Влюбленный не видит человека. Он видит губы, от которых его губам будет трепетно и тепло, глаза, которые изойдут темным сиянием совсем рядом с его лицом, руки, которые обовьют ему шею. Он путается в лабиринте деталей.

Кто это на него смотрит, человек ли вообще? Влюбленный предполагает, что да. Он словно бы видит больше, чем видят его глаза. Ему кажется, что он обладает сверхзрением, ясновидением. В нем пробуждается животное, и находит по знакам, между строками дорогу к слуху, ко взгляду возлюбленной. Это ему удается завладеть ее вниманием и загипнотизировать ее, вызвать ответную любовь.

Истратить себя на создание нового или уничтожение старого; вообще, тратить — не его желание. Не желание завоевателя охватывает его. Вовсе нет. Завоеватель торопится — влюбленный затягивает с развязкой. Он будет совсем не рад получить всё и сразу. Вообще, не надеется получить — ему только хочется надеяться, и он застревает в этом промежуточном положении. На самом деле ему хочется забыться в приливах и отливах морских волн. Отказаться от движения, от события встречи — вот цель влюбленности, вот цель желания.

Сначала он хочет только попробовать ее имя. Он обращается к ней по имени чаще, чем к другим. Но это пока: позже он начнет ждать ее взгляда, доброго слова, нежного слова, улыбки. Целовать ее тонкие пальцы. Такое невинное желание: целовать пальцы.

Он не может сосредоточиться, то и дело вспоминает, как увидел ее впервые. От этого воспоминания есу становится хорошо. Возлюбленная тогда обрывала вишню и складывала ягоды в корзину. На ней было тонкое платье, она и сама была тоненькая, как все, кого любят или вот-вот полюбят. И волосы у нее отливали золотом на солнце; или, может быть, серебром, или вовсе не отливали, поскольку она стояла в тени. Но это ведь так красиво: когда волосы людей отливают золотом в солнечном свете.

Ты же слышишь нежный звон цвета подсолнечного масла или мёда, и колыхания степных цветов на закате, когда я говорю о ее волосах?

Одну ягоду она вытерла от пыли о подол платья и положила себе в рот. Это было еще до того, как она заметила его. Он еще ни разу с нею не говорил. Увидев ее так, со спины или сбоку, он стал думать о ее губах, светлых — светлее вишни, но очень темных — куда исчез бордово-круглый, натянутый плод. Еще не любя, он впервые увидел этот сон наяву: вот она снимает его с ветки с щелкающим звуком, и ему немного не по себе у нее в пальцах, и в то же время приятно, сладко; вот она обтирает с него пыль и подносит к своим губам…

Но почему, почему он каждый раз должен оказываться в лукошке?! Вместе с остальными! — за что ему такая несправедливость? — ответ: нечего было подглядывать. А если увидел прекрасное мельком — имей совесть не верить своим глазам, слишком самоуверенным, чтобы отличить вишню от девушки.

Ведь на самом деле все было не так.

Стояла вишня, на ней росла девочка-вишенка величиной с ноготок. И кто-то другой отправлял ее в рот, наслаждаясь, перекатывая прохладную сладкую мякоть на языке. Ее слабость и смерть забрали влюбленного — влюбляющегося — с собой. Он только успел задержать дыхание, водоворот ветра, возносивший ее душу к небу, подхватил и его, унес…

И потом, когда к нему обратился приятель — быть может, это он-то как раз и наслаждался ягодой, всегда, впрочем, не такой вкусной, какой она была для зрителя, для опоздавшего, — влюбленный не расслышал первых слов — стоял столбом, глядя в небо, улетая в небо.

А именно в этих словах свернулась клубочком ее недолгая жизнь. И именно эти слова — а не вся красота для глаз — были обращены к нему.