Нам говорят, что из обезьяньего груминга могла появиться человеческая речь. Так это или нет — совершенно неважно хотя бы потому, что никаких планов искать причины и следствия, а тем более, намеренно их конструировать, нет. Однако нам занимательны сами аналогии.

Есть две точки: X и Y, взаимоотношение которых в том, что из X всегда можно посмотреть на Y, а из Y на X. X и Y — это две точки, находящиеся в отношениях аналогии. X и Y всегда чем-то схожи, и всегда различаются именем, но имя, говорят некоторые, как таковое само по себе смысла не имеет.

Дело, однако, в том, что если смотреть на Y из X, то взгляд охватывается становлением Y, и соответственно, наоборот. Вот, например, что может сказать субъект субъекту о груминге обезьян с человеческой точки зрения: груминг напоминает чем-то речь. А что может сделать обезьяна обезьяне, если услышит диалог двух людей: она могла бы начать вычесывать другой вши.

При прочерчивании аналогии между речью и грумингом, совершается схема: выделяется количество элементов и их связи. Так, например, два человека, обращены друг к другу, как две обезьяны обращены друг к другу. Каждый в своей паре обращен к другому и располагается перед ним, размыкая пространство собственной завершенности как целого. Отнюдь не человек больше целое, и не обезьяна, но вся ситуация становится целым.

В этой ситуации двое расположены друг перед другом, чтобы совершить обмен воздействиями. Это обмен «ударами»: человек человека ударяет сгустками воздуха, которые через ушные механизмы преобразуются в слуховые ощущения, а обезьяна обезьяну ударяет касанием лап, что посредством чувствующей поверхности тела преобразует эти удары в тактильные ощущения.

В обеих парах между двумя совершается обмен ощущениями: другой дает понять, что он не просто существует, но присутствует перед другим. Он посылает сигналы в поле существования другого: я здесь, я есть, я перед тобой.

Но так мы интерпретируем обе пары, если находимся на позиции человека. Но представим, что мы находимся на позиции обезьяны, и что тогда мы могли бы сказать? Да ничего, наша речь провалилась бы к нечленораздельным звукам, ибо обезьяны не больно охотно начинают говорить. Мы не просто ничего бы сказать не смогли, но более того, встретились бы c присутствием совсем-другого, с которым обмен невозможен. Разве могли бы мы вступить в отношения с обезьяной? Нет, и еще раз нет. Мы могли бы натянуто сказать, что охваченные-становлением-обезьяной нашли бы с ней общий язык. Но язык ли это бы был? И могли бы ли мы что-то назвать чем-то в такой ситуации. Нет, и еще раз нет.

Аналогия интересна тем, что с одной стороны, мы предполагаем возможность движения (понять-обезьяну), но с другой стороны нам открывается возможность чистого ужаса и незнания, ситуации страха и пустоты, когда мы не можем помыслить что-то уверенно. Через аналогию открывается успокоение, но вместе с тем — предчувствие чистой непредсказуемости, а значит реальность будущего.

Приведем пример-аналогию: подлинная встреча между «борцом-за-свободу» и «свободным-человеком» есть встреча одного с совсем-другим. Обмен между борцом за свободу и свободным человеком, невозможен: ни обмен мнениями, ни спор, ни что-либо другое, предполагающее общий элемент, который переходит от одного к другому во время обмена.

Борец за свободу, говоря слова свободному человеку, будет использовать дискурс, с которыми предстает перед другими борцами за свободу. Свободный человек, отвечая и оспаривая, будет использовать дискурс, в который он погружается вместе с другими свободными людьми.

Ситуация выйдет из замкнутого круга циклического времени лишь тогда, когда оба в паре признают в собеседнике чистое присутствие совершенно другого, и допустят в своем существовании чистый ужас и непредсказуемость. Лишь тогда, на линии взгляда случится новая ситуация, которую можно было бы назвать встречей. И встреча эта будет безмолвной, ибо речь, когда движется, по кругу от X к Y, всегда обречена на опасность провала в безмолвие. Впрочем, никогда не стоит забывать обмен ударами: иногда это самое действенное, чтобы проявиться.

Как уже подчеркивалось, некоторые говорят, что имя само по себе как таковое смысла не имеет. И поэтому имя говорит лишь само о себе. Например, свобода. Именем чего является свобода? Свобода есть свобода, больше и сказать нечего, кроме, разве что, того, что борец-за-свободу и свободный-человек никогда не найдут возможность встречи, пока не вспомнят, что «свобода», о которой говорит первый, не имеет никакого отношения к «свободе» второго, потому что свободой можно назвать что угодно. И если для первого свобода есть свобода политическая, то есть свобода одного связана со свободой многих, то для второго свобода есть всеохватывающая индивидуальная частная свобода, в которой нет места многим, но лишь место одному. Мы бы заменили свободу словом «хорошее», как то, что указывает на отложенное в будущее удовольствие, а удовольствие, пожалуй и есть залог любого обмена.

Имя ничего не значит. Глупо влюбляться в (вступать в обмен с) Петю (-ей), только потому что он Петя, и не менее глупо не влюбляться в Дашу, только потому что она Даша. Конечно, мы помним, что всех парней зовут Патрик, и это как-то работает с нашим существованием, но если приглядеться и прислушаться, то кроме означивания многого одним, есть еще рой различий, который гудит, шумит и пахнет Встречей и будущим.

Вот и нам всегда так приятно, глядя в глаза «интересного» другого, представить фразу «Как здорово, что нам не о чем говорить» и затем провалиться в чистую непредсказуемость ужаса.