Для советского человека SOS особое слово, вызывающее прежде всего образ песни Высоцкого — спасите наши души, мы бредим от удушья. На 19 фестивале NET одно из самых удачных, по многим параметрам, представлений — сценическая кантата “SOS” Веры Мартынов и Алексея Сысоева. Там 14 певцев и два драматических чтеца (Саша Пронькин и Полина Гришина), плюс совершенный перкуссионист Дмитрий Щелкин. Совершенный, значит на вершинах мастерства, сопоставимого с лучшими не только академическими, но и арт-роковыми образцами. Дмитрий Щелкин мог бы придать шарма группе Can или Tangerine Dream, да и запросто вписался бы в новый альбом Pink Floyd. Жаль, не пишут они альбомов. Четырнадцать голосов вокального ансамбля «Intrada» насыщали слух тихой, но отчётливой, нехоровой различимостью звука, то есть для театрального слушателя были личностно окрашены. Вообще говоря, новые хоры стремятся к личной окрашенности и неслиянности звука в условиях атонального характера музыки. И второе важное качество хороших голосов — мгновенное переключение внимания зрителей с неизбежного в условиях драм-рецитации звука мембран динамиков на чистый, всеобъемлещий звук человеческого голоса.

Структуру произведения продумала Вера Мартынов и составила идеальную композицию из собственных заметок, «Песни песней» Соломона и писем Плиния Младшего. SOS, как аббревиатура Songs of songs, концептуально точно попадает, то есть символична. Ну и Сысоев, опять-таки. Почему композиция текстов идеальна? Молодая умная московская художница имеет что сказать и в тексте — самонаблюдение не философское обобщение, это заметки формата «самовербатим», но с большим метафорическим потенциалом, то есть произведение литературы. И что мы видим в тексте Веры Мартынов? Внутреннюю горечь несбывшегося и неизбывную тоску по любви, требующих контрапункта, мировой или экзистенциальной катастрофы ради претворения в творчество. И вот, легко входят в композицию две вещи — главный мировой текст о любви и первое достовернейшее описание мировой катастрофы. Ибо что как не любовь во всем её диапазоне, от мистических вершин Ветхого завета, поэзии миннезингеров и поисков Грааля, до нынешних мучений биоса, до странного исчезновения нежности в кибер-провалах офисной жизни, мучает и тревожит современного молодого человека? Ничего. Что ещё надёжнее, чем любовь, вызывает крик ужаса и мелкую моторику пальцев, непрерывно и судорожно отбивающих чечётку SOS телеграфным ключом?

Странные слова вызывает из памяти послевкусие от SOS, вот какие-то кибер-провалы выкинулось. Что это? Во-первых, это полное отсутствие тайны в том, чем мы питаемся восприятийно, нет тайны в компьютере, телеграфном ключе клавиатурных манипуляций, нет тайны в кино, экранных ярчайших, гипнотизирующих пикселях гаджетов. А в любом древнем тексте есть тайна, особенно в «Песне песней». Эти тексты а-техничны в смысле цели и способа описания. Только живой человек в объятиях или проклятиях живых богов интересует древних писателей. Что это, если не гигантское чувство любви, столь дефицитное в одиноком сидении за компьютером. Мы утрируем, конечно, но есть писатели, точно описывающие катастрофический дефицит любви — Мишель Уэльбек, например. И в абсолютной открытости машинного кода и гугл-информации нет приманки даже для восприятия понятийного. Техника сняла покрывало Изиды? Этот вопрос мучает мастеров киберпанка, достаточно ощутить безмерный технотронный холод романов Филипа Дика и Вильяма Гибсона, предупредивших о грядущей мутации биоса в технос. Итак, что делает техника? Не обнажает истину, но отвлекает внутреннее, сновидческое внимание, как это мастерски проворачивает любое кино, ведь монтаж кадров — симулякр естественных ходов и положений сна.

Магия кино — загадочный и центральный термин Эйзенштейна, который он хотел раскрыть в пяти «шарообразных» книгах, когда решился на самоубийство невиданного жанра, когда решил «загнать себя работой». Эта фрактальная история так, к слову пришлась. Мы же не об этом. Но спросите себя строго, разве можно снять кино по Песни песней Соломона? Нет, только спеть. Но нам-то хочется кино-любви, нам тяжело трогать людей, влюбляться, и в этом корень современных киборг-мучений, то есть провалов. В области зрительного восприятия мировая катастрофа: оно выдернуто наружу, в механическое, пластмассовое, пиксельное кибер-пространство, это приводит к невозможности глубокой памяти и обостряет внутренний восприятийный голод — мы давно не насыщаемся образами снов или образами прочитанного. В этом смысле театр и, особенно, живая музыка, да ещё столь сложно устроенная — чистое лекарство, панацея.

Зрители расслабленно ходят по кирпичным зальчикам Нового пространства театра Наций и рассматривают скрюченные в разнообразных позах, замершие фигуры хористов. Это артдиректор и художник Вера Мартынов, это хореограф Никита Чумаков придумали. Здесь есть кайфовое замыкание сюжета, в разбросанном лежании хористов под столом, баром, гардеробом, книжками, фотографиями, коньяком, вниманием зрителей. Но узнаем об этом в финале, когда услышим фразу: и дальше я стала жить, что произнесла выжившая в Помпеях. После чего повисла феноменальная пауза в шесть минут — никто не мог начать аплодировать. А пока на окне особняка тревожно мигает лампа, причем художники Олег Макаров и Ваня Лунгин внесли неоценимый вклад в виде программированной лампы, мигающей азбукой морзе. Что это, мёртвые пришли? Нет, пока это тот же код sos — три точки, три тире, три точки. Время пролетает мгновенно, и вот уже третья часть оратории, в верхнем зале, где шепчут, произносят буквы, пронзительно (в смысле пронизывающе) пропевают звуки всем диапазоном голосов — посвящена письмам Плиния Младшего, уникального древнего писателя. Его Письма Тациту (VI-16, VI-20) посвящены извержению Везувия в 79 году, а на слух совершенно современны. Он описывает землетрясение, град из пепла и камней, и его письмо могло бы украсить колумнистику любого инфо-портала. Плиний Младший, префект Сатурновой казны и смотритель Тибра, совершенно театрален, один из авторов новой драмы. Чтобы выжить, населению приходится непрерывно двигаться, как труппе Яна Фабра, ибо пепел тяжёл и сыр, наваливается медленно и неуклонно, если присел отдохнуть, больше не встанешь…

Короче говоря, в условной третьей части мощного «коктейля Мартынов» происходит сублимация всех скрытых в процессе нарастания элементов. Так устроена музыка точнейшего Алексея Сысоева, что перемешивание диапазонов от шёпота до оглушительного барабанного боя происходит медленно, поэтому и накапливается суггестирующий момент к финалу, чреватому невозможностью хлопать. Кстати, на уровне жестов хор тоже работает кумулятивно, что-то расшевеливая в киборгах-зрителях странными скупыми жестами, поставленными хореографом Никитой Чумаковым. Это движения кистей рук по коленям, как будто раскладка клавиатуры ищется вслепую.

Единственное, в чем у меня есть вопрос к блестящей партитуре Алексея Сысоева, это к моментам двух апогеев звука, когда голоса усиливаются вместе с рецитацией Полины Гришиной, ученицы Дмитрия Крымова и Веры Мартынов, и Саши Пронькина, ученика Юрия Муравицкого. Они читали с телефонов, и голоса звучали из мембран динамиков. То есть смешивался странный коктейль — чистые телесные волны хора и бумажно-угольные вибрации мембраны динамиков. Впрочем, это фонящее звуковое извержение, на фоне барабанного боя и звона меди, учитывая пиксели телеграфного ключа, взывало к утрате чувства безопасности, к потере возлюбленной под слоем падающей сажи. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Тем более прекрасна, что единственная выжила после извержения Везувия, кажущегося символическим, хроническим армагеддоном здесь и сейчас. То ли вся природа угасает, то ли живое чувство человеческой любви, и в коктейле трёх текстов, смешанных Верой Мартынов, есть что-то от New Age. Но больше от чёткого ощущения синхронизации, взаимовключения, свертки, завершённости огромных исторических периодов. Что-то грядет?