В издательстве Common place вышла книга «Оруэлл в семейном кругу и в среде анархистов». В сборнике представлены редкие снимки — Оруэлл не любил фотографироваться, но в 1946 году Вернону Ричардсу удалось запечатлеть его в домашней обстановке. Также в книгу вошли написанный Ричардсом некролог и статьи Колина Уорда и Николаса Уолтера, в которых анализируется творческий путь Оруэлла, его взгляды и отношение к анархизму и анархистам.

Из всех современных писателей Джорджем Оруэллом проще всего манипулировать — и одновременно проще всего заняться вплотную. Стиль и композиция его письма так сдержанны и просты, а характер и цель так очевидны и сильны, что практически не требуют предисловия или комментария. Совершенно не обязательно читать об Оруэлле, достаточно читать его самого. Однако в нем остается некоторая загадочность, например, относительно характера его политической (и религиозной) позиции.

Одна из «темных» сторон жизни и творчества Оруэлла — его отношение к анархизму и анархистам. Конечно, нам известны и другие примеры сближения британских интеллектуалов с анархизмом (Уильям Годвин, Перси Б. Шелли, Уильям Моррис, Оскар Уайльд, Эдвард Карпентер, Аугустус Джон, Эдвард Морган Форстер, Герберт Рид и другие) — и потому было бы ошибкой впадать в крайности и заявлять, что он был анархистом всегда или, напротив, никогда не имел к нему никакого отношения. Необходимо нащупать сходства и различия между анархизмом и позицией Оруэлла и вынести обоснованное суждение об их отношении. Но нужно также помнить, что Оруэлл никогда не был яростным приверженцем какой-либо идеологии; он отрицал все «маленькие вонючие ортодоксии, которые только и зарятся на наши души» (из эссе о Чарльзе Диккенсе, 1940 год).

Ошибку первого типа в отношении Оруэлла допустил уже Джулиан Саймонс — писатель, который причислял себя к анархистам во время Второй мировой войны и после ее окончания и был близким другом Оруэлла. В статье в London Magazine (сентябрь 1963 года) он написал, что Оруэлл в тот период тоже считал себя анархистом и, более того, поддерживал либертарный социализм до конца жизни: «Эту идеологию для него воплощали собой непрактичные анархисты-теоретики, а не прилежные социалисты, которые составляли основную массу лейбористской партии в британском Парламенте». Еще один писатель, связанный с анархистами в военные и послевоенные годы, Джордж Вудкок, также был хорошим другом Оруэлла; в книге «Кристальный дух» (1967), одном из немногих стоящих исследований работы Оруэлла, он написал, что это мнение «по существу верно»: «Две крайности политического мышления Оруэлла — консерватизм и социализм — уживаются исключительно за счет анархистской линии, которую он никогда полностью не оставлял. <…> Анархизм до самого конца не давал ему покоя».

Насколько мы можем этому доверять? В раннем эссе об Оруэлле Вудкок сам называл его «независимым социалистом с либертарным уклоном» и даже «старомодным либералом» (Politics, декабрь 1946 года). Эдвард Морган Форстер считал его «настоящим либералом», Феннер Броквей — либертарным социалистом, Крик — левым социал-демократом. Кеннет Оллсоп, в свою очередь, представил аполитичную (практически антиполитическую) версию в своей статье в Picture Post (8 января 1955 года), предположив, что Оруэлл был и социалистом, и индивидуалистом. Он процитировал знаменитое пророчество из романа «1984»: «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека вечно» — и дал к нему следующий комментарий: «Оруэлл ненавидел именно Их — рассудительных граждан в котелках, всегда готовых помешать вам делать нечто стоящее. „1984“ — не столько антирусский роман: он направлен против государства, которое, как сапог, топчет лицо человека; он направлен против Них — неважно, где Они существуют и каким политическим ярлыком прикрываются».

***

В работе с Оруэллом всегда важно начинать с самого начала, поскольку он в значительной степени черпал вдохновение и идеологию из своих детских и юношеских лет — вернее, из того, чем они стали для него позднее. То, что Оруэлл писал о детстве, семейном круге и школьной жизни, часто идет вразрез с воспоминаниями его близких или друзей. Тем не менее, мы отталкиваемся от его авторского видения: даже если написанное неверно отражает его убеждения в описываемый им период, оно все же кое-что говорит нам о его убеждениях в период написания.

Основным источником, по которому можно судить о становлении раннего Оруэлла, является удивительное эссе о подготовительной школе, название которой нарочито плохо замаскировано под «Кроссгейтс». Этот текст, «О радости детства», Оруэлл, похоже, написал в мае 1947 года, но опубликован он был только в США и после его смерти –сначала в Partisan Review (сентябрь-октябрь 1952 года), затем в сборниках эссе «О радости детства» (1953) и «Путеводитель по Оруэллу» (1956). В этом эссе есть несколько «говорящих» фрагментов. Оруэлл описал атмосферу конформизма, которая царила в школе, и прокомментировал ее так: «Я не был мятежником, кроме как в силу обстоятельств. Я подчинялся кодексам, бывшим в силе. <…> Я не подвергал сомнению окружавшие меня стандарты, так как, насколько я мог видеть, иных не было».

«Я не мог перевернуть существующую систему ценностей… но я мог… приспособиться к этой ситуации», — продолжал он.

«Я не мог выйти за рамки дилеммы, которая ставилась перед слабыми в мире, управляемом сильными: нарушай правила или умри. Я не видел, что в этом случае слабые имеют право составлять для себя другой набор правил». В заключение он написал: «Я никогда не бунтовал интеллектуально — лишь эмоционально».

Впрочем, позднее становится ясно, что он стал и интеллектуальным, и эмоциональным бунтарем. Его сверстники в Итоне вспоминали, что он был предводителем «нигилистов» и отрицал все общепринятые религиозные и политические истины; коллеги в Бирме помнили его как недовольного члена британского истеблишмента, у которого вызывали отвращение социальные и национальные предрассудки. Сам Оруэлл в удивительной политической автобиографии, которая занимает вторую половину книги «Дорога на Уиган-Пирс» (1937), замечал, что к моменту ухода из Итона был настроен «против любых авторитетов», а к моменту возвращения из Бирмы «выработал анархистскую теорию о том, что любое управление — зло, что наказание всегда приносит больше вреда, чем преступление, а люди могут поступать по совести самостоятельно». И тут же симптоматично прибавлял, что это, «конечно, была сентиментальная чушь».

Когда Оруэлл стал писателем, он придерживался практически тех же позиций: «Я свел все к простой мысли, что угнетенный всегда прав: это было грубо, но абсолютно естественно для человека, который долгое время находился среди угнетателей. Я чувствовал, что должен отныне избегать не только империализма, но любой формы человеческого доминирования над людьми. Я хотел опуститься, оказаться рядом с угнетенными, стать одним из них и вместе с ними бороться против тирании».

Ложное сознание — все же сознание, и оно куда лучше, чем бессознательность, поскольку сознательный человек способен на развитие. Отсюда странствия, бродяжничество и нищета Оруэлла, так живо описанные в его ранних и лучших произведениях. Отсюда же — политическая деятельность, сделавшая его одним из ведущих интеллектуалов, которые придерживались социалистических взглядов.

Первое упоминание об анархизме можно найти в одном из ранних книжных обзоров Оруэлла, где он вспоминает демонстрацию 1927 года в Марселе в поддержку Сакко и Ванцетти — протест против английских зевак, которые решили, что они виновны и «нужно повесить этих проклятых анархистов» (Adelphi, май 1932 года). В этот период он жил в Лондоне и начинал карьеру левого журналиста, и по свидетельствам друзей — Райнера Хеппенсталля в книге «Четверо отсутствующих» (1960) и Ричарда Риза в книге «Джордж Оруэлл: беглец из лагеря победителей» (1961) — считал себя «анархистом тори», хотя на публике скорее связывал свои политические позиции с социализмом.

Наиболее значимые сдвиги в политической мысли Оруэлла произошли уже после тридцати лет. Важным событием для него стало путешествие на север Англии ради исследования бедности для книги «Дорога на Уиган-Пирс», переизданной для Left Book Club. Здесь он уже свободно и уверенно выражал приверженность социализму. Первая часть книги представляет собой полудокументальное исследование условий жизни в депрессивных районах, а вторая — полуавтобиографическую критику левых движений. Социализм Оруэлла был очень специфичен — он не был ни марксистом, ни фабианцем, ни эгалитаристом, ни бюрократом. Оруэлл начинал с того, что «идеалы социализма» — это «справедливость и свобода» или «справедливость и порядочность», а «признаком настоящего социализма» является желание «свергнуть тиранию». Он повторял, что «социализм — это свержение тирании», и именно поэтому он утверждал, что «единственный верный курс любого честного человека, будь то тори или анархист — это курс на установление социализма».

Он продолжил отождествлять социализм с «порядочностью» в «Памяти Каталонии» и в письме к Хэмфри Хаусу (11 апреля 1940 года), а в статье для Tribune — со «справедливостью, свободой и порядочностью» (Tribune, 21 июня 1940 года). Позднее он связал его с «братством людей» (Time & Tide, 6 апреля 1940 года; Tribune, 24 декабря 1943 года; Observer, 9 мая 1948 года). Этот упрощенный и даже банальный взгляд на социализм оставался основной политической позицией Оруэлла всю его жизнь. Проблема, с точки зрения других социалистов, состояла в том, что в его широко известной «Дороге на Уиган-Пирс» содержалась злая критика социалистических движений 1930-х годов — в том числе язвительные колкости в адрес «социалистов из среднего класса», «ползучих иисусов из дальних предместий», «юных снобов-большевиков», «чопорных белых воротничков, которые, как правило, держат втайне свою язву и часто склонны к вегетарианству», «оригиналов» и «маленьких скупердяев», «омерзительное племя возвышенных женщин в сандалиях и бородачей, попивающих фруктовый сок, которые слетаются на запах „прогресса“, как трупные мухи на мертвую кошку».

В довершение всего, Оруэлл заявлял, что «в Англии сами слова „социализм“ и „коммунизм“ магнетически действуют на любителей фруктового сока, нудистов, обутых в сандалии, сексуальных маньяков, квакеров, шарлатанов, пацифистов и феминисток». Из этого он делал неутешительный вывод: «Мы достигли той точки, когда само слово „социализм“ вызывает в памяти, с одной стороны, образы аэропланов, тракторов и больших заводов из стекла и бетона, а с другой — образы вегетарианцев с поникшими бородами, комиссаров-большевиков (половина из них бандиты, половина — патефоны), высоченных леди в сандалиях, всклокоченных марксистов, жующих многосложные слова, трусливых квакеров, фанатиков, одержимых контролем рождаемости, и закулисных дельцов из партии лейбористов».

Это дистанцирование от различных видов социализма привело к тому, что многие социалисты открещивались от Оруэлла на протяжении всей его жизни и еще долгое время после его смерти. Что касается анархистов, то с их точки зрения, политическая позиция Оруэлла была не вполне удачной, поскольку этот взгляд на вещи был, несомненно, характерен для анархизма, но анархизм не был существенен для него.

Вторым значимым событием для Оруэлла стала поездка в Испанию в конце 1936 года ради участия в гражданской войне. Там он столкнулся вовсе не с двусмысленными «анархистскими» теориями или так называемым «анархизмом тори», не с относительной нищетой разорившихся или Великой Депрессией, не с социалистами из среднего класса, а с настоящими, живыми анархо-синдикалистами и социалистами, боровшимися за политическую и социальную революцию посреди горькой войны, в которой они были лицом к лицу с националистами и фашистами, а за спиной прятались республиканцы и коммунисты. Испанские события раз и навсегда заставили его, с одной стороны, поверить в истину социализма — и он писал Сириллу Коннолли: «Я видел удивительные вещи и действительно поверил в социализм, как никогда прежде» (8 июня 1937 года); а с другой стороны, понять, что у социализма два врага — фашизм и коммунизм. Тогда же он впервые всерьез отнесся к анархистским идеям, хотя его взгляд и испытал тогда большое влияние испанского — а точнее, каталонского — анархизма.

***

В июле 1937 года Оруэлл вернулся в Британию, едва избежав гибели во время майских боев в Барселоне, получив в июне серьезное пулевое ранение на Арагонском фронте, а затем избежав ареста во время июньских преследований не принадлежащих коммунистическому лагерю левых в Барселоне. Он стал одним из немногих британских подданных, которые побывали в Испании и публично защищали испанских революционеров, в том числе анархистов — он делал это с удовольствием. Оруэлл утверждал, что есть три версии испанских событий, «коммунистов, анархистов и троцкистов», и «мы очень мало знаем о троцкистской версии событий и почти ничего о версии анархистов — официальной стала коммунистическая» (New English Weekly, 21 июля 1938 года). Он писал о том, что «анархистов и синдикалистов постоянно выставляют в ложном свете» (Time & Tide, 11 декабря 1937 года) и «почти невозможно найти публикации, благосклонные к анархизму или „троцкизму“» (Time & Tide, 5 февраля 1938 года). Он много сделал для того, чтобы изменить это.

Оруэлл ездил в Испанию при содействии Независимой лейбористской партии, так же, как перед этим на север Англии, и потому он воевал вместе с ее испанскими союзниками — марксистской революционной партией P.O.U.M. (Partido Obrero de Unificacion Marxista). Но в работе «Вспоминая войну в Испании» он написал: «Если бы я знал полную картину событий, я бы присоединился к C.N.T.»10. В письме своему другу Джеку Коммону он писал: «Если бы я хоть немного лучше знал ситуацию, я бы примкнул к анархистам» (октябрь 1937 года). Он признавался в этом и публично — в «Памяти Каталонии»: «Следуя своим личным симпатиям, я охотнее всего пошел бы к анархистам» (1938). Впрочем, в какой-то момент он пытался примкнуть к Интербригадам, хотя их контролировали и коммунисты — они были более решительны в своих намерениях бороться с режимом Франко. В то же время он настаивал на том, что «большинство активных революционеров — это анархисты» (New English Weekly, 29 июля 1937 года), что «анархисты — главная революционная сила» (Time & Tide, 31 июля 1937 года) и «очевидно, лучшие бойцы» («Памяти Каталонии»), «действительные враги» коммунистов (Controversy, август 1937 года). С другой стороны, у него не было никаких иллюзий насчет анархистов: он постоянно критиковал недостатки их взглядов и поведения, а позднее замечал, что испанский анархизм «скатился либо в утопичность, либо в самый что ни на есть криминал» (Observer, 10 ноября 1946 года). Он также признавал не только, что P.O.U.M. хотят одержать верх в революции, но и что коммунисты точно также хотят выиграть войну.

Несмотря на демонстрируемую Оруэллом симпатию, он не слишком-то хорошо знал историю и теорию анархизма. Джон Скитс, его политический товарищ, позднее сообщал, что в 1938 году «Оруэлл уже решил, что он не марксист и очень интересовался философией анархизма», но прямого подтверждения этому нет. Он высмеивал тех, кто считал, что анархизм — то же самое, что коммунизм, или, что анархизм — то же самое, что анархия, но редко шел дальше. Он написал хвалебный отзыв на книгу Рудольфа Рокера «Анархо-синдикализм» (1938), которая была напечатана в издательстве Secker & Warburg одновременно с романом «Памяти Каталонии». Он писал, что книга представляет «огромную ценность», что «она поможет ликвидировать огромный пробел в политическом сознании». Правда, нет никаких свидетельств, что он ее читал.

Тем не менее, его симпатии к социализму практически сменились симпатиями к анархизму. Эмма Голдман, публичный представитель испанских анархо-синдикалистов в Британии, сделала все, чтобы привлечь Оруэлла на свою сторону. Она убедила его стать одним из учредителей организованного ею в 1938 году комитета SIA (Международной антифашистской солидарности), благодаря чему он познакомился с британскими анархистами. Среди его коллег были либертарные интеллектуалы Этель Маннин, Ребекка Уэст, Джон Коупер Поуис, а также Герберд Рид, который стал анархистом после событий в Испании. В SIA он познакомился и с Верноном Ричардсом, который с 1936 года выпускал газету Spain and the World, таким образом начав общение с анархистским движением в Британии.

Тогда Оруэлл еще не был популярен, а учитывая революционную и либертарную направленность его текстов об Испании, и особенно описания коммунистического произвола в отношении испанских левых, он рисковал и вовсе остаться в безвестности. Ему объявил бойкот его издатель Виктор Голланц, а также один из редакторов New Statesman Кингсли Мартин. Как он язвительно писал Райнеру Хеппенсталлю, оба они были «коммунистическими мафиози» (письмо от 31 июля 1937 года). Его статьи появлялись только в небольших журналах, а публикация «Памяти Каталонии» вместе с другими антикоммунистическими левыми книгами в Secker & Warburg обернулась провалом. Первое издание тиражом в 1500 экземпляров не было распродано даже спустя 12 лет, когда он умер, — остатки выкупили Freedom Press. Несмотря на полемику среди современников, этот роман, как и другие похожие книги, утонул в потоке либеральной и марксистской историографии и был открыт заново лишь через несколько десятилетий такими добросовестными писателями, как Пьер Бруэ, Эмиль Темим, Бернет Боллотен и Ноам Хомски. И все же Оруэлл был важен для анархистов. Эмма Голдман писала Рудольфу Рокеру о «Памяти Каталонии»: «Впервые с 1936 года, когда началась эта борьба, кто-то за пределами нашего круга решился написать правдивый портрет испанских анархистов» (письмо от 6 мая 1938 года). Это обеспечило ему уважение и признательность в анархистской среде.

***

Примечательно, что, несмотря на симпатии к анархистам, Оруэлл никогда не состоял ни в одной анархистской организации. По возвращении из Испании в декабре 1937 года он контактировал с «Союзом обета мира» (Peace Pledge Union), а в июне 1938 года вступил в Независимую лейбористскую партию, явно считая, что самыми важными политическими приоритетами являются мир и социализм. Больше года он оставался и пацифистом, и социалистом, писал и в Peace News, и в Socialist Leader. Тогда же у него случился первый серьезный приступ туберкулеза, который на год вывел его из строя. В начале 1939 года он писал Герберту Риду о «том, что занимает его мысли»: «Я верю, что для тех из нас, кто хочет противостоять надвигающейся войне, жизненно необходимо организовывать незаконные антивоенные мероприятия. Абсолютно очевидно, что открытая и законная агитация будет невозможна не только после начала войны, но и накануне, и если мы сейчас не подготовим листовки и прочее, мы не сможем ничего сделать в решающий момент. Сейчас у нас есть относительная свобода печати и нет никаких ограничений на закупку печатного оборудования, бумаги и т.д., но я ни за что не поверю, что так будет продолжаться. Если мы основательно не подготовимся, то останемся без голоса, и когда начнется война или предвоенная фашистская агитация, мы окажемся абсолютно беспомощными. <…> Мне кажется, здравый смысл диктует, что нужно собрать все необходимое для агитации, поместить в надежное место и не использовать, пока не наступит нужный момент. Для этого нужны организация и деньги — возможно, три или четыре сотни фунтов — это вполне выполнимо потихоньку, если поднять людей» (письмо от 4 января 1939 года).

Рид, похоже, дал обескураживающий ответ, поскольку через пару месяцев Оруэлл вновь писал ему на ту же тему: «Я согласен, что несколько абсурдно начинать подготовку к подпольной кампании, не зная, кто и зачем будет в ней участвовать, но если не подготовиться заранее, вы окажетесь в беспомощном состоянии, когда захотите приступить к делу (а рано или поздно этот момент наступит). Я не верю, что времена, когда можно спокойно купить печатный станок, будут длиться вечно» (письмо от 5 марта 1939 года).

Оруэлл, по его словам, ожидал, что правительство, консервативное или лейбористское (если лейбористы в обозримом будущем выиграют выборы), будет готовиться к войне с нацистской Германией, произойдет «фашизация, и она приведет к авторитарному режиму», который поддержат как правые, так и левые. Единственную оппозицию в таком случае могли бы составить только настоящие фашисты и «левые диссиденты вроде нас», которые должны организовать «людей с антивоенными и антифашистскими взглядами»: «Такие люди будут, и возможно, их будет очень много, но то, что они смогут сделать, зависит от возможности высказываться во времена роста всеобщего недовольства. Я бы не надеялся на то, что Англия сможет избежать фашизма того или иного типа, но бой принять необходимо, и будет глупо, если мы не успеем принять необходимые меры предосторожности и нас заставят замолчать. Мы сложим печатные станки и прочее в укромном месте, постепенно создадим агитационную сеть и будем знать: „Если придет беда, мы будем готовы к ней“. Если же войны не случится, я буду так рад, что меня не сильно огорчат небольшие издержки» (письмо от 5 марта 1939 года). Он хотел пригласить к участию независимых интеллектуалов, Бертрана Расселла и Рональда Пенроуза, но Рид, кажется, так и не дал ожидаемого ответа, и планы Оруэлла не осуществились.

Он поддерживал Revolt!, анархистский листок, продолжавший дело Spain and the World после 1939 года, когда гражданская война в Испании окончилась победой Франко, и публиковал там антивоенные тексты. Также он написал антивоенный памфлет на 5 тысяч слов под названием «Социализм и война». Текст был закончен в мае 1938 года; тридцать лет спустя Боб Эдвардс, командир британского контингента I.L.P. в Испании, а затем лидер профсоюза и член парламента от лейбористской партии, написал, что Оруэлл предложил его I.L.P., но в партии не приняли памфлет, потому он был «слишком длинный и абсолютистский». Оруэлл в течение нескольких месяцев предлагал его разным издателям, но тщетно. Во время конференции в Мюнхене в сентябре 1938 года он подписал антивоенный манифест I.L.P. и вскоре после этого написал Джеку Коммону: «Я мечтаю, чтобы кто-нибудь издал антивоенный памфлет, который я написал в этом году, но конечно, никто не возьмется» (12 октября 1938 года). В эссе «Моя страна, правая она или левая» он повторял, что он «даже писал брошюры и произносил речи против» войны. «Социализм и войну» так никогда и не напечатали и, похоже, текст пропал, но часть его могла быть переработана в эссе «Не считая черных», в котором Оруэлл призывал не поддерживать западные демократические режимы в их борьбе против фашизма, поскольку не имеет смысла защищать империализм и капитализм. Он выступал за «действительно массовую партию, которая пообещает помешать войне и исправить имперские несправедливости» (Adelphi, июль 1939 года). Это практически пацифистское убеждение пронизывает его последний обычный роман «Глотнуть воздуха» (1939).

Но затем в развитии политической мысли Оруэлла произошел новый скачок, который все это перечеркнул. Как он пишет в «Моя страна, правая она или левая», это случилось ночью в августе 1939 года, во время подписания пакта Молотова-Риббентропа. Оруэлл писал, что ему приснился сон о наступлении войны, и он понял: «во-первых, я просто испытаю облегчение, когда начнется давно и с ужасом ожидаемая война, и, во-вторых, в душе я патриот и не буду саботировать или действовать против своих, буду поддерживать войну и, если удастся, воевать». Он писал Джеффри Гореру: «Итак, мы вступили в эту кровавую войну, мы должны выиграть ее и я бы хотел помочь» (10 января 1940 года). И с тем же успехом, с каким он не смог убедить Рида поддержать его антивоенную кампанию!

Надо отдать ему должное: он не раз рисковал жизнью, сражаясь против фашизма во время гражданской войны в Испании, и сделал все, что мог, на фронте Второй мировой войны. После того как по медицинским причинам Оруэлла не взяли в армию, он провел несколько лет в народном ополчении, пытаясь превратить его в «народную армию». Во время Первой мировой войны марксисты называли такую позицию «социальным патриотизмом», противопоставляя ее «революционному пораженчеству».

Одновременно Оруэлл, вопреки своим публичным заявлениям, все–таки помогал анархистам и пацифистам (и некоторым революционно настроенным марксистам) в проведении антивоенной кампании. Какое-то время они не могли понять, в чем дело. Этель Маннин писала ему, что ее «расстраивает, фрустрирует и совершенно ставит в тупик» перемена в его взглядах, и просила его «ради бога» объяснить свое поведение (30 октября 1939 года). Ответа не последовало. В начале войны Оруэлл не просто оставил свой предвоенный пацифизм, но и начал вскоре критиковать пацифизм других. Во время «Странной войны»13 он включил пацифистов в число тех, кто «сегодня оказывает содействие Гитлеру» (Time & Tide, 30 марта 1940 года), и писал Райнеру Хеппенсталлю, что написал лекцию для Пасхальной конференции: «с максимально серьезной критикой пацифизма» (11 апреля 1940 года). Когда началась настоящая война, он многократно обвинял пацифистов в «пронацистской» и «профашистской» настроенности (хотя в Испании он приходил в бешенство, когда сталинисты таким образом нападали на анархистов и троцкистов), намекал на «пересечения между фашизмом и пацифизмом» (Partisan Review, сентябрь/октябрь 1942 года) и что «английские пацифисты склоняются к активным профашистским позициям» (Partisan Review, сентябрь/октябрь 1942 года).

Оруэлл оставил и социализм — по крайней мере, на какое-то время. Он вышел из Независимой лейбористской партии и описывал политику левых как «своего рода мастурбацию» (Diary, 27 июня 1940 года) и «фантазию во время мастурбации, в которой факты почти не имеют значения» (Partisan Review, зима 1944–1945 года). Все же в марте 1940 года он поддержал «Манифест обычного человека» Ричарда Экленда, который привел к образованию социалистической Партии всеобщего благоденствия (Common Wealth Party), и написал статью для C.W. Review. В апреле 1940 года в небольшой автобиографической заметке для американского справочника он настаивал: «По темпераменту я абсолютно „левый“», — но добавлял, что опыт политической левизны «привел его в ужас от политики». Однако все снова изменилось, когда дела на войне ухудшились. В обращении к читателям Left Book Club Оруэлл писал, что мечтает «о настоящем движении английских социалистов», «революционном и демократичном» (Left News, февраль 1941 год). В книге «Лев и единорог» (февраль 1941 год) с подзаголовком «Социализм и английский гений» он грезил о демократической форме социализма, которого можно достичь путем демократической революции — о «специфически английском социалистическом движении», которое приведет к «установлению английского социалистического правительства». Программа этой партии напоминала довоенные программы Независимой лейбористской партии или послевоенные — левых лейбористов. (Примечательно, что позже Оруэлл включил «Льва и единорога» в список книг, которые не стоит, по его мнению, переиздавать). В октябре 1941 года его даже пригласили представлять в парламенте отделение лейбористской партии Хендона в Хэмпстеде.

В конце войны Оруэлл писал герцогине Атолльской: «Я — часть левого движения, и я должен работать на него» (письмо от 15 ноября 1945 года). Как и большинство социалистов, он с воодушевлением принял победу лейбористов на всеобщих выборах в 1945 году, но, как и многие из социалистов, был разочарован действиями лейбористского правительства, даже своей ближайшей подругой в верхушке партии, Аневриной Беван. Как и многие социалисты, он страдал не столько от разочарования, сколько от отчаяния из–за коммунистического режима в СССР и странах-союзниках. После публикации его великих сатир на ложный социализм — романов «Скотный двор» и «1984» — многие говорили, что Оруэлл перестал быть настоящим социалистом; но он отрицал это, а в 1949 году сделал несколько публичных заявлений по этому поводу. Его лучшая книга, «Скотный двор», тем не менее, остается сатирой, в которой защищаются основные принципы простейшего социализма.

Примерно в то же время он пришел к итоговому видению этих принципов. В начале 1946 года он прислал в Manchester Evening News цикл из четырех статей об «интеллектуальном бунте». Он утверждал, что «время старомодного капитализма невмешательства прошло» и теперь «общество повсюду тяготеет к плановой экономике и отходит от индивидуалистической модели, в которой право собственности абсолютно, а главной движущей силой является заработок». Однако, «одновременно с этими переменами происходит интеллектуальный бунт»: «Многие из лучших умов нашего времени, встревоженные этими событиями, сомневаются, действительно ли рост экономической безопасности является стоящей задачей для человечества».

Во второй статье спрашивалось, «что такое социализм» (31 января 1946 года), и в ней Оруэлл пытался ответить на этот вопрос, опираясь на обзор последних книг на эту тему; он проанализировал восемь авторов, включая Артура Кестлера, Андре Мальро, Иньяцио Силоне и Жерара Уинстенли. Статья начинается так: «До ХХ века (а на деле — до 1930-х годов) вся социалистическая мысль была в той или иной степени утопичной. Социализм не был опробован на практике, и в умах почти всех, включая его врагов, он был связан с идеей свободы и всеобщего равенства». Но, продолжает Оруэлл, «после 1930 года в социалистическом движении произошел идейный раскол», поскольку в коммунистической России возникла реальная форма социализма, а в нацистской Германии — так называемый национал-социализм. И то, и другое представляло собой самую ужасную тиранию, которую когда-либо видел свет: «Очевидно, нужно было заново определить, что означает слово „социализм“». И Оруэлл попытался сделать это:

«Что такое социализм? Можно ли построить социализм без свободы, без равенства и без братства? Хотим ли мы всеобщего братства людей, или нас снова удовлетворит новое кастовое общество, в котором мы обменяем наши личные права на экономическую безопасность? <…> Все дело в том, что социалист или коммунист (и, возможно, в первую очередь, это относится к тем, кто выходит из собственной партии из–за идеологических разногласий) — это тот, кто верит в возможность „рая на земле“. Социализм — это, в конечном счете, оптимистическое вероисповедание, и его не так-то просто увязать с понятием первородного греха. Социалист не обязан в возможность осуществления идеального общества. Но почти каждый социалист верит в то, что общество может стать гораздо лучше, — а наибольшее зло, которое делают люди, происходит от последствий несправедливости и неравенства. Основа социализма — гуманизм. Он может сосуществовать с религиозным чувством, но не с верой в то, что человек ограничен и если дать ему волю, то он обязательно поступит дурно. <…> У „рая на земле“ никогда не было воплощения, но в качестве идеи он никогда не исчезнет, несмотря на то, как легко эту идею могут разоблачать политики всех мастей. В основе этой идеи лежит вера в то, что человек по своей природе достаточно порядочен и у него есть возможности для безграничного развития. Эта вера была главной движущей силой социалистического движения, в том числе подпольных организаций, которые подготавливали русскую революцию. Можно утверждать, что утописты, которые сегодня составляют разобщенное меньшинство, — это настоящие продолжатели социалистической традиции».

Продолжает цикл статья «Пацифизм и прогресс» (14 февраля 1946 года). В ней Оруэлл утверждал, что «социалисты, коммунисты и анархисты по-своему стремятся» к тому, что он назвал «хорошим обществом» — общество, «в котором люди равны и сотрудничают друг с другом по доброй воле, а не из–за страха или экономического принуждения». В качестве примера этой группы он рассматривал писателей-пацифистов, в том числе Алекса Комфорта, Олдоса Хаксли и Герберта Рида, и писал о них гораздо мягче, чем во время войны.

Что до анархизма, то после 1939 года Оруэлл больше не отстаивал его — и часто критиковал. Его нападки на пацифизм во время войны неявно касались и анархизма, и это проявилось в его «Лондонском письме», которое он опубликовал в полутроцкистском американском журнале Partisan Review. Это худший пример его критики, и он был издан в тяжелейший период войны. Оруэлл не просто записал анархистов и пацифистов в «левые пораженцы»; он написал о полуанархистском британском журнале Now как о пацифистско-анархистском фронте, заклеймил нескольких авторов за фашистские связи или склонности и даже утверждал, что «Джулиан Саймонс пишет в полуфашистском духе» (март-апрель 1942 года). Материал вызвал яростный отклик — в частности, у Джорджа Вудкока, главного редактора Now (Вудкок напомнил Оруэллу, что прежде тот отстаивал позиции испанских анархистов), а также Алекса Комфорта и Д.С. Сэведжа (сентябрь-октябрь 1942 года). Оруэлл, по обыкновению, впоследствии подружился и с ними, и с самим Саймонсом; но с Комфортом у него состоялась еще одна нервная дискуссия в Tribune (4 и 18 июня 1943 года), где они обменялись сатирическими репликами в байроновском стиле: Оруэлл уличал Комфорта в том, что тот хотел «поцеловать нацистам зад», и даже раскритиковал его за использование псевдонима.

Он продолжил критиковать анархизм и в более общем смысле. В рецензии на книгу Лайонела Фьелдена о независимости Индии он высмеивал «салонный анархизм — тяжбы за легкую жизнь на дивиденды» (Horizon, сентябрь 1943 года); полвека спустя речь шла бы о льготах и пособиях. Он также отпустил шуточку в адрес анархизма и пацифизма: «Главное достоинство этих убеждений в том, что они устремлены к невозможному и потому довольствуется малым». В предисловии к тексту «Англичане» (написан в 1944 году, но опубликован только в 1947 году), он отметил, что «английский народ не примет мировоззрения, лейтмотивом которого являются ненависть и беззаконие», — и в число таких мировоззрений наравне с коммунизмом, фашизмом и католичеством включил анархизм. В рецензии на сборник эссе Герберта Рида «Лоскутное одеяло» он утверждал, что в своем анархизме Рид «избегает важнейшего вопроса — как примирить свободу и организованность»; что «анархизм подразумевает низкий уровень жизни», и «пока люди не внезапно изменили своей природы, необходимо четко разграничивать свободу и эффективность» (Poetry Quarterly, зима 1945 года).

В двух своих главных послевоенных эссе Оруэлл тоже критиковал анархизм. В тексте «Политика против литературы: заметки о „Путешествиях Гулливера“» (Polemic, сентябрь-октябрь 1946 года) он утверждал, что Джонатан Свифт — «анархист тори» (когда-то Оруэлл называл так себя), который «презирал авторитеты, одновременно не веря в свободу». Вдобавок он писал, что четвертая часть «Путешествий Гулливера», «Путешествие в страну гуигнгнмов», где дикие яху (мужчины) противопоставляются цивилизованным гуигнгнмам (лошадям) — «это картина анархистского общества, которое управляется не законом в привычном смысле этого слова, а диктатом „Разума“, который добровольно принимает каждый». Оруэлл счел, что «это очень хорошо иллюстрирует тенденцию к тоталитарности, проглядывающую (возможно, он имел в виду „скрытую“?) в анархистской или пацифистской концепции идеального общества»: тенденции к тоталитаризму, заключенной в анархистской или пацифистской концепции общества.

«В обществе, где нет закона и — теоретически — принуждения, общественное мнение является единственным арбитром, определяющим нормы поведения отдельной личности. Но это общественное мнение в силу огромной тяги стадных животных к единообразию отличается еще меньшей терпимостью, чем любая система, основанная на законах. Когда человеческое сообщество управляется определенными „заповедями“, которые нельзя „преступить“, тот или иной индивид имеет возможность проявлять некоторую эксцентричность в своем поведении. Но когда это сообщество управляется — теоретически — лишь „любовью“ или „разумом“, личность испытывает постоянное давление, вынуждающее ее и думать и поступать, как все, без всяких отклонений» (Polemic, сентябрь/октябрь 1946 года). Джордж Вудкок написал сильный ответ, который приняли, но не опубликовали в Polemic; позже он был напечатан во Freedom (28 июня 1947 года). Вудкок писал, что Оруэлл лишь «поверхностно знаком с анархистскими текстами», имеет «абсолютно ложное представление об анархистской идее общества», по ошибке отождествил анархизм с пацифизмом и не осознает, что анархисты противостоят не только тирании, но и государственности.

В эссе «Лир, Толстой и шут» (Polemic, март 1947 года), посвященном не столько интерпретации Шекспира у Толстого, сколько представлениям Оруэлла о Толстом, таким же образом рассматривается религиозное сочетание анархизма и пацифизма у Толстого: «Толстой отрекся от богатства, славы и привилегий, отказался от насилия в любых его видах и, поступая так, готов был страдать, но довольно трудно поверить, что он отказался и от идеи обуздания или, по меньшей мере, желания обуздать других. <…> Принципиальное различие состоит не между существованием и отсутствием насилия, а между существованием и отсутствием желания властвовать». Оруэлл настаивал на том, что «некоторые убеждены в порочности институтов армии и полиции, но, в то же время, одержимы нетерпимостью и инквизиторским духом гораздо в большей степени, чем обычные люди, полагающие, что бывают случаи, когда насилие необходимо. <…> Течения, подобные пацифизму и анархизму, на первый взгляд предполагающие полный отказ от власти, в значительной степени способствуют формированию привычки навязывать другим свои взгляды».

Трудно понять, верил ли Оруэлл в свои слова — они напоминают замечания, которые отпускал Дейвид Герберт Лоуренс за 30 лет до него. Он забыл, как сам сделал своей жизнью и практически профессией оспаривание общественного мнения, со школьной скамьи и до самой смерти, не боясь травли (хотя он жаловался на цензуру британских редакторов и бюрократов), и пренебрег различиями между авторитарными взглядами в теории и настоящей властью их практического применения. В конечном счете, самая нетерпимая и тоталитарная идеология или темперамент ничего не значат до тех пор, пока их носитель не сможет не только отдать приказ, но и заставить других подчиняться себе. В этом даже самые нетерпимые анархисты или пацифисты — едва ли конкуренты приверженцам других идеологий. В великих политических книгах Оруэлла «Скотный двор» и «1984» худшее в тирании — это не моральное подчинение, но политическая власть, отправляемая правящими свиньями или правящей Партией. Конечно, то же справедливо для нацистской Германии и коммунистической России и даже для колониальной Индии или республиканской Испании. Поэтому оруэлловскую критику анархизма сложно принимать всерьез.

Позже он воздерживался от резких суждений, но его отношение оставалось враждебным или — что хуже — он предпочитал промолчать. Так, в рецензии на книгу Джорджа Вудкока «Писатель и политика» он согласился с тем, что «анархизм — не то же самое, что наивный утопизм», вежливо упомянул нескольких анархистских авторов, в том числе Кропоткина, но в заключении насмешливо написал, что «анархизм — это просто еще один –изм» (Observer, 22 августа 1948 года). Более того, в обзоре «британской левой прессы» для американских читателей он полностью оставил без внимания анархистские издания (Progressive, июнь 1948 года).

***

Любопытно, если не симптоматично, что Оруэлл высмеивал анархизм в теории, но на практике был одним из лучших друзей анархистов. Он из кожи вон лез, чтобы помочь им, но одновременно подвергал их нападкам за «революционное пораженчество» (Partisan Review, март-апрель 1942 года) в самые тяжкие дни Второй мировой войны, когда казалось вполне возможным, что Британия будет оккупирована фашистами, как и большая часть Европы. Работая на ВВС, он делал все, что мог, чтобы представить в эфире весь спектр разных точек зрения, включая анархистов и пацифистов. Однажды он предложил Регу Рейнольдсу, социалисту и пацифисту, провести небольшую беседу о Кропоткине, но неделю спустя отозвал свое предложение (письма от 5 и 12 ноября 1943 года). Он написал ему следующее: «Мне сказали, что мы просто не имеем права давать слово в эфире такому известному анархисту!» Еще один примером может служить его обыкновение стричься в Лондоне у старого анархиста Мэтта Каванэя. Бернард Крик пишет, что «он не принимал анархизм в целом, но как социалист, не доверявший никакой государственной власти, испытывал умозрительную и личную симпатию к анархистам» — как, собственно, и сам Крик.

Анархисты были даже среди его ближайших друзей. Во время войны он оставался дружен с Верноном Ричардсом и Марией-Луизой Бернери, членами редакции War Commentary, а позднее — газеты Freedom, сменивших Spain and the World и Revolt! В них часто публиковали отрывки из его произведений. Именно они сделали знаменитую серию его домашних фотографий сразу после войны, когда Оруэлл после смерти жены присматривал за своим приемным сыном. Когда Мария-Луиза Бернери скоропостижно скончалась, он написал в посвященный ее памяти номер Freedom: «Она всегда была настолько живой, что трудно поверить в то, что это могло случиться» (28 мая 1949 года).

Рассказывают даже, что в 1944 году в Freedom Press могли опубликовать «Скотный двор». Крик вслед за Вудкоком пишет, что, когда книгу отказались печатать несколько издателей подряд — в том числе Виктор Голланц, Джонатан Кейп и Т.С. Элиот (в Faber & Faber), — он предложил ее через Вудкока в Freedom Press, но ее не включили в план, поскольку в группе издававших ее активистов было «много воинствующих пацифистов». Вернон Ричардс, по словам Крика, категорически заявлял, что им никогда не предлагали опубликовать эту книгу, но тут же оговаривался, что «в то время был в тюрьме и ему могли попросту не сказать об этом» (1980), а позже писал, что «в то время анархисты были под судом, и в делах царила полная неразбериха» (1982). Судя по всему, Ричардс прав: книгу могли предложить только в июле 1944 года, до того, как ее напечатал Фредрик Варбург (в издательстве Secker & Warburg, где уже была опубликована «Памяти Каталонии»). Ричардса арестовали, анархисты оказались под судом не раньше декабря 1944 года, а трем редакторам дали тюремный срок в апреле 1945 года. Вудкок полагается только на негативную реакцию на книгу Марии-Луизы Бернери, но она умерла в 1949 году, а остальные члены редакции Freedom Press утверждают, что им не предлагали этой книги — иначе они уж точно не отказались бы от нее. Есть еще одна легенда, согласно которой книгу почти что опубликовал Пол Поттс, либертарный поэт, у которого было свое частное издательство — и похоже, что Оруэлл всерьез собирался издать ее за свой счет. Но случилось так, что в 1945 году «Скотный двор» напечатали в Secker & Warburg — и Оруэлл проснулся знаменитым.

Есть еще одна похожая история, тоже связанная с Вудкоком. Крик приводит ее, опираясь на письмо Оруэлла американскому радикальному журналисту Дуайту Макдональду: «Когда в ноябре королева Елизавета (жена короля Георга VI) послала своего литературного советника Осберта Ситуэлла за экземпляром „Скотного двора“ в Secker & Warburg, он обнаружил, что все раскуплено, и вынужден был приехать на лошади, в карете, при всем параде, в анархистскую книжную лавку Freedom в Ред Лайон-сквер, где Джордж Вудкок самолично выдал ему один экземпляр» (письмо от 6 января 1946 года). Впрочем, позже Вудкок замял эту историю, поскольку члены редакции Freedom Press припоминали только случай с курьером издательства, который приехал забрать экземпляр книги. Но даже если это просто байка, это хорошая байка — хоть книжная лавка Freedom и находилась на Ред Лайон-стрит, а не в Ред Лайон-сквер.

Зато то, что Оруэлл впоследствии поддерживал анархистов — уж точно не сказки. После полицейской облавы в издательстве Freedom Press в конце 1944 года и после того, как в начале 1945 года четверо редакторов War Commentary сели в тюрьму за попытку «подорвать моральных дух вооруженных сил Его Величества», он не просто выразил свой протест, но и стал вице-председателем Комитета защиты Freedom, который был организован коммунистическим Национальным советом по гражданским свободам (NCCL). Председателем Комитета был Герберт Рид, а секретарем — Джордж Вудкок. Последний вспоминал, что Оруэлл, несмотря на прогрессировавшую болезнь, вкладывал в это дело не только имя, но и свое время и деньги. Более четырех лет он ставил подписи, писал статьи и речи, а также одолжил Комитету пишущую машинку своей жены. Позже вместе с Артуром Кестлером и Бертраном Расселлом он был задействован в более амбициозном и неудавшемся проекте «Лиги достоинства и прав человека» (впрочем, некоторые идеи были позже взяты на вооружение Конгрессом культурных свобод и Международной амнистией (Amnesty International)).

Дело, конечно, в том, что Оруэлл искренне верил в свободу печати, слова и собраний для всех, а не только для своих товарищей. Это относилось в равной степени к анархистам, пацифистам, фашистам и коммунистам. Но он никогда не писал статей в фашистские или коммунистические газеты, а в анархистской прессе во время и после войны иногда появлялись его работы, в том числе заметка «Воспоминания об испанской войне» в журнале Алекса Комфорта New Road (июнь 1943 года), рецензия на памфлет У. Маккартни «Синдикат французских поваров» в газете Freedom (8 сентября 1945 года) и эссе «Как умирают бедняки» в журнале Джорджа Вудкока Now (6 ноября 1946 года). Неудивительно, что в 1949 году, когда Комитет защиты Freedom был распущен, Оруэлл оставил Freedom Press свою старую пишущую машинку (ходили слухи, что именно на ней позднее печатали выпуски Freedom).

***

Даже последние дни жизни Оруэлла были связаны с анархистами. В 1949 году, после публикации романа «1984», за год до смерти, он тяжело болел туберкулезом и поселил своего приемного сына неподалеку от госпиталя в Котсуолдс. Крик отмечает, что о мальчике «заботилась Лилианна Вульф, 73-летняя активистка анархистского движения в Британии, которая жила неподалеку, в трудовой коммуне Уайтвей». Оруэлл описывал Ричарду Ризу «анархистскую коммуну, которую содержит пожилая дама, все время забываю ее имя, хозяйка книжной лавки Freedom» (17 апреля 1949 года). В самом конце жизни Оруэллу помогала великодушная женщина, которая была не только анархисткой, но пацифисткой, вегетарианкой и трезвенницей, — вот по-настоящему парадоксальное завершение истории отношений с анархистами!

Впрочем, важно не то, что Оруэлл говорил о разных типах анархизма и как он общался с анархистами, а то, что он имел в виду, основывая свои политические убеждения на той форме социализма, целью которой является свержение тирании и установление справедливости и свободы, достижение равенства, порядка и всеобщего братства — а также то, что он писал на этот счет в своих знаменитых художественных и сатирических текстах. Джорджа Оруэлла можно назвать лишь попутчиком анархистов — но одним из лучших.