-Йорк, 1955.
28. Там же. С. 188
29. Там же. С. 188.
30. Сафонов, 1945. Цит. по: Фесенко А. и Т. C. 188.
31. Там же. С. 190.
32. Венцлова Т. «Two Russian sub-language and Russian ethnic identity», in Allworth E. (ed.). Ethnic Russia in the USSR. New-York, 1980.
33. Унанимизм (фр. Unanimisme) — литературное течение, возникшее во Франции около 1906 года, идеология которого зародилась в содружестве молодых поэтов (Ж. Дюамеля, Ш. Вильдрака, Ж. Шеневьера, П.-Ж. Жува, Р. Аркоса во главе с Жюлем Ромэном). Эти поэты стремились вернуть поэзии, с одной стороны, «душевность», лирическую непосредственность, с другой — насытить ее социальным содержанием (сочувствие к эксплуатируемым, проповедь единения народов и т. п.). Унанимисты считают задачей художника показать «единодушную» (unanime) жизнь существ и вещей. «Поэзия, — говорит Жюль Ромэн, — должна быть непосредственной, то есть являться прямым выражением, безо всяких прикрас, всей той действительности, которую постигает наша душа». (Прим. переводчика)
34. Шермухамедов С. Русский язык — великое и могучее средство общения советского народа — М., 1980. С. 205.
35. Белодед И. Конституция СССР и язык. С. 4.
36. Горький М. Литературно-критические статьи. Цит. по: Кондаков Н. И. С. 416.
37. Ленин В.И. Тезисы о производственной пропаганде, 1920. Цит. по: Кондаков Н. И. С. 88.
38. Champarnaud F. Révolution et contre-révolution culturelles en URSS, Paris: Anthropos, 1975.
39. Винокур Г. Футуристы — строители языка // ЛЕФ, °1, 1923.
40. О «литературном языке», «обыденном языке» и «нормативном языке» в советской лингвистике см. Seriot P. La linguistique soviétique est-elle “néo-marriste”? //
Archives et documents de la SHESL, 1982, p. 63–84.
41. Винокур Г. Язык нашей газеты. С. 177.
42. Марковский Н. За культуру комсомольского языка // Молодой большевик, №15–16, 1926. С. 73.
43. Селищев А.М. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком (1917–1926). Ленинград, 1928. С. 80.
44. Горький М. О прозе. Цит. по: Русские писатели о языке. М., 1955. С. 334.
45. Санжеев Г. Образование и развитие национальных языков в свете учения И.В. Сталина // Вопросы языкознания в свете трудов И.В. Сталина, М., 1950. С. 113.
46. Виноградов В.В. Великий русский язык. С. 6.
47. Пришвин М. Цит. по: Козырева T., Астафьева Н. Современный русский язык — М., 1976. С. 97.
48. Толстой А.Н. Книга для детей. Соч., т. XIV, С. 353. Цит. по: Докусов А. М. С. 375.
49. Цит. по: Виноградов В. В. С. 107.
50. Будагов Р.А. Что такое общественная природа языка? // Вопросы языкознания №3, 1975. С. 5.
51. Писарев Д. Литературно-критические статьи. Цит. по Кондаков Н. И. С. 427.
52. Эти два «свойства», сущностно принадлежат русскому языку, поскольку очевидно, что никакой другой язык не может претендовать на статус всеобщего языка
