Термины peri-fairy, perifairal — периферальное, периферальность — образованы слиянием двух слов с разной этимологией, но схожей семантикой: персидского пери (پری‎ — peri) и английского fairy — фея. История возникновения термина и своеобразные коннотации, в которых смешивается смыслы магического, феминного, квирного и периферийного, наводят на мысль, что категория периферального могла бы занять место в современной дискуссии об эмансипации, обозначая сферу паранормального/несуществующего, чьи политические импликации связаны с деколониальными квир* практиками. Понимая известную неуместность разговора о паранормальном, мы, тем не менее, усматриваем в этой дискуссии потенциал сопротивления повсеместной принудительной нормализации. Возможность заявить о своей солидарности с пери и феями — это один из способов говорить о несуществовании (если не о божественном, как у Мейясу, то по крайней мере о феерическом) левого деколонильного квира в Центральной Азии.

Возможно, слово-портмоне peri-fairy возникло около середины 19 века во время так называемого “турнира теней” (нем. Schattenturnier), как иногда называют период Британско-Российского соперничества за контроль над Трансоксианой (1). Как известно, важной частью этого соперничества были имперские научные экспедиции, некоторые из которых были не вполне научными, скорее напоминающими нечто вроде крипто-антропологии. Так, в отчетах упоминались рассказы очевидцев о встречах с пери — неопределенными сущностями, якобы принимающими женский облик и ответственными за создание так называемых очарованных феноменов вроде ночных свечений, галлюцинаций и разного рода сенсорных аномалий. Поскольку пери и феи — существа в чем-то схожие, среди британских антропологов того времени получило хождение шутливое выражение peri-fairy, которым обозначались наблюдения, имевшие характер фантазии или обмана чувств. Одним из примеров могут быть свидетельства, связанные с казахской легендой о Барса-Кельмес — стране пери, завидев которую, мужчина полностью утрачивает контроль над собой:

“Взойдя на гору, джигит вскрикнул и бросился бежать, но был удержан и притянут вниз в совершенном исступлении, лишенный дара речи. Спустя трое суток он начал говорить и рассказал, что за горой увидел прекрасную долину, изобилующую ароматными цветами, травами и плодовыми деревьями […]”. (2)

То, что мы называем онтологическим пограничьем, в модернистской культуре принадлежит области фантазии и (детского) воображения. Но сказки—не единственный способ проникновения периферального в повседневность. Понимание этого сопряжено с преодолением дихотомии природа—культура. Активность воображения, обусловленная (сексуальным) желанием, в равной мере принадлежит миру внутреннего и внешнего — вспомним, к примеру, концепцию желающего производства из «Анти-Эдипа» (3).

В центральноазиатских обществах разнообразие негетеронормативного желания манифестирует себя в периферальных сюжетах. Так, в сказке «Жезтырнаки, пери и Мамай» протагонист описывает свои мечты:

«Среди девяти сыновей,— начал он свой рассказ,— у меня была единственная дочь Бикеш. И первая моя мечта — это если б дочь моя была мужчиной, а сыновья женщинами».(4)

Еще до любой интерпретации эта фраза открывает воображаемое пространство трансгендерности и указывает на проблематику квир-родства (queer kinship). Эффекты желания, выраженные в феноменах очарованности — природокультурны, они не укладываются в категориальные схемы естественных или социальных наук и растворены в повседневном. Так воображение трансгендерности в Транскосиане находит свое место на периферии нормативного порядка взрослых:

«Девочку одевают мальчиком когда нет сына: у брата Саке есть 13 летняя дочь которую он одевает как сына, на байге она скачет как мальчик».

«Кыстане — мальчик одетый девочкой, чтобы скрыть его истинный пол и обмануть враждебные силы».

«Углан, угул — сын, так назывют девочку, когда, одев ее в костюм мальчика, делают вид, что это действительно сын». (5)

Переодевание и обман—признаки периферального. Потенциальная травматичность прямого контакта с несуществующим устраняется фреймом игры: родители не принимают ребенка как сына, но «делают вид». Более глубокая «интервенция фей» могла бы, очевидно, привести к разрушению родственных связей. Быть может, поэтому случаи тесных контактов редки. Чаще встречи с периферальным мимолетны и отмечаются словно бы краем внимания, что делает их недостоверными, в чем-то похожими на сновидения или другие состояния измененного сознания. Такие свидетельства, конечно, не могут не вызвать сомнений. И тем не менее, сообщения о периферальном встречаются и у самых авторитетных ученых. Например, П.П. Семёнов-Тян-Шанский так описывал свой первый визит в Алматы в 1856 году (на тот момент — укрепление Верное):

“На последнем нашем перегоне от Алматинского пикета до Верного (35 вёрст) уже совершенно стемнело, а когда мы стали подъезжать к Верному, наступила тёмная ночь. Тем эффектнее представились мне совершенно неожиданно на всем широком пространстве только что основанного укрепления весёлые разноцветные огни иллюминации, которая представила мне Верное в совершенно феерическом виде. Я знал, что домов в Верном, кроме наскоро выстроенного домика пристава Большой орды, ещё не существует, а между тем блестящие разноцветные шкалики обозначали красивые фасады множества этих несуществующих домов. Когда же я проснулся на другой день в приготовленной мне просторной юрте и вышел из неё, то никаких домов и домовых фасадов не оказалось”.

Онтологическое пограничье, которое мы называем периферальностью, по-разному оформляется и осмысливается в разных культурах. Западная модерность с ее подозрительностью и, как следствие, очарованностью процедурами верификации и фальсификации, кажется озабоченной тем, чтобы периферальные формы жизни не выходили за рамки детской литературы. В Центральной Азии изгнание фей за пределы действительности осуществлялось в том числе и под эгидой советской позитивистской парадигмы, помещавшей все недостоверные наблюдения в рубрику фольклора. Однако после того, как Советский Союз и сам превратился в один из призраков Трансоксианы, ситуация изменилась: сегодня сами артефакты и инфраструктуры советской науки существуют где-то на периферии (национального) сознания, постепенно становясь частью периферального мира. Можно было бы назвать несколько примеров современных теоретических подходов, в которых контакт с периферальным не был бы табуирован. Эти примеры можно найти там, где сегодня происходит переопределение границ между возможным и невозможным — как, например, в «Транс Анимизмах» Абрахама Дж. Льюиса, где транс* истории прочитываются через их связь с анимистическими практиками и субалтерными нечеловеческими сущностями.(6) Наше предложение состоит в том, чтобы увидеть очертания деколониальной призракологии в Казахстане как местную форму чувствительности к природокультурным очарованным силам, что заявляют о себе множеством неочевидных способов и подпитывают скрытое за ширмой гетеронормативности квирное разнообразие. За этим предложением маячит надежда на то, что признание очарованности как формы жизни может иметь значение для тех, чья реальность в качестве полноправных социальных акторов все еще оспаривается. Один из известных примеров очарованности в действии — это история международного запрета китобойного промысла в 1980-х годах. Этот запрет стал возможен благодаря тому, что в семидесятые годы люди наконец en masse смогли услышать магические ритуальные песни китов (на альбомах Songs of the Humpback Whale (1970) и Deep Voices (1977)), в результате чего оказались зачарованы этими песнями (7). Киты, таким образом, дают вдохновляющий пример того, как периферальная магия в союзе с технологиями способна действовать даже на арене глобальной политики.

Быть в солидарности с призраками и феями в Казахстане труднее, чем может показаться. Это означает занятие сложно сбалансированной позиции, чья интерсекциональность достаточно сильна, чтобы учитывать онтологические и эпистемологические иерархии, а также множество «прогрессивно-регрессивных» коллизий деколониальной левой. Это означает также способность слышать, как где-то за горизонтом местных событий — за помпезным фасадом официоза, за бедностью каждодневной реальности аулов и городов — мерцают формы жизни, чья слабость и неубедительность приводит к их систематическому обесцениванию. Несмотря на это, пери и феи живут здесь, как и раньше. Возможно, что изменение отношения к ним со стороны полноправных граждан сделало бы местный ландшафт более привлекательным и пригодным для жизни всех. Для этого нужно не так много — признать, что они есть и перестать бояться нас.

Примечания

1) Название ‘Трансоксиана’ мы используем как синоним ‘Центральной Азии’.

2) Из «Энциклопедического лексикона», СПб, 1836, т. VI, стр. 35, перепечатано в «Петербургских ведомостях» от 1889, № 17, стр. 75—76. См. А. Омелин, «Барса-Кельмас» в «Казахстанской правде» от 10. VI, 1945 г. Цит. по «Казахские сказки», ред. Сидельников В.М. , Том 1, Алма-Ата 1958, стр. 234.

3) «…Если желание производит, оно производит реальное. Если желание производительно, оно может быть таковым только в реальности, производя реальность». Ж.Делез, Ф. Гваттари, Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения, Екатеринбург, 2007, стр. 50.

4) «Казахские сказки», ред. Сидельников В.М. Том 3, Алма-Ата 1958, стр. 73.

5) Фиельструп Ф.А. «Из обрядовой жизни киргизов начал 20 века», Наука 2002, стр. 87.

6) Abram J. Lewis, Trans Animisms, Angelaki journal, volume 22, no.2 June 2017, pp. 203—215

7) Об этом упоминает Тимоти Мортон в кн: Timothy Morton, Ecology without Nature. Rethinking Environmental Aesthetics, Harvard University Press 2007, p. 96

++++++++++++++++++++++++

Крёльски центр — это воображаемое учреждение и теоретическая платформа для работников культуры с явно множественной/смешанной идентичностью и слабым чувством принадлежности — как в случае с квир, с транслокальностью и неукоренённостью, как в случае с диаспорой неизвестного происхождения, как в случае с ненастоящим, призрачным, мерцающим, как ни рыба ни мясо, ни богу свечка ни черту кочерга, и пр. и пр. Это также поэтический / художественный коллектив, основанный Марией Вильковиской и Руфией Дженрбековой, включающий также Рамиля Ниязова и Марию Нефф, а также неопределенное количество других, более факультативных участни_ц. Являясь воображаемой сущностью, Крёльски центр не существует, а скорее осциллирует между Алматы и Веной примерно с 2012 года.