Три месяца назад произошло событие малозначимое, клоунское, но крепко запомнившееся по ряду причин. Под Калининградом дружная компания «мы-не-были-под-воздействием-алкогольных-напитков» молодых людей, а конкретно 17-летняя абитуриентка педвуза, нанесла на останки разваливающегося домика Канта надпись: «Кант — лох».

Здесь нужно сделать небольшую музыкальную паузу, поскольку начавшийся после этого суматошный бардак более напоминает песню под аккомпанемент Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Первым делом, Губернатор Калининградской области Николай Цуканов заявил о том, что надпись появилась стараниями молодых людей «похожих на некоторых блогеров», которые специально хотели раздуть сенсацию. «Некоторые блогеры» обиделись и в лице официального представителя LiveJournal в Калининградской области, Дмитрия Трунова, даже пригрозили судом за клевету. А «некоторые другие блогеры» вовсе выдвинули ответное обвинение, мол, Цуканов сам по ночам стены всякими «лохами» и свастиками разрисовывает.

Примечательно, что за год до этого, в июле 2014, домику Канта был присвоен статус памятника культуры, а власти перед камерами распинались о грядущей реставрации. На то, что к граффити прилагались полуразрушенные руины, чиновники деликатно не обращали внимания. Вроде как решили обвинить мальчика, прокричавшего про голого короля, в экстремизме, а сам король — немного странный, но все–таки желающий всем добра эксгибиционист.

Я считаю, что проблема находится в плоскости восприятия кантовского наследия даже не столько русским, сколько общечеловеческим обыденным сознанием

Свободная пресса государств-лимитрофов, окружающих наш гордый анклав, с радостным ржанием подхватила эту новость. Проблема возникла только с переводом. Оказалось, что «лох» — это какое-то очень русское понятие, не имеющее аналогов в других языках. Прибалты и иже с ними обошлись терминами «дурак», «идиот», «придурок», что, как вы должны признать, не совсем верно. Итальянцы вообще изящно перевели, как «Кант — садовая голова». Ближе всех к истине почему-то подкопались пшеки. В Польше новость пошла под заголовком, который можно приблизительно перевести обратно «Кант — фраер». Но к этому мы еще вернемся, а пока продолжим с упоением следить, как скандал вышел на международный уровень.

Австрийский посол отреагировал на публикации в СМИ следующим твитом: «Дом Иммануила Канта в Калининграде в мрачном состоянии. Россия должна ценить наше общее европейское культурное наследие!» На что наше дипведомство, по-моему, вообще не заморачиваясь, ответило: «Граффити — распространённая проблема в мире — будут чистить. Чтобы избавиться от предрассудков, нужно купить билет в Калининград».

А теперь перейдем к теме нашего разговора. Фишка в том, что «Кант — лох» не является обычным граффити. И дело даже не в том, что «не-принимавшие-спиртных-напитков» выпускники из Веселовки решили поглумиться над единственным святым местом, поскольку ничего святого в Веселовке, кроме злосчастного домика, нет. Я считаю, что проблема находится в плоскости восприятия кантовского наследия даже не столько русским, сколько общечеловеческим обыденным сознанием.

На эту мысль меня натолкнуло именно слово «лох». Будь он «дураком» или «садовой головой», я бы прошла мимо и не заметила. Но в немногословном манифесте будущей ПЕДовки, звучала некая сермяжная правда, какое-то обвинение, пререполненное досадой и ресентиментом. Ведь лох, как кстати и фраер, это человек, не имеющий отношения к блатному миру. Лох, вдобавок ко всему, — это еще и простак, которого очень легко развести, который не в состоянии защитить себя. Затюканный гувернер. Лицо, обманутое хулиганами.

Это бы ничего не имело в виду, если не учитывать другое граффити, появившееся 70 лет назад. После освобождения Калининграда от немцев, бравые советские солдаты вывели на могиле Канта фразу: «Теперь ты познал, что мир материален?» Эта надпись получила настолько культовый статус, что, по мере стирания, «некоторые блогеры» вновь наносили ее на стену могилы. В этом вопросе чувствуется что-то презрительно-уничижительное, будто аспирант кафедры философии обращается к наивному первокласснику. По сути, советские солдаты тоже назвали Канта «лохом», только развернуто и сдержанно.

Справедливости ради, надо добавить, что имелось и третье культовое граффити — «Думал ли ты, что русский «Иван» будет стоять на твоем прахе???». Это мы оставим без внимания, поскольку русский «Иван» уж точно не задумывался о том, что будет попирать прах великого философа, но общий вектор запомним. Этакая упоительная месть со стороны реальности и практического разума.

Сюда же обязательно вспомнить следующий анекдот:

Учительница труда:

— Девочки, сегодня очень сложная тема: выворачивание канта наизнанку!

Отличница, с первой парты, угрюмо:

— Это что же, звёздное небо внутри нас, а нравственный закон — над головой?

Откуда же такая нелюбовь к Канту? Чем он так провинился?

Для обыденного сознания, а уж тем паче для обыденного сознания русского (советского) человека нет ничего более оскорбительного и антагонистичного, чем немецкая метафизика. Обыватель считает Канта лохом, потому что он, Кант, ничего для него, обывателя, не сделал. Только проедал ресурсы и изводил бумагу на какие-то непонятные императивы. Кант русской мыслью не принят и не понят. Речь не только о трезвых молодежных компаниях и некоторых блогерах — наш любимый богослов-космист Федоров очень много критики настрочил, обращаясь к Канту и Ницше. Я даже кусочек вам напомню:

«Кантизм есть сущность германизма, а если контизм считать за сущность галликанизма, то в победе Германии над Франциею можно видеть победу Иммануила Канта над Огюстом Контом, или критицизма над позитивизмом. Победить же Германию значит победить Канта.

Вот уже сто лет (1804-1904) как Германия силится переступить за пределы, поставленные немецкому разуму Кантом, но безуспешно. Удивительным фактом надо признать уже и тот, что явился философ, сделавший любимым своим занятием постановку всему препон, свободный мыслитель, пожелавший стать тюремщиком. Крайний догматик в проведении границ, фанатик узости, доведенной до пошлости, он связывает человека по рукам и ногам…

Паульсен и другие нынешние немецкие философы, разделяя суеверия Канта, называемые им «критиками», не могут отнестись к нему и к ним критически. Им кажется, что основные мысли Канта «должны указывать путь современному мировоззрению». Конечно, не удивительно, что ученая Германия неспособна понять неестественности и безнравственности «двух разумов», и именно потому, что ей, Германии, кажется совершенно естественным существование двух классов: ученых и неученых. Разум, познавание стало специальностью, создало особый цех; познавание уже не считается необходимою принадлежностью всех и каждого, всечеловеческим свойством. Ограничив, сузив практический разум. Кант дает ему первенство, что, конечно, не возвышает его, не расширяет его пределов, так же как популярные университеты и вообще популяризация (не расширяют областей знания). Критика, полагая пределы теоретическому разуму и мыслимому вообще, не требовала расширения практического разума, то есть расширения дела, дела, конечно, общего, — обращения слепой силы природы в управляемую разумом, в чем и должна бы состоять самая естественная задача практического разума.

Паульсен хочет доказать, что Кант — не враг метафизики, что он гораздо более метафизик, чем критик. С помощью же метафизики Паульсен надеется победить современный грубый реализм и нынешнюю глубочайшую веру в силу денег. Но современный искусственный, фабричный реализм может быть побежден не мнимою мудростью, метафизикою, а лишь естественным реализмом, регуляциею».

Все–таки на глубоко интуитивном уровне народ уважает ученых, психологов и политологов (не попсовых, разумеется). А вот философов и примкнувших к ним Лаканов — ненавидит и презирает.

Потому-то и не любят люди Канта, что тот расширял и углублял сферы интеллектуальной метафизики, едва ли соотнося эту деятельность с чаяниями людей и времени. Верхом абстракции стало приближение немецких интеллектуалов к Ничто. Хайдеггер и Сартр оба подходили к эмпирически непознаваемой пустоте. Но у Сартра как оправдание есть прекрасные литературные работы и активная политическая и редакторская деятельность. Французские экзистенциалисты пытались заземлить Ничто и приравнять его к абсурду и ужасу, которые хоть как-то понятны обывателю.

На самом деле, «лохом», по мановению легкой руки, мог стать не только Кант. Тот же Хайдеггер вполне мог заслужить это звание, те же Деррида, Делез и Гваттари, Кортасар и все немецко-скандинавские арт-хаусные режиссеры. А все почему? Потому что страшно далеки они от народа. Эти имена достаточно на слуху, но их концепции не могут быть упрощены до тезисного представления, а потому подвергаются обструкции. Хармс активно высмеивал таких персонажей от лица рабоче-крестъян.

Вы можете представить, что кто-то с тем же эффектом напишет, скажем «Фрейд — лох»? Нет, конечно, поскольку всем нам очевидно, что лох — тот, кто это пишет, а дядюшка Фрейд еще и углядит за этим эдипов мотив. Нельзя обвинить в наивной оторванности от реальности клиницистов МакВильямс или Бека. Нельзя сказать, что Хомский, зондирующий современный политический ландшафт, — фраер, поскольку он есть плоть от плоти нашего повседневного мира. И даже Бодрийяр, который, в представлении большинства, занимался непонятно чем, все же стоит на стороне реальности, поскольку разоблачал виртуальность, а не плодил ее. Я даже встречала граффити «Эйнштейн — мужик». Все–таки на глубоко интуитивном уровне народ уважает ученых, психологов и политологов (не попсовых, разумеется). А вот философов и примкнувших к ним Лаканов — ненавидит и презирает.

Вспомним цикл статей о господине Пьере Пужаде за авторством Ролана Барта. Пужад — это был такой крайне правый политик, по характеру напоминающий Жириновского, а по риторике — фееричное быдло. Собственно, через фигуру Пужада Барт рассуждает о феномене антиинтеллектуализма. Конечно, таким термином Барт потрафил сам себе и коллегам по цеху, поэтому мы скажем лучше: речь об обыденном сознании, как таковом:

«Как и любое мифическое существо, интеллектуал связан с некоторой общей тематикой, с некоей субстанцией — а именно с воздухом, то есть пустотой (пусть такое тождество и не слишком научно). Возвышаясь над простыми людьми, интеллектуал витает в облаках, не касаясь реальности (реальность — это, разумеется, земля, тема мифологически многосмысленная, означающая одновременно и расовую чистоту, и деревенскость, и провинциальность, и здравый смысл, и бесчисленность маленьких людей, и т. д.). Хозяин одного ресторана, где часто бывают интеллектуалы, зовет их «вертолетиками»; такой насмешливый образ позволяет изъять из мотива летания мужественную мощь самолета: отрываясь от реальности, интеллектуал зависает в воздухе, крутясь на одном месте, он возносится ввысь как-то трусливо, вдали и от горних высот религии, и от твердой почвы здравого смысла.

У него нет «корней» в сердце нации. Интеллектуалы — это не идеалисты и не реалисты, а люди помраченные, «одуревшие». Они способны подняться лишь до облаков (старый мотив, восходящий к Аристофану, — тогда интеллектуалом был Сократ). Зависнув над землей в пустоте, интеллектуалы и сами ею полны, словно «тот барабан, что гудит от порывов ветра»; здесь проступает непременная основа всякого антиинтеллектуализма — подозрительное отношение к языку, когда любые слова оппонента толкуются как пустой шум; таков вообще всегдашний прием мелкобуржуазной полемики — уличать противника в изъяне, дополнительном по отношению к твоему собственному (которого ты сам в себе не видишь), возлагать на него ответственность за твои же собственные грехи, называть его «непонятностью» твою собственную непонятливость, его «невнятностью» — твою собственную глухоту…

Теперь нам известно, что такое мелкобуржуазная «реальность»: это даже не то, что видно глазу, а то, что поддается подсчету. Ни одно общество не понимало реальность столь узко — и тем не менее даже у такой реальности имеется своя философия; это и есть «здравый смысл», пресловутый здравый смысл «маленьких людей», по словам г. Пужада. Мелкая буржуазия, по крайней мере пужадовская (бакалейщики, мясники), владеет здравым смыслом как предметом собственности, как неким волшебным придатком, особым органом восприятия; только странный это орган — ведь, чтобы нечто разглядеть, он должен сперва ослепнуть, перестать вглядываться в глубь вещей, принять за чистую монету все явления «реальности» и объявить несуществующим все то, что грозит поставить объяснение на место возражения. Его задача — устанавливать простейшие равенства между видимым и сущим, поддерживая такой образ мира, где нет ни промежуточных звеньев, ни переходов, ни развития. Здравый смысл — это сторожевой пес мелкобуржуазных уравнений: нигде не пропуская диалектику, он образует однородный мир, где человек уютно огражден от волнений и рискованных соблазнов «мечты» (то бишь от не-исчислимого взгляда на вещи)».

В то же время постмодернистское наукотворчество стало очень удобной отдушиной для узкого круга ограниченных людей, которые хотели бы сбежать от толпы.

Я бы могла гордо расправить плечи и записать себя в ряды воинствующих метафизиков, но не хочу. Есть граница между изучением реальности и изучением метафизических и чисто лингвистических представлений о ней. И второе кажется мне чем-то излишним и надуманным, особенно сегодня, когда эфир разбухает от событий и информации. Вместо того, чтобы дать обывателю противогаз с угольным фильтром, постмодернисты не нашли ничего лучше, чем последовательно над ним издеваться, ниспровергая здравый вкус в инсталляциях на Винзаводе и здравый смысл в своих работах.

Средний человек не просто не понимает постмодернистских и постструктуралистских авторов, но и чувствует исходящую от них угрозу, яд, отравляющий его объективную реальность. В то же время постмодернистское наукотворчество стало очень удобной отдушиной для узкого круга ограниченных людей, которые хотели бы сбежать от толпы. Примерить образ современного Диогена, троллящего прохожих из своей бочки. И для этих целей идеально подходит постмодернистский сленг, выполняющий парольную функцию. С этой целью обычные человеческие слова заменяются дискурсивной гегемонией знака и референта, деконструирующей логоцентричную парадигму одномерного субъекта.

Кто же прав? Пужадисты или интеллектуалы? Как в том анекдоте про бороду: и так неудобно, и так неудобно. Что я могу утверждать: знание накладывает определенную просветительскую обязанность. Знания надо проповедовать, если мы не хотим превратиться в вырожденческий, инцестный кружок. Мысли не должны быть ни схоластикой, ни софистикой. Часть из них должна быть доступна обывателю и как-то стимулировать его разучивать матчасть и расширять свой активный словарь. Но это невозможно до тех пор, пока философ не пойдет в народ и не начнет, подобно Фрейду или Хокингу, с помощью сакрального знания объяснять толпе механизмы и законы внутреннего и внешнего миров.

В противном случае, на наших могилах, если таковые вообще сохранятся, напишут, какими мы были лохами, те, кого мы не смогли ничему научить.