В интервью Клода Леви-Стросса, опубликованном в книге «Издалека и вблизи», я обнаружил упоминание о его выступлении в ЮНЕСКО с докладом по теме «Раса и культура», сделанное в 1971 году. За двадцать лет до этого выступления, Леви-Стросс уже выступал в ЮНЕСКО с докладом под названием «Раса и история». То был довольно известный доклад, он вошел во французскую школьную программу. В отличии от раннего доклада, выступление, озаглавленное «Раса и культура», не стало хрестоматийным, напротив, оно, как было сказано, вызвало скандал. Это меня и заинтересовало. Прочитав этот доклад, я обнаружил, что несмотря на прошедшие с момента его публикации 50 лет, проблемы, которым было посвящено выступление, в наши дни не стали менее актуальными. Так что, размышления о понятии расы и разнообразии культур одного из наиболее выдающихся ученых 20-го века, показались мне достаточно ценными, для того чтобы перевести их на русский язык. Кроме того, в этом докладе Леви-Стросс выходит на столь высокий уровень обобщений относительно судьбы культуры и человечества в целом (весьма мрачных обобщений), что это наверняка будет интересно широкому кругу читателей.

Дмитрий Мороз

Г-н генеральный директор, дамы и господа, не этнологу следует говорить о том, что является расой, а что — нет. Специалисты по физической антропологии, которые обсуждают этот вопрос на протяжении почти двух столетий, так и не пришли к согласию, и нет никаких признаков того, что сегодня они стали ближе к ответу на этот вопрос. Недавно они сообщили нам, что появление гомининов, к тому же весьма разнородных, произошло три, четыре миллиона лет назад или более, то есть относится к столь далекому прошлому, что мы никогда не сумеем достоверно определить, были ли те разные типы, чьи кости найдены, просто добычей друг для друга, или же между ними могли происходить скрещивания. По мнению некоторых антропологов, человеческий вид должен был на раннем этапе породить дифференцированные подвиды, между которыми в доисторическую эпоху происходили всевозможные обмены и смешения. Сохранение некоторых древних черт в сочетании с конвергенцией новых черт объясняет то многообразие, которые мы наблюдаем сегодня у людей. Другие, напротив, считают, что генетическая изоляция человеческих групп возникла гораздо позднее, ближе к концу плейстоцена; в этом случае наблюдаемые различия не могли быть результатом случайных расхождений между признаками, лишенными адаптивной ценности и способными бесконечно долго сохраняться в изолированных воспроизводящихся популяциях — скорее они были бы результатом локальных различий между факторами отбора. Термин «раса» или любой другой термин, который мог бы его заменить, означает популяцию или совокупность популяций, отличающихся от других большей или меньшей частотой определенных генов.

Согласно первой гипотезе, реальность расы относится к столь отдаленным временам, что о ней невозможно что-либо узнать. Это гипотеза не научная, то есть это не гипотеза, поддающейся проверке хотя бы косвенно по ее отдаленным последствиям, а категорическое утверждение, имеющего ценность аксиомы, возведенной в абсолют, по причине того, что полагается невозможным без нее дать отчет о текущих различиях. Это было доктриной Гобино, которому приписывают авторство расизма, хотя он и прекрасно понимал, что расы — это не наблюдаемые явления; он постулировал их только как априорные условия разнообразия культур в истории, которое в противном случае казались ему необъяснимым, признавая при этом, что популяции, породившие эти культуры, были результатом смешения человеческих групп, которые сами по себе уже возникли в результате другого смешения. Итак, если мы попытаемся проследить расовые различия до их истоков, мы ничего не сможем о них узнать, и то, что мы обсуждаем, на самом деле является культурным, а не расовым разнообразием.

Со второй гипотезой возникают другие проблемы. Во-первых, различные генетические вариации, на которые обычно ссылаются, когда говорят о расах, соответствует хорошо заметным характеристикам: рост, цвет кожи, форма черепа, тип волос и т. д. Если предположить, что эти вариации согласованы друг с другом — что совсем не обязательно — то нет никаких доказательств того, что они согласуются и с другими характеристиками, которые незаметны для органов чувств. Но все характеристики одинаково реальны, и вполне возможно, что характеристики второго типа могут быть географически распределены по одной или нескольким областям совершенно иначе, чем первого типа, а также они могут отличаться друг от друга; и в результате, в зависимости от выбранных характеристик, «невидимые расы» могут быть идентифицированы либо в рамках традиционно определяемых расовых групп, либо пересекая установленные для них границы, которые в любом случае плохо определены.

Во-вторых, поскольку во всех случаях речь идет об относительных величинах, установленные для них пределы является произвольными. На самом деле, измеряемые параметры увеличиваются или снижаются плавно, а пороговые значения устанавливаются в зависимости от типов явлений, которые исследователь выбирает для классификации. Следовательно, в одном случае идея расы становится настолько абстрактной, что покидает сферу практического опыта и становится своего рода логическим предположением, на котором основывается определенная линия рассуждений. В другом случае она так тесно сливается с опытом, что растворяется в нем — настолько, что мы перестаем понимать, о чем говорим. Неудивительно, что многие антропологи просто перестали использовать это понятие.

Фактически, история понятия расы сливается с историей поиска черт, лишенных адаптивной ценности. Ибо, если они могли бы оставаться неизменными в течении тысячелетий, с учетом того, что они бесполезны и не служат во благо или во зло, а значит их присутствие совершенно произвольно, то тем самым они могли бы свидетельствовать об очень далеком прошлом. Но история понятия расы — это и история беспрерывных разочарований на пути этого поиска. Было показано, что все черты, последовательно используемые для определения расовых различий, одна за другой, связаны с явлениями адаптации, даже если иногда причины их избирательного значения ускользают от нас. Это касается формы черепа, который, как мы знаем, имеет тенденцию становится округлым; это также цвет кожи, который у людей, поселившихся в умеренных регионах, осветляется путем отбора, чтобы компенсировать недостаточность солнечной радиации и лучше позволить организму защититься от рахита. Затем мы обратились к группам крови, которые, как мы начинаем подозревать, также могут быть не лишены адаптивной ценности: возможна связь с факторами питания или с разной восприимчивостью к таким болезням, как оспа или чума. Вероятно, также обстоит дело и с белками сыворотки крови.

Если этот спуск в глубины физиологии оказался разочаровывающим, не будет ли у нас больше шансов, если мы вернемся к самому началу жизни человека? Антропологи пытались выявить различия, наблюдаемые при рождении между азиатскими, африканскими и североамериканскими (черными или белыми) младенцами. И вроде бы такие различия существуют и касаются моторики и темперамента. Тем не менее, даже в случае, который кажется настолько благоприятным для демонстрации расовых различий, исследователи признают свою беспомощность. На это есть две причины. Во-первых, хотя эти различия являются врожденными, они слишком сложны, чтобы каждое из них можно было связать с одним геном, и в настоящее время генетикам не хватает надежных методов для изучения передачи признаков из–за комбинированного действия нескольких факторов; в лучшем случае они довольствуются установлением средних статистических показателей, которые ничего не добавляют к уже известным, и которые считаются недостаточными для определения расы с какой-либо точностью. Во-вторых, и прежде всего, нет никаких доказательств того, что эти различия являются врожденными, а не являются результатом условий внутриутробной жизни, которые обусловлены культурой, поскольку в разных обществах беременные женщины питаются и ведут себя неодинаково. К этому можно добавить, что касается двигательной активности младенцев, что различия, в том числе культурные, могут быть обусловлены тем, что их долго держат в колыбели, или могут быть результатом постоянного ношения ребенка матерью, движения которой он таким образом воспринимает, а также различных способов пеленать его, удерживать, кормить… Фактически, это могут быть единственные действующие факторы, поскольку наблюдаемые различия между африканскими и североамериканскими младенцами несравнимо больше, чем между черными и белыми американскими младенцами: американские младенцы любого расового происхождения воспитываются более или менее одинаково.

Таким образом, в соответствии с вышеуказанными доводами, проблема отношения между расой и культурой не может быть сформулирована правильно. Мы можем определить культуру, но мы не можем определить расу — и, вероятно, нет необходимости сделать это, чтобы ответить на вопрос, подразумеваемый в названии данной статьи. Мы выиграем, переформулировав этот вопрос одновременно более сложным и более простым способом. Культуры отличаются друг от друга, и некоторые культуры, которые, как кажется, отличаются от других больше, чем они отличаются друг от друга — по крайней мере, на взгляд стороннего наблюдателя-неспециалиста — это культуры народов, которые также отличаются от других народов своим внешним видом. Эти последние упомянутые народы считают, что различия между их культурами менее заметны, чем те, которыми они отличаются от культур первой группы народов. Возможно ли, что существует связь между этими физическими и культурными различиями? Можно ли объяснить последние без учета первых? Таков, вкратце, вопрос, на который меня попросили попытаться ответить. Но, по уже указанным причинам, ответ на него невозможен. Главная причина заключается в том, что генетики признают, что они не могут обоснованно связать очень сложное поведение, которое придает культуре ее отличительный характер, с конкретными и локализованными наследственными факторами такого рода, которые могут быть идентифицированы научным исследованием, ни сейчас, ни в обозримом будущем. Поэтому наша проблема должна быть переформулирована в более узких рамках, и я сформулирую ее следующим образом: можно ли объяснить разнообразие культур только этнологическими факторами? Может ли наука этнология прийти к такому объяснению, не обращаясь к факторам, выходящим за рамки ее собственных рассуждений, и не решая заранее, какова природа этого разнообразия? Ведь не дело этнологии утверждать, что она имеет биологическую природу. Все, что мы можем сказать об отношениях между культурой и этой «другой вещью» иного порядка, это — заимствуя известную фразу — то, что мы не нуждаемся в такой гипотезе.

Но в этом случае, возможно, мы слишком упрощаем. Как таковое, разнообразие культур не создаст никаких проблем, кроме объективного факта этого разнообразия. Действительно, ничто не мешает сосуществовать различным культурам, и между ними превалируют относительно мирные отношения, которые, как показывает исторический опыт, могут иметь разную основу. Иногда культура утверждает себя единственно истинной, достойной жизни; она игнорирует другие культуры, вплоть до их отрицания. Большинство народов, которых мы называем примитивными, называют себя «настоящими», «хорошими», «превосходными» или просто «людьми»; и они применяют к другим ярлыки, которые отрицают их человечность, такие как «бабуины» или «гниды». Враждебность, иногда даже война, может существовать и между такими культурами, но в основном речь идет о мести за злодеяния, захвате жертв для жертвоприношения, воровстве женщин или товаров: обычаи, которые осуждаются нашей моралью, но которые никогда, или только в исключительных случаях, не доходят до разрушения культуры как таковой или порабощения ее, — по причине того, что она даже не признается в качестве реальной. Когда великий немецкий этнолог Курт Ункель, более известный как Нимуэндажу — это имя дали ему бразильские индейцы, которым он посвятил свою жизнь, — вернулся в деревни аборигенов после долгого пребывания в цивилизованном мире, его хозяева плакали от мысли о страданиях, которые ему пришлось пережить вдали от единственного места, где, по их мнению, стоило жить. Это глубокое безразличие к другим культурам было своего рода гарантией того, что они смогут продолжать существовать по-своему и сами по себе.

Но известно и другое отношение, которое скорее соответствует предыдущему, чем противоречит ему, и согласно которому иностранец пользуется престижем в силу экзотичности и олицетворяет собой предоставленную его присутствием возможность расширить социальные связи. Если он посещает семью, его выбирают, чтобы дать имя новорожденному; и браки с дальними группами рассматриваются более высоко, чем с другими. Опять же, известно, что задолго до контакта с белыми индейцы флатхед, живущие в Скалистых горах, были настолько заинтересованы тем, что они слышали о них и их вере, что они без колебаний направляли экспедиции через территории, занятые враждебными племенами, чтобы установить связь с миссионерами, проживающими в Сент-Луисе, штат Миссури. Пока культуры признают многообразие, они могут либо добровольно игнорировать друг друга, либо рассматривать друг друга в качестве партнеров для желаемого диалога. Иногда они угрожают и нападают, но не подвергают реальному риску существование друг на друга. Ситуация становится совершенно иной, когда на смену понятию разнообразия, признанному обеими сторонами, приходит чувство превосходства одной из них, основанное на неравенстве сил, а на смену позитивному или негативному признанию разнообразия культур приходит утверждение их неравенства.

Итак, настоящая проблема — это не научный вопрос о возможной связи между генетическим наследием определенных народов и их успехами в практической жизни, на основании которого они приводят аргументы в пользу своего превосходства, даже если физические антропологи и этнологи согласятся, что проблема неразрешима, и совместно подпишут заявление о несостоятельности, прежде чем вежливо разойтись. Тем не менее, испанцы XVI века считали себя превосходящими мексиканцев и перуанцев, потому что у них были корабли, способные перевозить солдат через океан, лошади, доспехи и огнестрельное оружие; и по тем же соображениям европейцы XIX века утверждали свое превосходство над остальным миром благодаря паровому двигателю и другим техническим достижениям, которыми они могли гордиться. Это представлялось определенным, по причине того что они на самом деле превосходили других во всех этих отношениях на основе тех научных знаний, которые родились и развивались на Западе, и это подтверждалось тем, что за редкими и ценными исключениями, народы, подчиненные Западу или вынужденные следовать за ним, признавали это превосходство и, завоевав или обеспечив свою независимость, ставили своей целью восполнить то, что они сами считали отсталостью в развитии.

Из того, что это относительное превосходство утвердилось за удивительно короткий срок, нельзя, однако, сделать вывод о том, что оно свидетельствует об неких фундаментальных способностях или, тем более, что оно является окончательным. История демонстрирует, что та или иная цивилизация могла блистать особым блеском на протяжении веков. Но это не обязательно случалось в русле развития, всегда ориентированного в одном направлении. В последние годы Западу стало ясно, что завоевания в одних областях повлекли за собой значительные контрибуции; и люди на Западе стали задавать себе вопрос, не лучше ли было бы больше уважать те ценности, от которых им пришлось отказаться, чтобы иметь возможность наслаждаться тем, что они могли предложить. Таким образом, на смену существовавшей ранее идее непрерывного прогресса по проторенной Западом тропе, в то время как другие общества отстают, приходит концепция выбора различных направлений, так что при каждом выборе общество может потерять столько же в одних областях, сколько и приобрести в других. Сельское хозяйство и оседлость значительно расширили продовольственные ресурсы и тем самым увеличили численность населения. Это привело к распространению инфекционных заболеваний, которые, как правило, исчезают, когда население слишком мало для поддержания болезнетворных микробов. Поэтому можно сказать, что, не подозревая об этом, народы, ставшие земледельцами, избрали определенные преимущества за счет недостатков, от которых лучше всего защищены народы, оставшиеся охотниками и собирателями: их вид жизни не позволяет инфекционным болезням передаваться человеку от домашних животных и от человека к человеку; но, разумеется, и это преимущество имело свою цену.

Вера в то, что живые существа следуют единой линии эволюционного развития, появилась в социальной философии гораздо раньше, чем в биологии. Но в XIX веке она получила поддержку со стороны биологии, что позволило ей претендовать на научный статус, и в то же время попытаться примирить наблюдаемое разнообразие культур с утверждением их неравенства. Рассматривая различные состояния, наблюдаемые в человеческом обществе, как последовательные этапы одной линии развития, была сделана попытка, даже при отсутствии какой-либо причинно-следственной связи между биологической наследственностью и культурными достижениями, утверждать, что между ними существует связь, хотя бы по аналогии. Эта связь подкрепляла использование тех же моральных оценок, которые использовали биологи в своем описании мира, постоянно развивающегося в направлении большей дифференциации и более высокой степени сложности.

Однако среди самих биологов произошел удивительный поворот: первый из целого ряда, о которых мы будем говорить в этой статье. В то время как социологи прибегали к помощи биологии в попытке обнаружить более жесткую и понятную систему эволюции, скрывающуюся за неопределенностями истории, сами биологи обнаруживали, что то, что они считали эволюцией, управляемой несколькими простыми законами, на самом деле скрывает чрезвычайно сложный процесс. Идея единого пути, по которому последовательно следуют различные формы жизни, сначала была заменена концепцией дерева, чтобы можно было установить если не прямое происхождение, то родственные отношения между видами; ведь идею прямого происхождения становилось все труднее отстаивать перед лицом доказательств того, что формы жизни иногда развивались как конвергентно, так и дивергентно. Затем место дерева заняла решетка — фигура из линий, пересекающихся так же часто, как и расходящихся, так что историческое описание этих запутанных окольных путей заменило слишком упрощенные диаграммы, с помощью которых надеялись показать множество путей, по которым идет не одна, а множество форм эволюции, различающихся по темпу, направлению и последствиям.

Этнология склоняется к подобной позиции, поскольку, если мы знаем из первых рук о тех обществах, которые наиболее отличны от нашего, мы можем понять ценности, которыми они живут, вместо того чтобы судить и осуждать их по чужим стандартам. Цивилизация, которая стремится развивать свои собственные ценности, кажется, не обладает ни одной из них для наблюдателя, обученного распознавать совершенно иные ценности. Ему кажется, что только в его собственной стране что-то происходит, что только его цивилизация имеет историю, в которой события следуют друг за другом. Для него только эта история имеет смысл и представляется как движение к цели. Во всех остальных случаях, считает он, истории не существует; по крайней мере, она застопорилась.

Эта иллюзия сравнима с той, от которой страдают старики в собственных обществах, а также противники новых режимов. Исключенные из жизни общества, либо по возрасту, либо по политическому выбору, они чувствуют, что история эпохи, в которой они больше не принимают активного участия, застаивается, в отличие от молодежи и активистов у власти, которые горячо переживают этот период, в то время как для других события каким-то образом зашли в тупик. Богатство культуры, или одного из ее этапов, не имеет самоценности: оно зависит от ситуации, в которой наблюдатель оказывается по отношению к ней, от количества и разнообразия интересов, которые он в нее вкладывает. Если использовать другой пример, можно сказать, что культуры похожи на поезда, которые движутся на разных скоростях, каждый на своем пути и в разном направлении. Те, которые идут вместе с нашими, присутствуют для нас самым длительным образом; мы можем наблюдать на досуге за типом вагонов, лицами и мимикой пассажиров через окна нашего вагона. Но если на другом, косом или параллельном пути, поезд проходит в противоположном направлении, то мы будем воспринимать его только как размытое и быстро исчезающее изображение, едва различимое, чаще всего сводящееся к непродолжительному размытию поля зрения, которое не дает нам никакой информации о самом событии и раздражает нас потому, что прерывает созерцание пейзажа, служащего фоном для наших задумчивых размышлений.

Каждый представитель данной культуры находится внутри нее, как наш теоретический путешественник находится внутри своего поезда. С самого рождения — и, как я отмечал, возможно, даже до него — окружающие нас люди и вещи формируют в каждом из нас сложную, систематизированную систему поведения, мотиваций, неявных суждений, которую наше образование с его интроспективным взглядом на историческое развитие нашей цивилизации впоследствии подтверждает. Мы движемся буквально внутри этой системы отсчета. А культурные структуры, сформировавшиеся вне ее, воспринимаются нами только в искаженной форме, которую она им навязывает. Она даже может сделать нас неспособными их видеть.

Доказательством вышесказанного может служить поразительное изменение отношения, произошедшее недавно среди генетиков к так называемым примитивным народам и тем их обычаям, которые прямо или косвенно влияют на их демографическую структуру. На протяжении веков эти обычаи — включая странные брачные правила, произвольные табу, такие как сексуальные отношения между парами, когда мать еще кормит недавно родившегося ребенка, иногда до трех или четырех лет, привилегия полигамии, предоставляемая вождям или старейшинам, или даже такая возмутительная практика, как детоубийство — считались бессмысленными и бесцельными; их едва ли считали достойными описания и записывали как многочисленные примеры эксцентричности и странности, на которые способна, не говоря виновна, человеческая природа. Только с появлением новой науки — генетики популяций — около 1950 года было доказано, что эти обычаи, которые до этого отвергались как преступные или абсурдные, имеют смысл и цель. В недавнем выпуске журнала Science широкой общественности были представлены результаты многолетних исследований, проведенных профессором Дж. В. Нилом и его сотрудниками в некоторых наиболее сохранившихся популяциях Южной Америки. Его исследования, кстати, подтверждают и другие исследования, независимо проведенные в Южной Америке, а также в Новой Гвинее.

Мы склонны думать, что так называемые расы, наиболее далекие от нашей собственной, являются и наиболее однородными; для белого человека все желтые люди выглядят одинаково, и обратное, вероятно, тоже верно. В действительности ситуация гораздо сложнее: если австралийские аборигены, например, морфологически однородны на всем континенте, то среди нескольких южноамериканских племен, живущих в одних и тех же районах, были обнаружены значительные различия в частоте определенных генов; и эти различия почти одинаковы как между деревнями одного и того же племени, так и между племенами, отличающимися по языку и культуре. Таким образом, вопреки тому, что можно было бы предположить, само племя не обязательно представляет собой биологическое единство. Как можно объяснить этот феномен? Несомненно, тем, что новые деревни образуются в результате двойного процесса — деления и слияния. Сначала одна ветвь семьи отделяется от своей генеалогической линии и обособляется; затем к ней присоединяются группы отдельных родственников, которые переезжают в новую среду обитания. Сформированный таким образом генетический материал будет демонстрировать гораздо большую вариативность, чем если бы он возник в результате случайных изменений в группе.

Одним из следствий этого является то, что если деревни одного племени состоят из генетических образований, которые изначально дифференцированы, каждое из которых живет в относительной изоляции и в объективной конкуренции друг с другом, то, поскольку они будут иметь неравные темпы размножения, они воссоздают набор условий, которые, как хорошо известно биологам, являются наиболее благоприятными для эволюции, которая будет несравнимо быстрее, чем та, которая обычно наблюдается у животных. Мы знаем, что эволюция, которая привела от последних ископаемых гомининов к нынешнему человеку, была, сравнительно, очень быстрой. Поскольку мы признаем, что условия, наблюдаемые среди некоторых изолированных народов, по крайней мере в некоторых отношениях приближаются к тем которые были в далеком прошлом человечества, мы должны признать, что эти условия, которые кажутся нам весьма жалкими, были наиболее подходящими для того, чтобы сделать нас такими, какими мы стали, и что они по-прежнему лучше всего подходят для поддержания темпа и направления эволюции человека, в то время как огромные современные общества, где генетические обмены происходят другими способами, имеют тенденцию замедлять эволюцию или навязывать ей другие направления.

Эти исследования также показали, что среди так называемых дикарей младенческая смертность и смертность от инфекционных заболеваний — если ограничиться, конечно, племенами, свободными от внешних загрязнений, — далеко не так высока, как можно было бы предположить. Поэтому низкий демографический рост у этих народов должен объясняться другими факторами: намеренными интервалами между родами, соответствующими длительной продолжительности грудного вскармливания и половым запретам, практикой абортов и детоубийства, в результате чего в период своего фертильного периода пара рожала ребенка в среднем каждые четыре-пять лет. Как бы одиозным ни было для нас детоубийство, оно принципиально не отличается как метод контроля над рождаемостью от высокого уровня младенческой смертности, который преобладал, а в некоторых случаях и до сих пор преобладает в больших обществах, и от методов контрацепции, применение которых мы сейчас считаем необходимыми для того, чтобы избавить миллионы или миллиарды людей, которые могут родиться на перенаселенной планете, от участи не менее плачевной, чем та, от которой они ранней гибелью были избавлены в примитивных обществах.

Как и многие другие культуры мира, культуры, составляющие предмет исследования, считают полигамию связанной с социальным успехом и долголетием. Из этого следует, что если все женщины имеют тенденцию иметь примерно одинаковое количество детей, по указанным выше причинам, то у мужчин показатели репродуктивности будут значительно варьироваться в зависимости от количества их жен. Этот разброс будет еще больше, в случае, если (как я однажды заметил, среди индейцев тупи-кавахиб, живущих в бассейне Рио-Мадейры) выдающиеся сексуальные способности являются одним из атрибутов вождя, который в этих небольших общинах, состоящих примерно из пятнадцати человек, обладает своего рода монополией на всех женщин брачного возраста или собирающихся стать таковыми.

В этих группах вожди не всегда наследственные, а если они таковы, то с большой широтой выбора. Более тридцати лет назад, во время пребывания среди намбиквара, чьи небольшие полукочевые группы имели вождей, назначенных коллективом, я был поражен тем фактом, что, полигамная привилегия приносила меньше преимуществ, чем обязанностей и ответственности. Чтобы хотеть стать лидером или, чаще всего, поддаться просьбам группы, нужно было обладать неординарным характером, иметь не только требуемые физические способности, но и вкус к общественным делам, дух инициативы, командное чувство. Какого бы мнения не придерживаться о таких талантах, восхищаться ими или нет, факт остается фактом: если они имеют прямую или косвенную генетическую основу, то полигамия будет способствовать их увековечению. Исследования, проведенные среди аналогичных народов, показали, что у полигамных народов больше детей, чем у других, так что там у сыновей есть сестры и сводные сестры, которыми они могут обмениваться с другими группами, от которых они получают жен, а значит, как иногда говорят, полигамия порождает полигамию. Таким образом, поощряются и усиливаются некоторые формы естественного отбора. Если оставить в стороне инфекционные заболевания, привнесенные колонизаторами или завоевателями, которые как мы знаем, причинили ужасные опустошения, иногда уничтожая целые популяции в течение нескольких дней или недель, то так называемые первобытные народы, похоже, обладают замечательным иммунитетом к собственным эндемическим заболеваниям. Этот феномен обычно объясняется тесным контактом маленького ребенка с матерью и окружающей средой. Считается, что тот факт, что в раннем возрасте он подвергается воздействию всех видов патогенных микроорганизмов, позволяет ему легче перейти от пассивного иммунитета, приобретенного от матери во время беременности, к активному иммунитету, который развивается у человека после рождения.

До сих пор я рассматривал только факторы внутреннего равновесия в группах, будь то демографические или социологические. Но необходимо упомянуть и о тех обширных системах ритуалов и верований, которые, хотя и кажутся нам нелепыми суевериями, оказывают влияние на поддержание равновесия между человеческой группой и окружающей средой. Растение считается достойным уважения существом, его нельзя сорвать без законной причины и не умиротворить его дух подношениями, животные, на которых охотятся ради пропитания, в зависимости от вида находятся под защитой различных сверхъестественных сил, которые наказывают охотников, если те нарушают правила, совершая чрезмерное количество убийств или не щадя самок и молодняк; и, наконец, идея о том, что люди, животные и растения имеют общий жизненный капитал, так что, согласно их философии, любое излишество, совершенное за счет одного вида, обязательно приводит к сокращению продолжительности жизни самих людей; все эти наивные, но весьма полезные убеждения свидетельствуют о мудром гуманизме, не антропоцентричном, а направленном на то, чтобы дать человеку разумное место в природе, вместо того чтобы назначить себя ее хозяином и опустошать, даже не задумываясь о самых очевидных потребностях и интересах тех, кто придет после него.

Наши знания должны были развиваться, и мы должны были осознать новые проблемы для того, чтобы признать объективную ценность и мораль образа жизни, обычаев и верований, которые ранее получили от нас только насмешки или в лучшем случае снисходительное любопытство. Но с выходом популяционной генетики на антропологическую сцену произошел еще один разворот, возможно, с еще большими теоретическими последствиями. Все факторы, которые я только что перечислил, имеют отношение к культурам; они касаются способов, которыми определенные группы человеческих существ разделяются и собираются вместе, условий, налагаемых обычаем на людей обоих полов в отношении союза и воспроизводства, предписанных способов избегания деторождения или же рождения и воспитания детей, закона, магии, религии и космологии. Но мы уже видели, что прямо или косвенно эти факторы влияют на естественный отбор и определяют его ход. Отсюда следует, что фундаментальные данные проблемы соотношения понятий расы и культуры основательно трансформируются. На протяжении всего девятнадцатого века и первой половины двадцатого задавался вопрос: влияет ли раса на культуру, и если да, то каким образом? Признав, что в таком виде проблема неразрешима, теперь мы понимаем, что на самом деле все происходит наоборот; именно форма культуры, принятая среди людей в том или ином месте, прошлый или настоящий образ жизни, в значительной степени определяет темп и направление их биологической эволюции. Отнюдь не задаваясь вопросом, является ли культура функцией расы, мы обнаруживаем, что раса — или то, что обычно понимается под этим термином — является одной из функций культуры.

Как может быть иначе? Культура определяет границы географической области, выбранной группой или навязанной ей, отношения, которые она поддерживает с соседними народами, дружественные или враждебные, и, следовательно, относительный масштаб генетического обмена с ними, в зависимости от того, разрешены, поощряются или запрещены смешанные браки. Даже в нашем собственном обществе мы знаем, что браки не заключаются совершенно случайно; сознательные или бессознательные факторы, такие как расстояние между местами проживания будущих супругов, их этническое происхождение, религия и уровень образования, могут играть определяющую роль в принятии решения. Если экстраполировать обычаи и практики, до недавнего времени чрезвычайно распространенные среди бесписьменных народов, и предположить, что они возникли в очень далеком прошлом, то следует признать, что с самых истоков общинной жизни наши предки знали и применяли очень строгие брачные правила. Например, существуют правила, согласно которым параллельные кузены — потомство двух братьев или двух сестер — считаются настоящими братьями или сестрами, так что союз между ними был бы кровосмесительным, в то время как союз между кросс-кузенами — потомством брата и сестры — является законным, если не благоприятным. В других обществах, напротив, любое родство, сколь бы отдаленным оно ни было, создает препятствие для брака. Другое правило, еще более сложное, чем предыдущее, различает две категории двоюродных братьев и сестер: дочь сестры отца и дочь брата матери; в одном случае брак разрешен, а в другом — категорически запрещен (хотя запрет может быть разным). Как можно предположить, что такие правила, соблюдаемые на протяжении многих поколений, не повлияют на передачу генетического наследия?

Это еще не все; ведь правила гигиены, соблюдаемые в каждом обществе, а также степень и относительная эффективность лечения разнообразных болезней или физических дефектов в разной степени способствует или препятствуют выживанию индивидов и распространению генетического материала, который в противном случае исчез бы быстрее. То же самое относится к обусловленному культурой отношению к определенным наследственным аномалиям и, как мы видели выше, к такой практике, как детоубийство, которая применяется к обоим полам без разбора в определенных обстоятельствах, таких как аномальные роды, рождение близнецов и т.д., или именно к девочкам. Наконец, относительный возраст мужей и жен, плодовитость и фертильность, которые различаются в зависимости от уровня жизни и социального положения, по крайней мере частично, прямо или косвенно подчиняются законам, происхождение которых не биологическое, а социальное.

Этот разворот проблемы связи между расой и культурой, который происходит уже несколько лет, поразительно иллюстрирует случай серповидноклеточной анемии — врожденной аномалии красных телец, часто смертельной, если она унаследована одновременно от обоих родителей: около двадцати лет назад было обнаружено, что в рецессивной форме это состояние дает носителю частичный иммунитет против малярии. Итак, перед нами признак, очевидно, не имеющий адаптивного значения, своего рода биологическое ископаемое, по графику частотности которого можно восстановить связи, существовавшие между различными народами в далеком прошлом. Однако, надежда на то, что наконец-то найден стабильный критерий расовой идентичности, рухнула, когда выяснилось, что индивидуумы, гетерозиготные по гену серповидности, могут иметь биологическое преимущество и поэтому размножаться несколько быстрее, чем гомозиготные по тому же гену, которые биологически обречены, или чем не носители, которые подвержены ранней смерти в результате большей восприимчивости к определенной форме малярии.

В памятной статье (F.B. Livingstone, “Anthropological Implications of Sickle Cell Gene Distribution in West Africa”, American Anthropologist, Vol. 60, No. 3, 1958) продемонстрированы теоретические, если не философские, последствия открытия генетиков. Проведя сравнительное исследование заболеваемости малярией и гена серповидности, а также распределения языков и культур по всей Западной Африке, автор впервые представляет последовательный свод биологических, археологических, лингвистических и этнографических данных. Он убедительно показывает, что появление малярии и последующее распространение сиклемии должно было последовать за введением сельского хозяйства: уничтожение или изгнание фауны, интенсивная расчистка земель привела к образованию болот и застойных водоемов, благоприятных для размножения малярийных комаров; эти насекомые были вынуждены приспособиться к человеку, который теперь стал самым многочисленным среди млекопитающих, которых они могли использовать. Если принять во внимание и другие обстоятельства, то факт, что заболеваемость малярией у разных народов неодинакова, позволяет выдвинуть правдоподобные гипотезы о времени, когда эти народы поселились на занятых ими территориях, о перемещениях племен и сроках освоения каждым из них сельскохозяйственных технологий.

Таким образом, мы видим, что генетические отклонения не могут быть приняты в качестве свидетельства об отдаленном прошлом, поскольку они, в какой-то степени, распространились как непосредственный результат защиты от биологических последствий изменений вызванных культурой; с другой стороны, они проливают свет на не столь давнее прошлое, поскольку введение сельского хозяйства в Африке не могло произойти более нескольких тысяч лет назад. То, что мы теряем в одной области, мы приобретаем в другой. Мы больше не ссылаемся на расовые характеристики, пытаясь объяснить макроскопические различия между культурами, которые кажутся существующими, когда они рассматриваются в слишком большом масштабе; но эти же расовые характеристики — которые больше не могут считаться таковыми при детальном рассмотрении — в сочетании с культурными явлениями, для которых они являются не столько причиной, сколько результатом, дают ценную информацию об относительно недавних периодах, которые, в отличие от более ранней истории, могут быть подтверждены археологическими, лингвистическими и этнографическими данными. Как только мы перейдем от точки зрения культурной макроэволюции к точке зрения генетической микроэволюции, сотрудничество между изучением расы и изучением культуры снова станет возможным.

На самом деле, этот новый взгляд позволяет нам определить отношения между двумя дисциплинами. Они отчасти аналогичны, а отчасти дополняют друг друга. Они аналогичны, потому что во многих отношениях культуры можно сравнить с теми нерегулярными комбинациями генетических признаков, которые обычно называют расами. Культура состоит из множества признаков, некоторые из которых в той или иной степени разделяются с другими культурами, как соседними, так и отдаленными, а другие являются более или менее уникальными. Эти черты сбалансированы в системе, которая в любом случае должна быть жизнеспособной; если это не так, она будет постепенно уничтожаться другими системами, более приспособленными для распространения или воспроизводства. Условия, необходимые для развития этих различий до такой степени, когда разница между одной культурой и соседними становится достаточно заметной, в целом те же, что и условия, благоприятствующие биологической дифференциации популяций: относительная изоляция в течение длительного периода и ограниченный обмен, будь то культурный или генетический. В той или иной степени культурные барьеры схожи с биологическими и предвосхищают их тем, что все культуры накладывают свой отпечаток на само тело. Стиль одежды, причесок и украшений, телесные увечья и жестикуляция имитируют различия, сравнимые с теми, которые могут существовать между расами; предпочитая одни физические типы другим, они стабилизируют и в конечном итоге распространяют их.

В брошюре, написанной для ЮНЕСКО почти двадцать лет назад, я предложил концепцию «коалиции», чтобы объяснить, почему изолированные культуры не могут надеяться в одиночку создать условия, необходимые для подлинно кумулятивной истории. Для этого, говорил я, различные культуры должны, вольно или невольно, объединить свои ставки в великой игре истории, чтобы увеличить свои шансы на длинный ряд выигрышных партий, благодаря которым история развивается. В настоящее время генетики выдвигают очень похожие взгляды на биологическую эволюцию, указывая на то, что геном в действительности является системой, в которой некоторые гены функционируют как регуляторы, а другие действуют согласованно на одну характеристику (или наоборот, если несколько характеристик зависят от одного гена). То, что верно для индивидуального генома, верно и для популяции, где комбинация ряда генетических наследственных признаков — в которой до недавнего времени можно было выделить «расовый тип», — всегда должна быть такой, чтобы было установлено оптимальное равновесие и повышены шансы группы на выживание. В этом смысле можно сказать, что в истории популяций генетическая рекомбинация играет роль, сравнимую с той, которую играет культурная рекомбинация в эволюции образа жизни, техники, знаний и верований, которыми отличаются различные общества. Несомненно, такие аналогии следует проводить с осторожностью. Во-первых, культурное наследие эволюционирует гораздо быстрее, чем генетическое; целый мир отделяет нашу культуру от той, которую знали наши прадеды, но мы, тем не менее, являемся частью их наследственности. С другой стороны, количество культур, существующих сейчас или существовавших несколько веков назад на поверхности Земли, несравнимо больше, чем количество рас, когда-либо зарегистрированных самым дотошным наблюдателем; в соотношении нескольких тысяч к нескольким десяткам. Огромная разница между этими величинами является решающим аргументом против тех теоретиков, которые утверждают, что в конечном счете история определяется наследственностью: ведь первая меняется гораздо быстрее и бесконечно разнообразнее, чем вторая. Наследственность определяет в человеке его общую способность к приобретению любой культуры, но какой будет эта культура, зависит от случайности рождения и от общества, в котором он получает образование. Потомки людей, предопределенных своим генетическим наследием к приобретению только одной конкретной культуры, будут серьезно ограничены, поскольку культурные изменения будут происходить быстрее, чем их генетическое наследие сможет развиваться и диверсифицироваться в ответ на требования новых факторов окружающей среды.

Нельзя не подчеркнуть один факт: если отбор позволяет видам адаптироваться к естественной среде или более эффективно противостоять ее изменениям, то в случае с человеком эта среда перестает быть естественной в каком-либо реальном смысле. Ее характеристики состоят из технических, экономических, социальных и психологических условий, которые, благодаря функционированию культуры, создают особую среду для каждой человеческой группы. Мы можем пойти дальше и рассмотреть вопрос о том, является ли связь между органической эволюцией и культурной эволюцией не просто аналогичной, но и взаимодополняющей. Я уже показал, что культурные черты, хотя и не определяются генетически, могут влиять на органическую эволюцию. Это влияние, в свою очередь, вызывают реакцию. Культуры не требуют от своих членов совершенно одинаковых способностей; если, что вполне вероятно, некоторые из этих способностей имеют генетическую основу, то индивиды, обладающие ими в высокой степени, будут иметь преимущество. Если в результате их число возрастет, то они обязательно окажут влияние на саму культуру, что приведет к ее дальнейшему развитию в том же направлении или в других новых направлениях, косвенно связанных с ней.

У истоков человечества в ходе биологической эволюции могли быть выбраны такие предкультурные черты, как прямохождение, ловкость рук, общительность, символическое мышление, членораздельная речь и коммуникативные навыки. С другой стороны, как только культура существует, она закрепляет и распространяет эти черты; когда же культуры специализируются, они закрепляют и продвигают другие черты, такие как устойчивость к холоду или жаре для обществ, которым пришлось адаптироваться к экстремальным климатическим условиям, агрессивные или созерцательные склонности, техническая изобретательность и т.д. Ни одна из этих черт, воспринимаемых на культурном уровне, не может быть однозначно связана с генетической основой, хотя мы не можем исключить возможность того, что такая связь — пусть даже частичная, отдаленная и косвенная — иногда существует. В этом случае было бы верно сказать, что каждая культура отбирает генетические способности, которые, посредством обратной связи, влияют на культуру, способствовавшую их усилению.

Отслеживая первые истоки человечества во все более далеком прошлом, которое в настоящее время оценивается в миллионы лет, физическая антропология подрывает одну из главных основ расистских спекуляций, поскольку число непознаваемых исторических факторов растет гораздо быстрее, чем количество ориентиров, доступных для обозначения маршрутов, пройденных нашими далекими предками в ходе их эволюции.

Генетики нанесли еще более решительный удар по этим теориям, когда заменили понятие типа понятием популяции, а понятие расы — понятием генетического фонда, и еще раз, когда продемонстрировали, что существует пропасть между наследственными различиями, обусловленными одним геном — которые малозначимы с точки зрения расы, поскольку они, вероятно, всегда имеют адаптивное значение — и различиями, обусловленными совместным действием нескольких генов, что делает их определение практически невозможным.

Но как только старые демоны расовой идеологии будут изгнаны — или, по крайней мере, как только мы докажем, что такая идеология не может претендовать ни на какую научную основу, — открывается путь для генетиков и этнологов к совместному сотрудничеству по выяснению того, как и каким образом географическое распределение биологических и культурных явлений проливает свет друг на друга и дает нам информацию о прошлом, которое, не претендуя на раскрытие начал расовой дифференциации, остатки которой нам недоступны, может через изучение настоящего установить связь с будущим и помочь нам разглядеть его очертания. Проблема расы, как ее когда-то называли, теперь лежит вне сферы философских спекуляций и моральных наставлений, которые в прошлом слишком часто считались достаточными; она даже вышла за рамки тех первых приближений, с помощью которых этнологи пытались спустить проблему на землю и найти предварительные решения, подсказанные практическим знанием различных рас и данными, полученными путем наблюдения. Подводя итог, можно сказать, что эта проблема перестала относиться как к старой физической антропологии, так и к общей этнологии. Она стала уделом специалистов, которые формулируют технические вопросы в ограниченном контексте и дают ответы, не подразумевающие, что народы могут быть распределены по иерархии.

Только в последнее десятилетие мы начали понимать, что обсуждали проблему соотношения органической и культурной эволюции в терминах, которые Огюст Конт назвал бы метафизическими. Человеческая эволюция не является побочным продуктом биологической эволюции, но и не полностью отлична от нее. Синтез этих двух традиционных точек зрения сегодня возможен при условии, что биологи и этнологи не будут довольствоваться ответами, не основанными на фактах или догматическими объяснениями; и осознают как возможную пользу друг для друга, так и свои ограничения.

Неудовлетворительный характер традиционных решений проблемы, возможно, объясняет, почему идеологическая борьба с расизмом оказалась столь неэффективной на практическом уровне. Ничто не указывает на то, что расовые предрассудки идут на убыль, и есть множество свидетельств того, что после коротких периодов локального затишья они вновь появляются в других местах с большей интенсивностью. Именно по этой причине ЮНЕСКО считает себя обязанной время от времени возобновлять борьбу, исход которой, мягко говоря, представляется неопределенным. Но можем ли мы быть уверены, что расовая форма, которую принимает нетерпимость, проистекает в первую очередь из ложных представлений тех или иных людей о зависимости культуры от органической эволюции? Не являются ли эти идеи просто идеологическим прикрытием для более реальной формы антагонизма, основанного на стремлении к превосходству и на властных отношениях? Конечно, так было в прошлом, но, даже если предположить, что эти властные отношения станут менее выраженными, не будет ли расовая дифференциация продолжать служить предлогом для возрастающей трудности совместной жизни, бессознательно ощущаемых человечеством, которое переживает демографический взрыв и которое — подобно мучным червям, отравляющим друг друга на расстоянии выделяемыми ими токсинами задолго до того, как их плотность превысит пищевые ресурсы в населенном ими мешке, — начинает ненавидеть само себя, предупрежденное таинственным предчувствием, что его численность становится слишком большой, чтобы все его члены могли свободно пользоваться открытым пространством, чистой водой, незагрязненным воздухом, которые имеют для него первостепенное значение. Расовые предрассудки проявляются с наибольшей силой, когда речь идет о человеческих группах, ограниченных другими людьми на такой тесной территории и с такой скудной долей природных ресурсов, что эти народы лишены достоинства как в собственных глазах, так и в глазах своих более могущественных соседей. Но разве сегодня человечество в целом не стремится экспроприировать себя; и на планете, которая стала слишком мала, воссоздать, за свой счет, ситуацию, сравнимую с той, которую некоторые его представители создали несчастным племенам Америки или Океании? Наконец, что произойдет с идеологической борьбой против расовых предрассудков, если будет доказано, что это универсальная истина — как демонстрируют некоторые эксперименты, проведенные психологами, — что если субъектов любого происхождения разделить на группы, которые будут поставлены в ситуацию конкуренции, то у каждой группы возникнут предубеждения и предвзятость по отношению к соперникам? Группы меньшинств, появляющиеся сегодня в различных частях мира, такие как хиппи, не отличаются от основной массы населения по расе, а только по образу жизни, морали, прическе и одежде; разве чувство отвращения, а иногда и враждебности, которое они вызывают у большинства своих собратьев, существенно отличается от расовой ненависти? Поэтому будем ли мы добиваться подлинного прогресса, если ограничимся развенчанием конкретных предрассудков, на которых, можно сказать, основана расовая ненависть — в строгом смысле этого слова? В любом случае, вклад, который этнологи могут внести в решение расовой проблемы, будет весьма незначительным; нет уверенности и в том, что психологи и педагоги смогут добиться большего: настолько убедительны доказательства — как мы видим на примере так называемых примитивных народов, — что взаимная терпимость предполагает два условия, которые в современном обществе далеки от реализации. Первое — относительное равенство, второе — адекватное физическое разграничение.

Сегодня генетики серьезно обеспокоены влиянием нынешних демографических условий на ту положительную обратную реакцию между органической и культурной эволюцией — я привел несколько примеров, — которая позволила человечеству занять первое место среди живых видов. Популяции увеличиваются, но их количество уменьшаются; развитие взаимопомощи в каждой популяции, прогресс медицины, увеличение продолжительности жизни, постоянно растущая свобода каждого члена группы воспроизводить себя по своему усмотрению — все это увеличивает число нежелательных мутаций и задает тенденцию к их дальнейшему развитию, в то время как устранение барьеров между малыми группами исключает возможность тех эволюционных экспериментов, которые могли бы дать виду новые возможности для развития.

Это, конечно, не означает, что человечество перестало — или перестанет — эволюционировать: то, что оно делает это в культурном плане, очевидно, и даже в отсутствие прямых доказательств того, что биологическая эволюция — которая заметна лишь на длительном периоде — продолжается, ее тесная связь с культурной эволюцией человека гарантирует, что если одно имеет место, то и другое обязательно продолжится. Но естественный отбор нельзя оценивать только по репродуктивному преимуществу, полученному видом, так как если рост популяции разрушит необходимое равновесие с тем, что сегодня представляет собой экосистема (которую всегда следует рассматривать как единое целое), это может оказаться губительным для того самого вида, который видел в этом критерий и награду за свой успех. Даже если человечество осознает угрожающие ему опасности, сумеет преодолеть их и станет хозяином своего биологического будущего, трудно понять, как систематическая практика евгеники может избежать присущей ей дилеммы: либо мы потерпим неудачу, и результат будет совсем не таким, как задумывалось; либо мы преуспеем, и, поскольку произведения превзойдут своих создателей, они неизбежно обнаружат, что последние должны были создать нечто совсем иное, чем то, что они на самом деле создали, то есть самих себя.

Вышеизложенные соображения, таким образом, дают дополнительное обоснование для сомнений, которые могут испытывать этнологи в своей способности самостоятельно решить проблемы борьбы с расовыми предрассудками, опираясь только на ресурсы своей науки. За последние пятнадцать лет они все яснее осознавали, что этот вопрос отражает в человеческом плане более масштабную и даже более насущную проблему — проблему взаимоотношений между человеком и другими живыми существами, и что бесполезно пытаться решить эту проблему в одном плане, не решив ее в другом, поскольку уважение человека к своим собратьям, которое мы так хотим вызвать, является не более чем частным случаем уважения, которое он должен испытывать ко всем формам жизни. Изолируя человека от остального творения и слишком строго определяя границы, отделяющие его, западный гуманизм, унаследованный от античности и Возрождения, лишил его крепостных стен и, как показывает опыт XIX и XX веков, оставил без адекватной защиты от нападения изнутри самой крепости. Эта философия позволила выбрасывать все более тесно связанные между собой части человечества за произвольно очерченные границы, и тем легче отказывать им в том же достоинстве, что и остальным, поскольку мы забыли, что если человек вообще достоин уважения, то именно как живое существо, а не как повелитель и хозяин творения. Признание этого принципа заставило бы его проявлять уважение ко всем живым существам. В этом отношении буддизм Дальнего Востока является хранилищем мудрости, из которого, как мы надеемся, все человечество будет продолжать — или учиться — черпать вдохновение.

Наконец, есть еще одна причина, по которой этнологи колеблются — не в том, следует ли бороться с расовыми предрассудками, поскольку их наука уже внесла и будет вносить ценный вклад в эту борьбу, — а в том, чтобы верить, как это слишком часто предлагается, что распространение знаний и развитие коммуникаций однажды заставит людей жить в гармонии, взаимно принимая и уважая их собственное разнообразие. В ходе этой работы я уже не раз подчеркивал, что постепенное смешение популяций, до сих пор разделенных как географическими, так и языковыми и культурными барьерами, знаменует конец мира, каким его знали люди на протяжении сотен тысячелетий, когда они жили небольшими группами, постоянно отделенными друг от друга и развивавшимися по-разному как в биологическом, так и в культурном плане. Нельзя отрицать, что несмотря на практическую актуальность и высокую моральную цель борьбы против всех форм дискриминации, она, тем не менее, является частью движения человечества к мировой цивилизации, которая сама по себе способна уничтожить тот древний индивидуализм, которому мы обязаны созданием эстетических и духовных ценностей, делающих нашу жизнь достойной, и который мы старательно накапливаем в библиотеках и музеях, потому что все менее и менее уверены в том, что когда-нибудь снова сможем создать что-то столь же выдающееся.

Несомненно, мы убаюканы надеждой, что однажды равенство и братство воцарятся среди нас, без ущерба для разнообразия. Но если человечество не хочет смириться с тем чтобы стать бесплодным потребителем ценностей, созданных им в прошлом, и только их; способным производить лишь гибридные произведения и неуклюжие и глупые изобретения, ему придется заново усвоить тот факт, что всякое истинное творчество предполагает определенную глухоту к внешним ценностям, вплоть до их отвержения или отрицания. Ибо один человек не может в одно и то же время слиться с духом другого, отождествиться с ним и при этом сохранить свою собственную индивидуальность. Неразрывная связь с другим, если она полностью реализована, рано или поздно обрекает творческую оригинальность обоих. Великие творческие эпохи в истории случались тогда, когда общение было достаточным для того, чтобы удаленные друг от друга индивиды могли стимулировать друг друга, но было недостаточно частым и быстрым для того, чтобы препятствия, необходимые между индивидами, как и между группами, были сокращены до такой степени, когда разнообразие нивелируется и сводится на нет чрезмерно легким обменом.

Таким образом, человечество подвергается двойной угрозе, которую считают одинаково опасной как биологи, так и этнологи. Убежденные в неразрывной связи культурной и органической эволюции, они, конечно, знают, что возврат к прошлому невозможен, но они знают также, что курс, которым идет человечество в настоящее время, усилит напряженность до такой степени, что расовая ненависть явится лишь предвестием большей нетерпимости, которая может воцариться завтра, даже без предлога этнических различий. Чтобы предотвратить опасности, угрожающие нам сегодня, и те, еще более грозные, с которыми нам предстоит столкнуться завтра, мы должны признать тот факт, что их причины гораздо глубже, чем простое невежество или предрассудки: надеяться мы можем только на изменение хода истории, добиться которого еще труднее, чем прогресса в движении идей.